Трое

Ник снова направился к телефону.

– Пришел педик и что-то сунул ему – похоже, билет, – передал он Ростову.

– Может быть, билет в театр?

– Не знаю.

– Они разговаривали?

– Нет, педик просто обронил билет на стол, проходя мимо. Они даже не глядели друг на друга.

– Отлично. Оставайся на месте. Петр вот-вот будет.

– Подождите. Объект только что вышел в холл. Так… подходит к гардеробу… протягивает билет, вот что это такое – талон на сданную вещь.

– Оставайся на линии и сообщай мне, что происходит, – у Ростова был подчеркнуто спокойный голос.

– Парень в гардеробе дает ему чемоданчик. Он сует ему на чай…

– Это передача материалов. Ясно.

– Объект оставляет клуб.

– Следуй за ним.

– Вырвать у него чемоданчик?

– Нет. Я не хочу, чтобы мы засвечивались, пока не уточним, чем он занимается. Просто выясни, куда он отправляется, и держи его под наблюдением. Валяй!

Стоял ясный летний вечер, и улица была заполнена людьми, направлявшимися в кино, театры или просто прогуливающимися. Оглядевшись, Ник заметил объект на другой стороне улицы, в пятидесяти ярдах от себя. Он пересек улицу и последовал за ним.

Дикштейн шел быстро, глядя прямо перед собой: чемоданчик он нес под мышкой. Ник следовал за ним, отстав на пару кварталов. Если бы Дикштейн оглянулся, он бы заметил на некотором расстоянии за собой человека, который сидел в ночном клубе, и мог догадаться, что за ним следят. Рядом с Ником возник Петр, коснулся его руки и прошел вперед. Поотстав, Ник занял положение, при котором он видел только Петра, но не Дикштейна. Оглянись Дикштейн сейчас, он увидел бы не Ника, а только Петра, лицо которого ему незнакомо.

Еще через полмили на углу рядом с Ником остановился зеленый «Фольксваген». Ясиф Хассан перегнулся с места водителя и открыл дверцу.

– Поступил новый приказ, – сказал он. – Залезай.

Ник занял место в машине, которая, развернувшись, двинулась обратно к ночному клубу на Рю Дик.

– Ты отлично сработал. – похвалил Хассан. Ник пропустил его слова мимо ушей.

– Мы хотим, чтобы ты вернулся в клуб, нашел человека, который принес передачу, и проследил его до дома.

– Это приказ полковника Ростова?

– Да.

– О’кей.

Хассан остановил машину рядом с клубом. Ник вошел в него. Остановившись в дверях, он внимательно обвел взглядом помещение.

Тот человек исчез.

Компьютерная распечатка включала в себя больше ста страниц. Сердце у Дикштейна упало, когда он перелистывал их. Ничего из этих данных не представляло для него интереса.

Вернувшись к первой странице, он снова стал вчитываться в набор данных, полных цифровых и буквенных обозначений. Может быть, это код? Нет – этими распечатками ежедневно пользуются десятки работников Евроатома, и они должны быть легко доступны пониманию.

Дикштейн сконцентрировался. На глаза ему попалось обозначение «и-234». Он знал, что так обозначается изотоп урана. Еще одна групп цифр и букв «180КГ» – сто восемьдесят килограммов. «17Ф68», должно быть, дата: семнадцатого февраля этого года. Постепенно строчки распечатанных компьютером букв и цифр стали обретать смысл: он понял, как обозначаются большинство европейских стран, рядом с расстояниями стояли слова «поезд» или «машина», а краткие обозначения «ИНК» или «ЛТД» обозначали компании. Наконец, ему стало ясно, что в первой графе приводятся данные о количестве и типе материалов, во второй – название и адрес получателя и так далее.

Он воспрянул духом. Понимал все больше и больше, чувствуя успех. В распечатке приводились данные о примерно шестидесяти поставках грузов. Выяснилось, что их было три основных типа: большие количества необогащенной урановой руды, поступающие из шахт Южной Африки, Канады и Франции на европейские обогатительные предприятия; топливные элементы – окиси металлического урана или обогащенные смеси, которые отправлялись с перерабатывающих предприятий на реакторы, а также использованные топливные элементы, которые с реакторов шли на переработку и захоронение.

К тому времени, когда он нашел то, что искал, голова у Дикштейна раскалывалась и глаза слезились. На самой последней странице он нашел единственный груз, отмеченный словами «Неядерное использование».

Тот самый физик из Реховота в цветастом галстуке кратко рассказал ему о неядерном использовании урана и его компонентов в фотографии, для окраски тканей, придания определенного цвета стеклу и керамике и как катализаторов в производственных процессах. Конечно, расщепляющиеся материалы всегда могли быть направлены и по прямому назначению, как топливо, с какой бы невинной целью они не использовались, так что правила Евроатома относились и к ним. Тем не менее, Дикштейн не без основания прикинул, что на обычном химическом производстве правила безопасности будут не такими уж строгими.

Строка на последней странице говорила о поставке двухсот тонн желтой руды, или необработанной окиси урана, в Бельгию на металлургический завод рядом с голландской границей, где размещались хранилища расщепляющихся материалов. Предприятие, на котором происходила их очистка, принадлежало «Societe Genvialede la Chimie», конгломерату горнодобывающих предприятий со штаб-квартирой в Брюсселе. «SGC» продавало руду немецкому концерну «Ф.А.Педлер» из Висбадена. Педлер же планировал его использовать для «производства урановых смесей, особенно карбида урана, в промышленных количествах». Дикштейн припомнил, что карбид урана является катализатором в производстве синтетического аммиака.

Тем не менее, походило, что Педлер тоже не собирается сам работать с ураном, по крайней мере, на начальной стадии. С особым интересом Дикштейн прочел данные, что предприятие не просило лицензию на самостоятельное производство работ в Висбадене, а разрешение на отправку груза руды в Геную морем. Здесь ей предстояло пройти соответствующую обработку в компании «Ангелуции и Бьянко».

Морем! Дикштейна сразу же осенило: из европейского порта груз может уйти по совсем другому адресу.

Он продолжал читать. Со складов «SGC» груз отправится по железной дороге в доки Антверпена. Тут руда будет перегружена на сухогруз «Копарелли» для доставки в Геную. Короткая переброска из итальянского порта до «Ангелуции и Бьянко» по автотрассе.

Во время путешествия желтая руда – она выглядела как песок, только ярко-желтого цвета – будет погружена в пятьсот шестьдесят 200-литровых бочек с наглухо заваренными крышками. Доставят их в порт одиннадцать многоосных фургонов, в пути итальянский сухогруз не возьмет на борт никакого иного груза, а для последней переброски итальянцам потребуется шесть фургонов.

Но основное внимание Дикштейна привлекал путь по морю: из Ла-Манша через Бискайский залив, вдоль Атлантического побережья Испании, через Гибралтарский пролив и еще тысячи миль по Средиземному морю.

Мало ли что может случиться на таком долгом пути.

Доставка по суше носит непосредственный характер и ее можно держать под постоянным контролем: выходящий в полдень поезд приходит точно к половине девятого следующего утра; машина на автотрассе постоянно находится в поле зрения других автомобилей, включая и полицейские; самолет поддерживает постоянную связь с землей. Но море – непредсказуемая стихия со своими собственными законами, и путешествие может занять и десять дней, и двадцать, по пути могут случиться штормы, ураганы и поломки двигателя, из-за чего придется зайти в непредусмотренный расписанием порт и изменить направление движения. Попробуй захватить самолет, и через час ты окажешься на телеэкранах всего мира; при захвате же судна никто не узнает об этом и через несколько дней, и через неделю, а может быть, и вообще никогда.

Море представляло Пирату массу возможностей.

Дикштейн обдумывал ситуацию с растущим энтузиазмом, предчувствуя решение проблемы. Захватить «Копарелли»… и что потом? Перегрузить груз в трюмы пиратского судна. На «Копарелли», скорее всего, будут и свои краны. Но доставить груз по морю будет довольно нелегко. Дикштейн взглянул на предполагаемую в распечатке дату доставки: ноябрь. Плохо. Их могут застигнуть шторма – в ноябре даже Средиземное море становится неласковым. Что в таком случае? Захватить «Копарелли» и гнать его прямиком в Хайфу? Будет практически невозможно тайно снять груз с судна, какие бы меры предосторожности не принимал Израиль.

Дикштейн глянул на наручные часы. Уже далеко за полночь. Он начал раздеваться, чтобы пойти спать. Ему придется узнать все досконально о «Копарелли»: тоннаж, состав команды, нынешнее местонахождение, кому принадлежит судно и, если удастся, схему. Завтра он отправляется в Лондон. Все, что касается судов, можно найти у «Ллойда».

Ему надо выяснить кое-что еще: кто следит за ним по всей Европе? Во Франции, должно быть, работает немалая команда. Сегодня, когда он покинул клуб на Рю Дик, за спиной у него держалась какая-то бандитская рожа. Он подозревал, что за ним увязался хвост, но рожа исчезла – совпадение или же еще одна команда? Зависит от того, принимает ли участие в этих играх Хассан. В Англии ему придется заняться и этими изысканиями.

Сняв трубку, он позвонил портье. Когда тот ответил, он попросил разбудить его в половине восьмого.

Наконец у него определилась цель: «Копарелли». Еще нет четко разработанного плана действий, но он уже представлял, что делать. Какие бы ему ни встретились трудности, комбинация «неядерного» груза и морского путешествия была очень соблазнительна.

Потушив свет, он закрыл глаза, и перед ним проплыла последняя мысль: «Какой удачный день сегодня…»

Давид Ростов всегда был тем еще ублюдком, – думал Ясиф Хассан, – и годы его не изменили. «В сущности, вы ничего не понимаете…» – мог он сказать с покровительственной улыбкой; и еще: «Мы не нуждаемся в ваших людях – небольшая группа куда лучше»; и еще: «Сидите в машине и не высовывайтесь»; а теперь еще: «Посидите на телефоне, пока я смотаюсь в посольство».

Откровенно говоря, отношение Ростова можно понять. Не потому, конечно, что русские умнее арабов, но КГБ, вне всякого сомнения, крупнее, богаче, сильнее и куда более профессиональная организация, нежели египетская разведка.

Хотя Ростов должен помнить, прикинул Хассан, что именно арабы первыми засекли Дикштейна; этого бы расследования не состоялось, не заметь я его.

Тем не менее, он хотел завоевать уважение Ростова; он мечтал, чтобы русский проникся к нему доверием: вел с ним разговоры о развитии событий, интересовался его мнением. Он докажет Ростову, что он толковый профессиональный агент, не хуже Ника Бунина и Петра Тюрина.

Звякнул телефон. Хассан торопливо снял трубку.

– Алло?

– Другой здесь? – Это был голос Тюрина.

– Вышел. Что случилось?

Тюрин помедлил.

– Когда он вернется?

– Не знаю, – соврал Хассан. – Передайте мне ваше сообщение.

– О’кей. Клиент направился в сторону Цюриха.

– В Цюрих? Продолжайте.

– На такси он доехал до банка, вошел в него и спустился в подвальное помещение. В этом банке есть личные сейфы. Вышел он оттуда с чемоданчиком.

– И потом?

– Направился к торговцу машинами в предместье и купил подержанный «Ягуар», уплатив наличными.

– Понимаю, – Хассан предугадал, что сейчас последует.

– Он направился в Цюрих на машине, выехал на автотрассу Е17 и увеличил скорость до ста сорока миль…

– И вы потеряли его, – докончил Хассан, чувствуя в равной мере удовлетворение и беспокойство.

– У нас такси и посольский «Мерседес».

Хассан представил себе карту Европы. Он мог направиться в Испанию, Францию, Германию, Скандинавию… в другую сторону он мог поехать в Италию или Австрию… Словом, он исчез.

– Хорошо, возвращайтесь на базу. – Он повесил трубку прежде, чем Тюрин спросил, имеет ли он право отдавать приказы.

Он по-прежнему размышлял, что им теперь делать, когда вернулся Ростов.

– Ну, что? – спросил русский.

– Ваши люди потеряли Дикштейна, – скрывая улыбку, поведал Хассан.

Лицо Ростова потемнело.

– Как?

Хассан рассказал ему.

– И что они теперь делают? – спросил Ростов.

– Я предложил им вернуться сюда. И думаю, они уже едут.

Ростов хмыкнул.

– И я думал, что нам сейчас предпринять, – продолжал Хассан.

– Первым делом снова найти Дикштейна. – Ростов говорил рассеянно, потому что рылся в папке, что-то разыскивая.

– Да, но кроме того?

Ростов повернулся к нему.

– Переходите к делу.

– Думаю, мы должны найти человека и выяснить у него, что он передал Дикштейну.

Ростов выпрямился, размышляя.

– Да, в самом деле, – задумчиво согласился он. Хассан был польщен.

– Мы должны найти его…

– Это вполне возможно, – прервал Ростов. – Если мы на несколько дней возьмем под наблюдение ночной клуб, аэропорт, гостиницу «Альфа» и здание Евроатома.

Хассан смотрел на Ростова, изучая его высокую стройную фигуру, бесстрастное непроницаемое лицо с высоким лбом и коротко стриженными седеющими волосами. Я прав, подумал Хассан, и ему придется признать это.

– Вы правы, – сказал Ростов. – Я должен был подумать об этом.

Глава шестая

Оксфорд менялся куда медленнее, чем населяющие его люди. Можно предугадать происшедшие в нем перемены: он несколько расширился, на улицах стало больше машин и магазинов с невиданным прежде разнообразием витрин, на тротуарах появилось больше прохожих. Но главное, что определяло лицо города, все же осталось: кремовая окраска старинных каменных стен колледжей, высокие проемы арок и проходов, сквозь которые порой можно увидеть на удивление зеленое покрытие газонов и пустынные мощеные внутренние дворики.

Студенческая поросль предстала перед ним совершенно новым поколением. И на Ближнем Востоке, и в Европе Дикштейн привык видеть мужчин с волосами, падающими на уши, с оранжевыми и розовыми шейными косынками, в колоколообразных брюках и сапожках на высоких каблуках; конечно же, он не ждал, что встретит облик поколения 1948 года – твидовые пиджаки, грубошерстные брюки, фирменные оксфордские рубашки и галстуки от «Халла». Но он не был готов к тому, что предстало его глазам. Многие ходили просто босиком или в сандалиях на босу ногу. Мужчины и женщины носили брюки, которые, с точки зрения Дикштейна, слишком вульгарно подчеркивали формы. Встретив несколько женщин, чьи груди свободно колыхались под легкой тканью цветных блузок, он пришел к выводу, что лифчики окончательно вышли из моды. Вокруг было обилие синего цвета – не только джинсы, но и рубашки из джинсовой ткани, куртки, юбки и даже плащи. А волосы! Вот что действительно поразило его. У мужчин растительность не только закрывала уши, но порой грива волос спадала до середины спины.

Удивляясь и поражаясь, он прошел через центр города и миновал его пределы. В последний раз он шел по этой дороге двадцать лет назад. Стали возвращаться разные мелочи из времен, которые он провел в колледже: знакомство с удивительными звуками трубы Луи Армстронга; его старания избавиться от неистребимого акцента кокни; удивление, почему все, кроме него, так любят выпивку; стремление набрать книг больше, чем успевал их прочитать, так что стопка фолиантов на его столе постоянно росла.

Он попытался понять, сильно ли его изменили годы. Не очень, подумал он. Тогда он был испуган и искал себе укрытие от мира; теперь такой крепостью для него стал Израиль, но вместо того, чтобы обитать в ней, он вынужден покидать ее и драться, чтобы сберечь свое убежище. Тогда, как, впрочем, и теперь, он придерживался умеренно социалистических взглядов, зная, что общество далеко от идеалов справедливости, но сомневаясь, что его можно улучшить. Становясь старше, он обретал знания и умения, но не мудрость. В сущности, он знает больше, но понимает куда меньше, чем раньше.

Тогда он был в какой-то мере счастлив, решил он. Он знал, кто он такой и что должен делать. Он представлял, какая жизнь его ждет и как он должен будет себя вести в ней; и хотя его взгляды в принципе остались такими же, как и в 1948 году, теперь он был более уверен в них. Тем не менее, в юные годы Дикштейн надеялся, что к нему еще придет счастье, которое пока ему не встретилось, но, по мере того, как шли годы, его надежда слабела. И эти места болезненно напомнили ему о том, что прошло. И особенно этот дом.

Он остановился, рассматривая его. Совершенно не изменился: все такая же бело-зеленая окраска стен, садик перед входом, все такие же заросли. Открыв калитку, он прошел по дорожке к парадным дверям и постучал в них.

Надо ли было сюда приходить? Эшфорда могло не быть дома, он мог уже к этому времени скончаться или просто уехать на каникулы. Дикштейну стоило бы первым делом позвонить в университет и проверить. Но если расспрашивать надо было бы осторожно и между делом, так уж лучше рискнуть и потерять немного времени. Кроме того, ему захотелось по прошествии стольких лет посмотреть на старые места.

Дверь открылась, и женщина на пороге спросила:

– Да?

Дикштейн похолодел от потрясения. У него невольно приоткрылся рот. Его качнуло, и он ухватился за стенку, чтобы обрести равновесие. Он не мог скрыть изумления.

Это была она, и ей по-прежнему было двадцать пять лет.

– Эйла…

Она смотрела на странного невысокого человека в дверях. Он выглядел типичным преподавателем с кафедры в своих круглых очках, в старом сером пиджачке и коротко стриженными волосами. В нем не было ничего необычного или странного, когда он предстал на пороге, но, подняв на нее глаза, он буквально посерел.

Нечто подобное уже случилось с ней однажды, когда она шла по Хай-стрит. Почтенный пожилой джентльмен, уставившись на нее, снял шляпу и остановил ее со словами: «Я бы сказал, что мы вроде бы не знакомы, но все же…»

Сейчас явно была та же самая ситуация, и поэтому она тут же поправила:

– Я не Эйла. Я Сузи.

– Сузи!

– Говорят, я выгляжу точно, как моя мать в этом возрасте. Вы, очевидно, знали ее. Не зайдете ли?

Человек стоял на том же месте. Видно, он приходил в себя от удивления, но лицо его по-прежнему заливала бледность.

– Я Нат Дикштейн. – с легкой улыбкой представился он.

– Очень приятно, – ответила Сузи. – Не хотите ли… – И только тут до нее дошли его слова. Настала ее очередь изумляться. – Мистер Дикштейн, – едва не завопила она. Сузи повисла у него на шее и расцеловала его.

– Значит, вы помните, – спросил он, когда Сузи освободила его, обрадованного и смущенного.

– Конечно! Вы все время возились с Езекией. Вы были единственным, кто понимал, что она говорит.

Он снова слегка улыбнулся.

– Езекия, ваша кошка… я и забыл.

– Да заходите же!

Он зашел вслед за ней в дом, и она закрыла двери. Взяв его за руку, она протащила его сквозь квадратный холл.

– Просто потрясающе. Пойдемте на кухню, я там пытаюсь состряпать пирожные.

Она усадила его. Он медленно огляделся, порой чуть заметно кивая, узнавая старый кухонный стол, камин и вид из окна.

– Давайте выпьем кофе, – предложила Сузи. – Или вы предпочитаете чай?

– Лучше кофе. Спасибо.

– Я предполагаю, что вы хотите увидеть папу. Утром он читает лекции, но скоро будет к ленчу. – Она засыпала кофейные бобы в ручную мельничку.

– А ваша мать?…

– Она умерла четырнадцать лет назад. От рака. – Сузи глянула на него, ожидая услышать автоматический ответ: «Мне очень жаль». Он не вымолвил ни слова, но на лице его ясно отразились испытываемые им чувства. Почему-то она сразу как-то прониклась к нему симпатией за такую реакцию. Сузи завертела ручку мельнички, и ее треск заполнил помещение.

– Профессор Эшфорд по-прежнему преподает… я все пытаюсь вспомнить, сколько же ему лет. – Дикштейн решил возобновить разговор, когда она кончила молоть кофе.

– Шестьдесят пять, – сказала она. – Он совершенно не меняется. – Шестьдесят пять – это жуткая древность, но папа совсем не выглядит старым, с удовольствием подумала она: ум его по-прежнему остер, как нож. Она решила выяснить, чем Дикштейн зарабатывает себе на жизнь. – Разве вы не эмигрировали в Палестину? – спросила она его.

– В Израиль. Я живу в кибуце. Выращиваю виноград и делаю вино.

Израиль. В этом доме его всегда называли Палестиной. Как папа отреагирует на встречу со старым другом, который ныне отстаивает все то, против чего отец неизменно выступал? Но она знала ответ на этот вопрос: никак, ибо политические взгляды отца носили теоретический характер, не выражаясь в практических действиях. С какой целью приехал Дикштейн?

– Вы в отпуске?

– По делам. Мы, наконец, решили, что наше вино достаточно хорошо для экспорта в Европу.

– Просто здорово. И вы продаете его?

– Изыскиваю возможности для этого. Расскажите мне о себе. Держу пари, что вы явно не профессор университета.

Замечание это несколько смутило ее, и она залилась краской до ушей: не хотелось, чтобы этот человек воспринимал ее недостаточно умной для преподавательской должности.

– Почему вы так думаете? – холодно спросила она.

– Вы такая… обаятельная. – Дикштейн отвел глаза в сторону, словно тут же пожалев о вырвавшихся у него словах. – И во всяком случае, очень молоды.

Она неправильно поняла его. Он совсем не хотел обидеть ее. Самому неловко от своих слов.

– Я унаследовала от отца способности к языкам, но не его академический склад ума, так что работаю стюардессой на авиалиниях, – сказала она, подумав, в самом ли деле у нее не академический склад ума, в самом ли деле она не могла бы преподавать. Она залила в кофеварку кипящей воды, и запах ароматного кофе наполнил кухню. Она не знала, что говорить. Подняла глаза на Дикштейна и увидела, что он в упор смотрит на нее, погруженный в свои размышления. Внезапно она смутилась, что было довольно непривычно для нее. О чем она ему и сказала.

– Смутились? – переспросил он. – Наверно потому, что я глазел на вас, словно вы картина или что-то вроде. Я все пытаюсь осознать тот факт, что вы не Эйла, что вы та самая маленькая девочка с ее старой серой кошкой.

– Езекия умерла вскоре после того, как вы уехали.

– С тех пор многое изменилось.

– Вы дружили с моими родителями?

– Я был одним из студентов вашего отца. И на расстоянии восхищался вашей матерью. Эйла… – И снова у него появился рассеянный взгляд, словно он хотел услышать какие-то другие голоса. – Она была не просто красива… она была потрясающей.

Сузи посмотрела ему прямо в лицо. Подумала: он любил ее. Но не стала останавливаться на этой мысли: это была, скорее, интуитивная догадка, и она сразу же предположила, что может ошибаться. Тем не менее, это объясняло его неожиданную реакцию, когда он увидел ее на пороге.

– Моя мать, в сущности, была хиппи… вы знали это? – спросила она.

– Я плохо понимаю, что вы имеете в виду.

– Она хотела быть свободной. Она бунтовала против ограничений, которым должна подчиняться арабская женщина, хотя в доме у нее царила раскованная, достаточно либеральная атмосфера. Она вышла замуж за моего отца, чтобы удрать с Ближнего Востока. Конечно, она выяснила, что западное общество тоже по-своему подавляет женщину – так что она продолжала нарушать большинство его правил. – Разговаривая, Сузи припомнила, как, став женщиной и начав понимать, что такое страсть, она осознала, что ее мать была склонна к беспорядочным связям. В свое время это ее потрясло, но теперь такие чувства как-то не посещали ее.

– И поэтому она была хиппи? – удивился Дикштейн.

– Хиппи верят в свободную любовь.

– Понимаю.

И по его реакции она поняла, что ее мать не испытывала тяги к Дикштейну. Она не одарила его любовью. Почему-то это навеяло на нее печаль.

– Расскажите мне о своих родителях, – попросила она. Она разговаривала с ним, словно с ровесником.

– Только, если вы нальете кофе.

– Я совсем забыла о нем, – рассмеялась она.

– Мой отец был сапожником, – начал Дикштейн. – Он прекрасно подбивал подметки, но бизнесменом был никудышным. Все же тридцатые годы были очень благоприятными для сапожников в лондонском Ист-Энде. Люди тогда не могли позволить себе часто покупать новую обувь, так что из года в год они ремонтировали старую. Мы никогда не были богаты, но все же у нас было чуть больше денег, чем у окружающих. И, конечно, вся семья постоянно давила на отца, чтобы он расширил свое дело – открыл вторую мастерскую, нанял помощника.

Сузи протянула ему чашку с кофе.

– С молоком, с сахаром?

– Только с сахаром, без молока. Спасибо.

– Так, продолжайте. – Он был из другого мира, о котором она ничего не знала: ей никогда не приходило в голову, что времена депрессии могли стать благословением для сапожников.

– Торговцы кожей считали моего отца очень трудным покупателем – им никогда не удавалось всучить ему ничего, кроме высшего сорта. Если встречался второсортный материал, они говорили между собой: «Даже не пытайтесь предлагать его Дикштейну, он вам его тут же вернет». Так, во всяком случае, мне рассказывали. – На его лице снова мелькнула легкая улыбка.