скачать книгу бесплатно
Взамен следователь решил рассказать Матрене забавную историю о том, как полгода назад Тайная экспедиция при сенате в срочном порядке отправила его в Ярославскую губернию. Семья одного видного вотчинника засыпала Петропавловскую крепость кляузами после того, как помещик таинственно и бесследно пропал на несколько дней, даже не покидая фамильной усадьбы.
– Спустя полчаса поисков, – еле сдерживая смех, проговорил Михаил, – дворянин был обнаружен в личном винном погребе, в который трагично свалился два дня назад, а люк за ним намертво захлопнулся.
Щеки Матрены надулись! Любой другой крестьянин на ее месте был бы в ужасе даже подумать о том, чтобы подписаться под высмеиванием высшего рода заливистым хохотом. Протеже заткнула рот обеими ладошами, но сверкающие и уже почти слезящиеся глаза предательски выдавали ее настоящие эмоции.
– На протяжении двух дней бедный вотчинник был вынужден употреблять в пищу только вино, – еле держать на ногах от буксующего гогота, продолжил экспедитор, – но он не сильно жаловался!
На этот раз Матрена не смогла сдержаться! Огромное количество теплого воздуха, мгновенно превратившегося в пар, вырвалось из ее рта вместе с громким смехом!
Будучи представителем бомонда и одним из сторожевых псов императрицы, сумевшим достичь признания самой Екатерины II, Кисейский являлся частым гостем множества престижных ассамблей. И одна вещь, которая заставляла экспедитора больше всего ненавидеть, а вскоре и вовсе перестать посещать эти балы, был смех. За эти бесчисленные вечера Михаил услышал сотни различных хохотов, но ни один из них не был смехом радости. Смех претенциозности, злорадства, фальшивого впечатления или почтения, – возможно. Но не радости.
Кисейский был уверен, что искреннее звучание и предназначение смеха полностью стерлось из его памяти, пока он не услышал Матрену. Этот дерзкий и неграненый крестьянский хохот был таким свободным и жарким, без намека на мнимое изящество. Такой смех не был инструментом манипулирования или защитной реакцией, а окном в самую душу.
И, естественно, он был жутко заразительным.
Михаил не заметил, как разразился грохочущим, почти хрюкающим, хохотом сам! По разным причинам смех был для напарников долгожданным высвобождением эмоций, погребенных под тяжелой апатией и горем. Поэтому они забыли обо всем, упиваясь радостью в унисон.
Это было одной из причин, почему они слишком поздно услышали шаги. Снег хрустел под чьими-то валенками, пока тот интенсивно приближался к Матрене с Кисейским. Не переставая хихикать и выдувать пар, приятели взглянули в конец снежного тоннеля. Насупив тонкие извилистые брови, и сердито кряхтя, деревенский писать-Ираклий подлетел к экспедитору и протеже. Он недовольно сложил руки у груди и принялся топать ногой, демонстративно дожидаясь, когда двое прекратят смеяться. Мелкому чиновнику не пришлось ждать слишком долго.
– Что у вас тут происходит? – недовольно проскрипел писарь. – Михаил Святославович, – Ираклий осуждающе покачал головой, – уж такому статному столичному гостю негоже ржать как конь посреди улицы, особенно ночью…
– Да, сейчас едва ночь, Ираклий! – задиристо усмехнулся Михаил, разведя руками. Только теперь он понял, как темно стало за считаные минуты. – Да и не волнуйтесь по поводу нас! Эти два коня уже идут в свои стойла! – экспедитор схватился за воображаемые лыжные палки и забавно подвигал руками.
Зажмурившись, Матрена захохотала вновь. Разъяренный взгляд писаря метнулся к крестьянке как к самой легкой добыче.
– Позвольте узнать, – нервозно крутя облезлый седой хвост на затылке, прошипел Ираклий, – что эта безпелюха делает рядом с вами?
Смех оборвался. Словно линия термометра, погруженного в снег, эмоции девушки медленно опустились до состояния флегматичности и терпения. Она попросту не могла позволить себе более агрессивного лица. Как бы комично ни выглядел и ни вел себя писарь, он был правой рукой самого Захара Ячменника.
– Я, конечно, надеюсь, – со злорадным причмокиванием продолжил смерд, учуяв запах крови, – что эта жалкая сермяжница не считает себя равной экспедитору Тайной канцелярии…
Ираклий протянул свою длинную изогнутую шею к лицу девушки, словно пытаясь загипнотизировать ее взглядом как змея. Как вдруг их разделило плечо Кисейского! Недолго думая Михаил лишил гадкого чиновника возможности издеваться над неповинной крестьянкой дальше, ударив его сердитым и пренебрежительным взглядом, ровно таким, что тот сам использовал на Матрене.
– Разве у деревенского писаря нет более важных обязанностей, – монотонно проговорил Кисейский, – чем донимать следователя и его подручницу в разгар расследования серийного убийства?
Почувствовав вкус собственного лекарства, Ираклий ссутулился и попятился назад.
– Но… – его голос задрожал.
– Да, – уточнил экспедитор, – Матрена работает со мной. И пока это так, я хочу, чтобы вы относились к ней с такой же степенью уважения как ко мне. Конечно, если в вашем мнимом почтении есть хоть доля искренности.
Шок на лице Ираклия быстро сменился зловещим ропотом. Он выпрямил спину, но каким-то образом казался еще более горбатым, чем раньше. Щипнув свою седую козью бородку, писарь сделал то, что должен был уже давно. Топая ногами как невоспитанный ребенок, он прошел мимо и скрылся за поворотом тоннеля, отпустив в сторону напарников последний гневный взгляд.
Кисейский и Матрена остались одни вновь. Но они больше не смеялись. Они просто были рады, что это закончилось. Изнеженный пиететом и уважением к своей персоне, которые достались ему вместе с должностью, рангом и многолетним опытом, экспедитор хотел возмутиться.
«Что себе позволяет этот старый хрыч?! – кричал Михаил про себя. – Кто дал ему право так сильно давить на нее?!»
Но горькая логика не позволяла этим совершенно правильным словам так просто вырваться из его уст. Ведь Кисейский понимал: Ираклий имел полное право быть настолько мерзким по отношению к безвольной крестьянке, насколько ему хотелось. Таковы были правила, по крайней мере, здесь и сейчас; в этом ужасном месте, в это бесчеловечное время.
Через свое плечо экспедитор обратил внимание на Матрену. Она, буквально, потухла, в ее стеклянных глазах читалось бессилие, грусть и вина. Но, несмотря ни на что, она стояла прямо и гордо. Возможно, сердце крестьянки было порвано в клочья как корабельное ветрило, не сумевшее пересилить чудовищный шторм. Но ее тело, разум и душа все еще держали уверенную и хладнокровную марку, подобно тому смелому судну, лишенному парусов.
Как бы удивительно это ни было, душа холодного и отстраненного следователя была той, что выла от несправедливости в тайне. Но трудности не могли сломать его просто так. Трудности делали его сильнее, учили находить решение и надежду в самых непростых ситуациях.
– Не беспокойся, Матрена, – уверенно произнес Михаил, развернувшись к крестьянке, которая все это время пряталась за его спиной, – каждое слово, что я сказал – правда.
Протеже молчала и лишь удивленно повела бровью.
– Ты смогла доказать свою полезность, уверенность, а самое главное, решимость, – продолжил Кисейский. – И, несмотря на то, что тебе придется научиться еще очень многому, я не боюсь объявить тебя первым помощником следователя в деле об Одноглазом Лихе.
Потухший и обреченный взгляд девушки налился восторгом, она приоткрыла рот от волнения!
– Это – огромная честь, Михаил Святославович, – радостно, но кротко ответила протеже, – и я не могу дождаться, когда мне выдастся повод оправдать ваши надежды в действии!
Кисейский гордо улыбнулся. В тот момент он в очередной раз убедился в правильности своего решения. Михаил поднял голову. Его брови азартно подпрыгнули, когда тот заметил десятки брешей, открывшихся в сплошном покрывале облаков, и обнажавших прекрасное ночное небо. Матрена тоже заметила это, устремив отрадный взгляд в игристый фиолетовый космос.
Создавалось впечатление, будто невидимые нити знаний, вариантов и догадок, тянущиеся из двух самых светлых умов Лазурного Марева, открыли небесные клапаны, чтобы пробраться в темное проведение и свиться в единый и самый важный ответ. Ответ, который спасет десятки жизней и освободит деревню от террора.
Ответ, который сможет остановить дьявола.
Глава 4. Стук
Необъятная опочивальня Захара Романовича Ячменника занимала верхний этаж земской избы целиком. Несмотря на то, что солнечный свет проникал в окна наиболее высокого и роскошного здания Марева самым первым, его главный резидент, пожалуй, просыпался позднее всех жителей деревни.
Каждое утро земского старосты начиналось с неотъемлемой получасовой сессии тяжких раздумий о судьбах народа. Утопая в мягкой перине и смотря в дорогой скатный потолок из мореного дуба, Захар Ячменник думал о том, какие дела муниципальной важности запланировал на сегодня. И что самое главное, какие уже успел сделать вчера, месяц или несколько лет назад. Староста Лазурного Марева больше всего на свете любил заглядывать в прошлое и упиваться своими не самыми значительными заслугами, не просыхая. Это сильно отличало его от столичного гостя-Михаила Кисейского, который усердно пытался отдалить себя от опыта и воспоминаний, сделавших его сильным, но бесчувственным с течением многих лет.
У следователя не было времени лежать в кровати, ведь он был вынужден постоянно бежать, чувствуя, как прошлое медленно приближается к нему каждую ночь. Их диаметрально противоположные подходы к жизни нельзя было оценить объективно, но факт оставался фактом: Захар Ячменник просыпался с улыбкой на лице.
Кряхтя, земской староста опустил ноги на холодный пол и потянулся за своей тростью, инкрустированной драгоценными камнями. Не прошло и нескольких минут, как ее рукоять опиралась о личную фарфоровую раковину Ячменника, стоявшую в углу спальни, прямо напротив пластины полированной бронзы, исполнявшей роль зеркала. Захар аккуратно промочил редкие участки своего лица, не занятые растительностью, мочалкой, не забыв про большой нос. Вооружившись узорчатым гребнем, смоченным кипятком, барин зачесал набок свою пижонскую белокурую челку. Та выглядела очень нелепо, ведь была едва заметна на фоне его огромной пушистой бороды, за которую он принялся следом.
Втерев в этот золотой стог несколько пахучих масел и бальзамов на растительной основе, староста распушил главное достояние своего лица еще сильнее! Он завершил утренний туалет синхронной закруткой усов, и широко улыбнувшись в полированную бронзу, в которой совершенно не отображалась истинная желтизна его зубов.
Умело свистнув в широкую ферязь и расписные ичиги, земской староста спустился на этаж ниже, где наконец занял свое рабочее место, начав изучать многочисленные рукописные отчеты, оставленные писарем-Ираклием. Ячменник был знатным эпикурейцем и просто не мог позволить себе начинать рабочее утро был нежного омлета с луком и зеленью. Благоухания дыма ароматических свечей, выполненных из пчелиного воска, знатно улучшали его аппетит. Их было много, и на столе свечи занимали даже больше места, чем документы и пишущие принадлежности.
Обязанности праздного боярина прервал неожиданный стук в дверь. В тот момент Ячменник подозрительно прищурил глаза и задумался над личностью незваного гостя. Только целовальникам и другим приближенным старосты было разрешено посещать земскую избу в это время, поэтому у Захара было не так много вариантов.
– Входи! – опустив глаза на бумаги, крикнул староста.
Дверь в приказной кабинет отворилась. В проеме стоял Ираклий. Деревенский писарь почти всегда смотрелся болезненным и недовольным, но в тот момент раздражение на его лице вышло на новый уровень. Злобно пыхтя и скрипя кулаками, дряхлый старик замаршировал вперед, пока не уперся в рабочий стол.
– Ираклий, – удивленно и даже с испугом протянул Ячменник, подняв на своего секретаря взгляд, – что стряслось?
– Я бы хотел задать вам тот же самый вопрос, – прошипел писарь сквозь зубы, – ваше благородие…
Ячменник принялся дезориентировано оглядываться по сторонам, в попытке понять, что так сильно вывело из себя Ираклия.
– При всем уважении, – продолжил старик, – я не могу поверить, что вы действительно посчитали это хорошей идеей!
– Какая муха тебя укусила, Ираклий?! – недоумевающе воскликнул Захар. – Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь!
Писарь насупил бровь и пыхнул паром как бык.
– Почему вы позволили Кисейскому работать с какой-то грязной мирянкой?! – пророкотал он, топнув валенком!
Староста выпучил глаза.
– Мирянкой? – поведя бровью, удивленно переспросил он.
– Только не говорите, что вы не осведомлены об этом! – ахнул Ираклий.
– Конечно, осведомлен! – Захар неумело скорчил обеспокоенное лицо и стукнул кулаком по столу. Он явно ничего не знал. – А… можешь напомнить? – нервно хихикнул староста.
Писарь вздохнул и закатил глаза.
– Вчера, – прошептал он с неприязнью, – я застал экспедитора Тайной канцелярии Михаила Святославовича Кисейского в компании крестьянки-Матрены, той, что работает в часовне! Эти двое обхохатывались в снежном тоннеле и чуть ли не катались по земле с гоготу!
Брови Ячменника удивленно подскочили, и он издал обрывистый хрюкающий звук, который обычно получается, когда человек сильно пытается не засмеяться.
– Я не вижу в этом ничего дурного, Ираклий! – староста хихикнул в ус. – Честно говоря, я рад, что хоть у кого-то хватило духу развеселить такую панихидную личность как Михаил Святославович!
Глаза деревенского писаря налились кипящей яростью до такой степени, что, казалось, круглые линзы его пенсне вот-вот треснут. Ираклий был уверен, что земской староста разделит его недовольство, но тот лишь над ним посмеялся.
– Это не все! – отчаянно взвизгнул смерд! – Когда я попытался вежливо вразумить Матрену, Кисейский бросился на меня, объявив простую крестьянку своей напарницей! – Ираклий хлопнул обеими ладонями по столу, нависнув над старостой. – Это неслыханно, чтобы беспризорная простолюдинка расследовала серийное убийство на пару со следователем Тайной экспедиции! Вы обязаны сделать что-то с этим!
Ячменник тяжело вздохнул и провел ладонью по своему лицу до кончиков бороды. Захар постоянно напоминал всем, что не верил в насильственную причину исчезновения тяглых, но с каждым днем это становилось все сложнее и сложнее отрицать. Казалось, последним человеком, которому он еще врал, был он сам.
– Если Михаил Святославович считает, что ему нужна помощь "беспризорной простолюдинки", – опустив глаза в документы, отстраненно произнес Захар, – я не могу ему в этом отказать.
Ираклий потух. Его длинное лицо свисло в гримасу разочарования и провала как глина… но быстро сосредоточилось в эмоцию раздражения и злобы вновь. Ячменник усердно пытался делать вид, что ему все равно, чтобы не поддаваться на провокацию, но он просто не мог не отпустить в сторону гневного секретаря короткий любопытный взгляд. Сердце Захара дрогнуло; очки писаря заплыли солнечными отблесками, а верхняя половина лица погрузилась в гнетущую тень. Лишь на мгновение блики метнулись с линз, обнажив широкие звериные глаза, наполненные ненавистью и пустотой.
Ничего не сказав, Ираклий развернулся к выходу и покинул приказ, закрыв за собой дверь.
***
Прошлой ночью Кисейский почти не спал, что не сильно отличалось от любой другой его ночи. Однако в этот раз кошмары не держали его бдеющим, несчастным и отчаянным, а совсем наоборот. Это было его вдохновение, решимость и поток сознания, хорошо заточенного оружия, которым именитый следователь поразил множество монстров. До самого рассвета Михаил был занят тщательной ревизией огромного количества данных, которые они с Матреной насобирали с целых семи криминальных сцен.
Это были пересказы и версии, улики и доказательства, факты и предположения. Каждый из них артистичный следователь изобразил графической иллюстрацией, пометил несколькими словами или интерпретировал каким-то небольшим предметом, типа соснового хвороста, осколка кувшина или пласта корзинной коры. Погрузив рукописные труды в свой родной походный погребец, Кисейский уверенным шагом направлялся к часовне, к самому порогу которой проводил Матрену вчера вечером.
Дверь в церковь быстро открылась после того, как следователь постучал в нее. В проеме стояла бодрая и улыбающаяся Матрена. Бодрость и радость, – именно этими двумя качествами были начисто обделены почти все жители Лазурного Марева, как, до недавнего времени, и сама Матрена. Также она совсем не выглядела параноидальной и открыла дверь так быстро и уверенно, словно даже и не боялась, что на пороге могло оказаться кровожадное Одноглазое Лихо. Это сильно насторожило Михаила.
– Как ты поняла, что пришел именно я? – поинтересовался пытливый следователь.
– Оу, – задумалась крестьянка, – у вас очень отличительный стук! Он напоминает мне какую-то мелодию, и я запомнила его еще с того раза, когда мы с вами встретились впервые!
Кисейский удивленно выпучил глаза. Он всегда стучал в двери, отбивая один и тот же длинный и извилистый ритм, но никогда не задумывался над тем, откуда именно эта последовательность возникла у него в голове. Поведя взгляд к небу, и шатнувшись к срубу часовни, экспедитор повторил свой привычный замысловатый стук по дверной раме. Внезапно на его лице вспыхнула улыбка озарения!
– Точно! – воскликнул он. – Это же вступление либретто Сумарокова!
– Сумарокова? – заинтересованно переспросила Матрена, отойдя в сторону, чтобы дать Кисейскому дорогу.
– Да! – воодушевленно выпалил Михаил, оббивая сафьяновые сапоги от снега. – Это – мелодия из «Цефала и Прокриса», первой оперы, написанной на русском языке! Франческо Арайя поставил ее в Зимнем дворце в 1755! – следователь сентиментально прикрыл глаза. – Помню как вчера!
– Надо же! – удивилась крестьянка, закрывая дверь. – Неужели вам удалось побывать на премьере?
– Можешь в это поверить? – восторженно усмехнулся экспедитор, ставя громоздкий погребец на стол. – Мне было всего девятнадцать, когда вместе с другими отличившимися членами своего полка я был вызван на просмотр как военный приглашенный!
– Наверняка это было необыкновенно, – мечтательно вздохнула Матрена. – О чем эта пьеса?
Лазурное Марево было практически полностью отрезано от внешнего мира, поэтому даже служащие земской избы с трудом могли узнавать о последних культурных новостях империи вовремя. Что уж говорить о тяглых крестьянах. Матрена являлась воспитанницей и протеже думного дьяка и была куда образованней большинства крепостных, но, конечно, не знала ничего про новинки зрелищного искусства и музыки. Именно поэтому она слушала своего нового наставника с таким большим интересом.
– Что ж, – Михаил беспечно облокотился о стол, выгнув грудь и задумчиво пыхнул, – я бы назвал это историей любви, недопонимания и предательства, а также страстей в мире людей и богов!
– Как интересно! – ахнула крестьянка. Матрене определенно была очень приятна эта беседа, ведь Кисейский еще ни разу не видел, чтобы ее глаза сверкали так ярко, а голос звучал так пестро и жизнерадостно. – Я даже представить не могу, как прекрасен Зимний дворец!
Счастливое лицо Кисейского медленно перекосило в гримасу тревоги и раздражения, когда тот вспомнил случай, омрачивший его опыт в тот знаменательный вечер.
Все началось с того, как на входе в Эрмитажный театр чрезмерно напыщенная барыня начала оскорблять и высмеивать солдат драгунского полка. Дикая ховрячиха набросилась на Кисейского и его сослуживцев с бессмысленными усмешками, называя их «лободырными истуканами», глумясь над самим фактом того, что они были приглашены на оперу. Им всем было неприятно, но Кисейский был в ярости. К девятнадцати годам будущий следователь Тайной канцелярии прочитал всего Вальтера и знал наизусть «Мещанина во дворянстве». Поэтому Михаил не мог принимать пустые оскорбления своего интеллекта молча.
Болезненно тощая женщина носила безвкусное однотонное платье в обтяжку, а ее лицо было отбелено до неузнаваемости. Именно поэтому, усмехнувшись, Кисейский с гордостью сравнил ее с застывшей сосулькой свечного воска. Никогда в жизни его не покрывали большим количеством проклятий и угроз. От ярости тон сошел с лица барыни. Крючась как горящая ведьма, она кричала, что сделает все возможное, чтобы закрыть каждого из товарищей Михаила в штрафном батальоне.
Кисейский смотрел на нее с молчаливой усмешкой, но глубоко внутри его душа разрывалась от несправедливости и отчаянья. Его впечатлила опера, но это событие определенно затмило ее в голове сыщика. По какой-то причине подсознание экспедитора заставляло того вспоминать о беззаботном солдатском прошлом только хорошее. И ему нужно было сильно постараться, чтобы помянуть зло. Будто нырнуть в омут, чтобы достать его со дна реки.
Это началось десять лет назад. Началось, когда первое дело Кисейского на посту следователя Тайной экспедиции разделило его жизнь на «до» и «после». Показав, что такое настоящее зло, сделав все прочие его проявления незначительными, побочными вспышками в памяти Михаила. Такими как его низменный и очень отличительный стук…
– Да… – вздохнул оцепеневший и выбитый из колеи столичный гость. – Зимний дворец действительно прекрасен…
Матрена волнительно нахмурила брови, когда заметила, как сильно ее напарник изменился в лице. Проницательная крестьянка догадывалась, что их разговор заставил экспедитора вспомнить что-то плохое, хоть она даже не представляла масштаб рефлексии. Девушка знала, что хотела и должна была сделать.
– Михаил Святославович, – мягко и аккуратно произнесла она, подойдя к столу, – у вас все в порядке?
Эти слова заставили экспедитора прийти в себя, только ради того, чтобы перевести на крестьянку удивленный и такой уязвимый взгляд. Одним лишь вопросом Матрена заставила Кисейского полностью обезоружить себя и открыть перед ней душу. Вопросом, который закостенелый экспедитор не надеялся услышать никогда. О котором мечтал, но которого до ужаса боялся.
За окном засвистел сильный ветер, заставивший оконные рамы трещать.
– Да… – тихо соврал Михаил.
Матрена долго смотрела на Кисейского. Он смотрел на нее в ответ. Крестьянка слышала, что сказал экспедитор вслух, но она прекрасно знала, о чем он думал на самом деле. А Михаил знал, что она знала.
Наконец их взгляды разорвались. Немного побродив глазами по комнате, Матрена сжала маленький костлявый кулак и медленно постучала по столу, отбив первые ноты либретто Сумарокова.
***
Не прошло и получаса, как пустынный притвор деревянной часовни стал напоминать кабинет сыщика-конспиролога. Благодаря усилиям Кисейского и Матрены стены оказались увешаны десятками берестяных листов и предметов. Все они были пригвождены к срубу каплицы толстыми деревянными спичками для починки обуви.
Графические иллюстрации, изображавшие девушку с плетеным кузовком, проходящую мимо моста. Мужчину, стоящего напротив темной чащи. Другого старого мужчину, в ужасе убегающего от таинственной сущности по рыбацкому четвертаку и еще четыре таких обозначали семь исчезновений и, конечно, семь жертв. Спички, которыми каждый рисунок был прикреплен к стене, были обвиты длинными отрезками нити и вели к одному из семи предметов, олицетворявших места преступлений. Например, сухая сосновая кисточка обозначала лес, в котором без вести пропал лесоруб-Семен. Кусочек кальки был мостом, к подножью которого кубарем свалилась повариха-Ольга и так далее.
Наконец метафорическая и литеральная паутина расследования сходилась в сердце доски свидетельств. Семь нитей были стянуты в узел под большим вопросительным знаком, нарисованным на берестяном листе.
Такому необычному способу ведения дела Кисейский научился у одного причудливого сыщика-консультанта из Англии, с которым они вместе пытались выйти на след таинственного секретного общества. Визуализация беспорядочного вороха фактов в организованную паутину картинок и талисманов не только помогала с легкостью проследить роль и развитие каждого отдельного элемента. Она также делала участие в процессе расследования доступным любому человеку, на каком бы языке он ни говорил и каким складом ума ни обладал.
