8 лет до завтра

скачать книгу бесплатно


Сессия длилась два с половиной часа – четыре периода по тридцать минут с десятиминутными перерывами. Поначалу мне было очень непривычно просто так сидеть без дела. Я просила разрешения читать, но ей надо было, чтобы я смотрела вдаль в окно и не опускала глаза.

– Может быть, аудиокниги будем слушать? – не сдавалась я. – Невозможно же так вот без дела сидеть!

– Нет, – она категорически отвергла эту идею. – Мне будет это мешать. Сиди спокойно – медитируй. Потом она сжалилась надо мной и стала ставить диски с классической спокойной музыкой. Григ, Шуберт, Чайковский «Времена года». Замечательно. Впервые в жизни я просто сидела и смотрела вдаль, убаюкиваемая гармонией музыки. Иногда даже засыпала. Тогда Ия подходила ко мне и слегка щекотала нос мягкой колонковой кистью, тихо напевая: «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну…» В перерывах мы пили чай, чаще – кофе и просто болтали ни о чем.

Она работала очень увлеченно. Ежедневно в ее возрасте по два часа стоять перед мольбертом – не каждый молодой выдержит! Но когда я сдуру предложила ей тоже сесть, она пренебрежительно фыркнула: «Я даже с похмела и после бурной ночи никогда не сидела на живописи. Писать надо стоя. Ноги поддерживают руку. Она становится крепче». Мне казалось, что портрет уже входит в стадию завершения – вернее, если бы его писала я, он был бы уже давно закончен, – но Ия все не успокаивалась. Каждое утро, когда она придирчиво рассматривала вчерашнюю работу, я тихо надеялась, что вот сейчас она объявит ее законченной; но она с прищуром поворачивала голову вправо-влево, как курица, рассматривающая зерно то одним глазом, то другим, делала тот самый куриный клевок-кивок и завершала инспекцию широким жестом ко мне – мол, прошу. Я вздыхала и привычно устраивалась в кресле на следующие два часа.

Правду говорят в народе: «слово – серебро, а молчание – золото». Удивительно, как молчание сближает. Наши утренние сессии – покой ноябрьской природы за окном, переливы фортепьянной музыки, мое неподвижное сидение и, наоборот, энергия ее творчества, запах красок и кофе – все вместе… я пыталась найти аналогию этому состоянию души и не могла. Больше всего оно походило на то чувство, которое наступает после тихого (без страсти и без спорта), но глубоко прочувствованного секса.

– Маш, я хочу с тебя обнажённую написать.

– Нет, нет и нет, – я категорически машу руками, складывая их в воздухе крестом и прячась за ним. Чур меня, чур!

– Опять ханжишь? Боишься, что выставлю и знакомые увидят? Так я могу лицо и не прописывать, так, намеком обозначу?

– Нет же, Ия, понимаешь, – мы как-то незаметно перешли на «ты», – знакомых у меня здесь раз-два и обчелся, и мне наплевать, что там люди скажут. Не в этом дело. Я… как бы это сказать, я… ну, в общем, после операции… я… стесняюсь своего тела. Когда мне левую грудь оттяпали, я еще замужем была, и даже с ним… в его присутствии не могла раздеться.

– А тебе ее что, совсем под корень убрали? – Она пристально смотрит туда, где из-под индиго свитера выпирают два бугра.

– Нет, правая – моя, а левую врач оставил мешком, и в него вложили силикон, но силикон не прижился – все болело, нарывало, и меня опять «вскрыли», вытащили всю эту гадость, и теперь я ношу специальный лифчик с карманом, и в нем протез. Я никому об этом не рассказывала. Даже подругам в круизе. Мы с Динкой неделю в одной каюте жили, и я всегда изворачивалась с одеванием-раздеванием так, чтобы она меня не увидела.

– Бедная ты моя, – она опять этим материнским движением гладит меня по голове, – какая же ты дурочка. Что ж тут позорного? Покажи, а? И она, как с ребенка, тянет с меня свитер вверх, а я послушно поднимаю руки и даю ей меня раздеть. Она расстегивает мой бюстгальтер, снимает его. Два уродливых отростка падают на мой живот. Один полный, тяжелый, не знавший молока, но отвисший и бесформенный, а второй – пустой, просто кожа, кое-как сшитая в технике Франкенштейна. Она наклоняется ближе, рассматривает швы и начинает к каждому едва прикасаться губами. Нежно, словно боясь сделать больно, поддувает, как дуют на разбитую детскую коленку и, пока целует левую пустую, правая оживает, сосок взбухает, и все мое тело выгибается к ней навстречу. Я ловлю губами ее губы – мягкие, сухие и теплые. Одной рукой я прижимаю ее голову к себе, а другой пробираюсь к ней под одежду, к теплу ее кожи… Вниз, вдоль живота, в горячую влажную тайну. Нашу тайну.

* * *

Так мы стали не только подругами, но и любовниками. В голове не укладывается. Нам просто потрясающе хорошо вдвоем. Хорошо утром, когда на завтрак разогреваем Иркины лотки; хорошо днем, когда я лежу на диванчике, обнаженная, закинув руки за голову в позе Махи (Ия специально так меня уложила, что груди подтянулись вверх и левую-пустышку и вовсе не видно). Одна нога свисает с диванчика и упирается в пол, что помогает держать равновесие и почему-то напоминает мне позу Амура в ту чертову ночь. Мне хорошо, когда она, поправляя мои рисунки, встает сзади, берет у меня из рук карандаш и делает несколько штрихов, прильнув своей грудью к моей спине. Мне ОЧЕНЬ хорошо. А еще мне очень комфортно в ее присутствии молчать, говорить, слушать музыку или ее рассказы, а по ночам – слушать свое тело. И-я, И-я… Какое у нее неудобное имя. Оно совершенно не ложится в уменьшительно-ласкательную форму.

* * *

– Маш, сегодня 15-е декабря. Ровно наш медовый месяц. До Рождества десять дней, и нам, к сожалению, пора начинать подготовку к нему.

– Почему «к сожалению»? Елку поставим, вкусненького напечём.

– Маринка приедет всем колхозом. На всю ораву не напечёшься. Да и настроение у меня сейчас не то. Жить будут в усадьбе, но все равно толочься будут в основном здесь. Я пугаюсь:

– Иенька, может, мне на это время уехать? Марина подмечает все. Она нас разоблачит.

– И что с того? Уволит тебя? Выгонит, как горничную, забеременевшую от господина? – мы обе смеемся такой аллегории. – «Мое тело – мой выбор», или как там у этих дур-феминисток?

Тепло, почти весна. Погода – изумительная. Настроение – под стать погоде. Мы на парковке супермаркета перекладываем пакеты и коробки из тележки в багажник нашей машины. Что не поместилось, пытаюсь устроить на заднем сидении. Рядом с нами мини-автобусик, принадлежащий одной из соседних деревушек. Веселые мужички – бывшая армия Великобритании, не растерявшая, однако, с годами своего солдатского юмора, – грузят покупки, подшучивая над количеством нашего спиртного и предлагая свою помощь в деле уничтожения его. Мы кокетливо отшучиваемся и выезжаем с парковки почти одновременно.

– Маш, покажи им класс. Ты же никогда… не участвовала в гонках. Мне весело. Конечно, мини-автобус против спортивной BMW гонкой и не назовешь. Я даю им фору и, когда они опережают нас метров на двести, резко упираю ногу в пол. Я неплохой водитель, и меня тоже забирает азарт. Легко обгоняю. Обхожу их и смотрю в зеркало заднего вида. Мужики орут, вывалившись в окна, размахивают руками и майками. Я слегка притормаживаю, и они снова обходят нас: все весело и одновременно кричат – слов не разобрать. Мы едем параллельно, обмениваемся шуточками. Один идиот спускает штаны и выставляет в открытое окно свой старый зад.

– Солдат – всегда солдат, – Ия заливисто, совсем по-детски смеется, – но и мы, старые бляди, не лыком шиты. Она отстегивает свой ремень, встает во весь рост и задирает кверху свитер. Под свитером у нее ничего нет, и она движением стриптизёрши виляет своими грудями: – Come and get me if you can![5 - Come and get me if you can (англ.) – Давай, давай! Догони меня, если сможешь!]

Я тяну ее вниз, пытаюсь усадить назад в кресло, сбрасываю скорость, и автобус обгоняет нас. Последнее, что я вижу, – это поворот дороги и веселое лицо водителя, который, хохоча, весь извернулся и смотрит назад, на нас, в то время как автобус продолжает свой путь по прямой и…

… Исчезает из виду. Там, внизу, вода и небо – одна стихия. Один приют. От резкого торможения нашу машину заносит. Я чувствую, как она скользит к противоположной обрыву скале, боковым зрением вижу, что место пассажира пусто, оглядываюсь по сторонам, в ужасе ору, но мой рот плотно закрыт подушкой безопасности.

* * *

Девочки! Я пролежала в больнице почти два месяца. Страховая отказалась оплачивать мой «ремонт». Ия вылетела из машины по моей вине – я, как водитель, обязана была следить за ремнями безопасности пассажиров. Счет за госпитализацию «съел» все мои накопления, и я им еще осталась должна не знаю сколько тысяч. Из больницы меня перевели в тюрьму предварительного заключения. В результате той аварии погибли: Ия, шесть бывших британских пехотинцев, шофер мини-автобуса и моя красивая старость. Третьего дня приходила Марина, я отказалась от свидания с ней.

Завтра должен прилететь Питер. Я срочно дописываю эту историю для того, чтобы он передал ее вам. Не знаю, как скоро мне будет разрешено пользоваться интернетом и вести переписку. Говорят, в тюрьмах можно заниматься творчеством. Когда все утрясется, попрошу его привезти мне холсты и краски… Я никогда не пробовала… стать… тюремным живописцем.

Глава 1

Встреча с реальностью

– Да, дорогая моя, вляпалась ты по самое некуда, – мой бывший муж Питер старается меня поддержать и поднять настроение. Это у него юмор такой английский, и надо вам сказать честно, он раздражает меня смертельно. У него прямо талант действовать мне на нервы. И ведь из-за этого и развелись, и я так надеялась, что этот мужчина навсегда останется в моем прошлом, а оно вон как вышло: я в полной жопе, а помощь и поддержка прет как та каша из сказочного горшочка, и именно от него. Все хочу его спросить, зачем он это делает, но никак не могу вставить слово в его монологи.

Мы сидим по разные стороны узкого стола в комнате для свиданий. Для пущей важности момента на мне наручники. Зачем – непонятно. Ни махать или драться, ни на себя накладывать эти скованные руки я не собираюсь. Мы ждем прихода адвоката. Питер расстарался. Хотя мне и полагается общественный, но общественный – это не то. Нужен частный и дорогой. Мой бывший – редкостный сноб (еще один повод, почему я хотела развода) – обожает надувать щеки.

Серые стены, серые стулья, окно, естественно, за серой металлической решеткой, но при этом так высоко под потолком, что надо еще и стремянку принести, чтобы до него добраться. В проеме двери, как бы заслоняя ее собой, стоит – руки за спину, ноги на ширине плеч – молодой красавец-киприот полицейский. Ему по роду деятельности полагается смотреть в никуда и делать вид, что он та самая обезьянка: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу – эдакий символ беспристрастности Закона. Но я спиной чувствую, что он меня рассматривает и прислушивается к нашему разговору. Я теперь эдакая celebrity[6 - Сelebrity (англ.) – Знаменитость]. Вот уже три месяца подряд мои фотографии на первых полосах всех местных газет. Последнее время они, правда, уменьшились и в размере и в количестве, но тем не менее. Я и в страну-то толком въехать не успела, а уже стала местной знаменитостью. Газеты прозвали меня «Маша-растеряша», имея в виду рассыпавшиеся продукты, несколько ящиков вина, банки с пивом и тело восьмидесятилетней старушки, которыми была усыпана дорога позади нашего автомобиля, вернее, того, что от него осталось. Другие газеты кричали заголовками «За что опять погибли солдаты Великобритании?» и «Герои умирают стоя». Наверное, имелось в виду то, что микроавтобус с бывшими солдатами «солдатиком» сиганул в море.

– Итак, что говорит наш гений-адвокат? Какие у меня шансы?

– Мари, детка, я понимаю, что тебе здесь, – он обводит глазами серую коробку комнаты, – нелегко. Но надо приготовиться – будет еще тяжелее.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.

– Всплыли еще кое-какие обстоятельства… Мне трудно об этом говорить. Подожди. Сейчас придет адвокат, он лучше все объяснит.

Смешно, но три месяца назад я бы вскипела и взорвалась в ответ на это нежное хождение вокруг да около, а теперь мне по фигу. Первые фазы изменения моей психики уже прошли. Я уже не лью слезы, не повторяю, как заведенная: «За что?», «Почему я?», «Почему это случилось со мной?» и «Что потом?». Эти вопросы ушли на второй план. Они, как говорят балетные артисты, «танцуют у воды» – то есть в самой глубине сцены. На авансцене же сейчас в лучах софитов стою Я и на меня все пялятся. Фотографы расстреливают вспышками своих камер, журналюги всех мастей тычут в лицо микрофоны. Наружу вылезло все: и недописанные полотна со мной обнаженной, и какие-то идиотские фотографии нас с Ией в костюмах Малыша и Карлсона, обнимающимися слишком близко, почти целующимися. Какая гадость! Все извратили, все опошлили. И это все на малюсеньком острове Кипр, еще и поделенном на две зоны, где турецкой стороне вообще по барабану, что там у английских пенсионеров происходит. Туркам, возможно, и наплевать, а для меня каждая газетная статья – это еще одно ведро дегтя и куча перьев, в которых меня валяют, валяют и валяют. Все переврано, все не так. Мне хочется орать. Но… Я знаю, что даже на суде, даже под присягой не смогу рассказать все то, что у меня на душе. Меня просто душит тихая бессильная обида. Теперь же эти шумные унижения ждут меня снова по приезде в Англию.

В этот момент железная дверь с лязгом открывается, охранник делает шаг в сторону и в комнату входит адвокат. Так я и знала: он в сером костюме. Правда, рубашка светло-голубая, но галстук тоже серый в желтую крапинку. Довольно элегантно, особенно на фоне зарешеченного окна.

– Извините за задержку, я из прокуратуры. У нас был долгий разговор со стороной обвинения, сами понимаете, я не мог уйти, – он протягивает руку Питеру для короткого пожатия, я приподнимаю обе руки над столом и плечи, выражая таким образом: «извините, подать руки не могу». Он быстро, но внимательно окидывает меня взглядом. Меня так и подмывает спросить: «Что? Не очень похожа на те гламурные фото, что пестрели в прессе?» – но я прикусываю язык. Не в моем положении грубить или заигрывать с представителем закона.

Мистер Маркорос садится на стул рядом со мной, лицом к Питеру. Правильно. Зачем ему на меня смотреть. В его обязанности входит быть рядом со мной, быть моим плечом и читать лица оппонентов.

– Итак, – он вынимает из-под локтя, кладет на стол и открывает небольшую, размером чуть больше А4, папку из хорошей, добротной кожи, – итак, мистер Фокс, я думаю, что ваше решение ходатайствовать о переводе подследственной в Англию – правильное.

– Вот! И я так говорю, – мой бывший обращается ко мне, – не слушаешь меня – послушай знающего человека. Мистер Маркорос…

– Можно, просто по имени. Меня зовут Димитрос, – вставляет адвокат.

– Нет, давайте пока все-таки более официально, – парирует мой бывший. – Мистер Маркорос, объясните ей, пожалуйста, что слушание дела здесь никогда не будет бесстрастным. Здесь все знают друг друга. Даже нейтральных присяжных будет не так легко найти. А она уперлась: «Я не вынесу снова всей этой газетной шумихи… еще неизвестно, будет ли британский суд более снисходительным!»

– Миссис Фокс, – я понимаю, что он обращается ко мне, и поворачиваю голову в его сторону. Он явно бреется два раза в день. Судя по всему, он брился сегодня утром и провел половину дня в прохладных кондиционированных помещениях, так что запах дорогой туалетной воды все еще витает вокруг его лица, но сейчас, в четыре часа пополудни, его щетина уже довольно заметна, и к вечеру, если он любит свою жену, ему придется повторить процедуру, – миссис Фокс, поймите: сейчас интерес прессы слегка утих, но как только начнется слушание, шумиха вокруг вашего имени опять пойдет по нарастающей. Мы – маленькая страна, у нас и так-то мало что происходит, а тут такое ДЕЛО. Восемь трупов, щекотливые подробности из жизни богачей, вся эта «клубничка» … Поймите, в Англии, наоборот, на фоне других политических событий – на фоне только что прошедших парламентских выборов и подготовки празднования 85-летия королевы – ваше слушание вообще может пройти незамеченным. Но, – продолжал он, – дело даже не столько в шумихе прессы, пресса пошумит и перестанет.

– Вот, и я о том же. У нее прямо какой-то пост-стрессовый психоз, что ли, – вступает в разговор Питер, – Маша… – Я чувствую, как его взгляд переходит с лица адвоката на мое лицо, я не смотрю на него. Смотрю вниз на запястья моих рук, охваченных браслетами наручников. Вдруг луч послеполуденного солнца, пробившись сквозь прутья решетки, падает на металл одного из них, и я, слегка покачивая рукою, пускаю солнечного зайчика бывшему мужу в лицо. Он, естественно, прищуривает глаза и отводит голову в сторону; продолжает начатую фразу: …почему ты не хочешь возвращаться в Англию? У тебя же здесь никого нет! К тебе даже прийти на свидание некому будет. Не могу же я регулярно летать на Кипр.