Шабоно

К вечеру состояние Тешомы нисколько не улучшилось.

Она неподвижно лежала в гамаке, уставясь пустыми глазами в пальмовую крышу. Меня охватило чувство неописуемой беспомощности, когда Ирамамове снова склонился над ребенком, чтобы массировать и высасывать из нее злых духов.

– Позволь мне попытаться вылечить ребенка, – сказала я.

Ирамамове едва заметно улыбнулся, переводя глаза то на меня, то на Тешому. – А с чего ты взяла, что сможешь вылечить мою внучатую племянницу? – спросил он в глубокой задумчивости. В его тоне не было насмешки, одно лишь смутное любопытство. – Мы не отыскали ее душу.

Какой-то могущественный вражий шапори выманил ее прочь. Ты думаешь, что сможешь противостоять заклятию злого колдуна? – Нет, – поспешно заверила я его. – Это можешь только ты.

– Что же ты тогда будешь делать? – спросил он. – Ты однажды сказала, что никогда никого не исцеляла. Почему же ты думаешь, что сейчас тебе это удастся? – Я помогу Тешоме горячей водой, – сказала я. – А ты исцелишь ее своими заклинаниями к хекурам.

Ирамамове на минуту задумался; затем постепенно лицо его смягчилось. Он прикрыл ладонью рот, будто удерживаясь от смеха. – Ты многому научилась у тех шапори, которых знала? – Я помню кое-что из их методов лечения, – ответила я, не упомянув, однако, что средство, которое предназначалось Тешоме, применяла моя бабушка, когда не удавалось сломить лихорадку. – Ты сказал, что видел хекур у меня в глазах. Если ты будешь петь им заклинания, то, может быть, они мне помогут.

Легкая улыбка появилась и задержалась на губах Ирамамове. Казалось, мои доводы почти убедили его. Тем не менее он с сомнением покачал головой. – Так исцеление не делается. Как я могу просить, чтобы хекуры помогли тебе? Ты тоже хочешь принять эпену? – Это мне не понадобится, – заверила я его и заметила, что если могущественный шапори может приказать своим хекурам похитить душу ребенка, тогда такой искусный колдун, как он, вполне может приказать своим духам, которые, как он считает, со мной уже знакомы, чтобы те пришли мне на помощь.

– Я призову хекур помочь тебе, – объявил Ирамамове. – Я приму эпену вместо тебя.

Пока один из мужчин вдувал галлюциноген в ноздри Ирамамове, Ритими, Тутеми и жены Арасуве принесли мне полные калабаши горячей воды, которую старая Хайяма нагрела в больших алюминиевых котелках. Я намочила свое разрезанное одеяло в горячей воде и, пользуясь штанинами джинсов вместо перчаток, выжала каждую полоску ткани, пока в ней не осталось ни капли влаги. Потом я осторожно обернула ими все тело Тешомы и накрыла прогретыми над огнем пальмовыми листьями, нарезанными по моей просьбе кем-то из подростков.

Я с трудом могла перемещаться по хижине, куда набилась целая толпа народу. Они молча следили за каждым моим движением, внимательно и настороженно, чтобы не упустить ни единой мелочи. Сидя рядом со мной на корточках, Ирамамове без устали бросал в ночь свои заклинания. Час проходил за часом, и люди постепенно разошлись по гамакам. Нимало не обескураженная их неодобрением, я продолжала сменять остывающие компрессы. Ритими молча сидела в своем гамаке. Ее сплетенные пальцы безвольно лежали на коленях в жесте полнейшего отчаяния. Всякий раз, поднимая на меня глаза, она заливалась слезами.

Тешома, казалось, никак не реагировала на мои хлопоты. Что если у нее не простуда, а что-то другое? Что если ей станет хуже? Уверенность моя заколебалась, и я с таким жаром стала бормотать молитвы за нее, с каким не молилась с самого детства. Подняв глаза, я натолкнулась на взгляд Ирамамове. Он был встревожен, словно понимал сумятицу противоречивых влияний, одолевающих меня в эту минуту, – колдовства, религии и страха. Затем с прежней решимостью он стал петь дальше.

К нам присоединился старый Камосиве, присев на корточки у очага. Предрассветная прохлада еще не вползла в хижину, но сам по себе горящий огонь заставил его инстинктивно придвинуться к нему поближе. Он тоже завел тихую песню. Его журчащий голос успокоил меня; он, казалось, принес с собой голоса ушедших поколений.

Дождь, поначалу решительно и энергично забарабанивший по пальмовой крыше, затем ослабел до легкой измороси, которая погрузила меня в какое-то оцепенение.

Уже почти светало, когда Тешома заметалась в гамаке, нетерпеливо срывая мокрые куски одеяла и обернутые вокруг нее пальмовые листья. Широко раскрыв глаза от удивления, она села и улыбнулась старому Камосиве, Ирамамове и мне, сгрудившимся у ее гамака. – Я хочу пить, – сказала она и одним глотком выпила всю поданную воду с медом.

– Она поправится? – неуверенно спросила Ритими.

– Ирамамове заманил ее душу обратно, – сказала я. – А горячая вода переломила ее лихорадку. Теперь ей нужно только тепло и спокойный сон.

Я вышла на поляну и распрямила затекшие ноги.

Опирающийся о палку старый Камосиве тесно прижал локти к груди, чтобы сохранить тепло. Он был похож на ребенка. Ирамамове остановился рядом со мной по дороге в свою хижину. Не было сказано ни слова, но я точно знала, что мы пережили момент абсолютного взаимопонимания.

Глава 22

Едва заслышав приближающиеся шаги, Тутеми знаком велела мне пригнуться к покрытым плесенью листьям тыквенной лианы. – Это отряд, уходивший в набег, – шепнула она. – Женщинам не полагается видеть, с какой стороны возвращаются воины.

Не в силах совладать с любопытством, я потихоньку встала на ноги. Вместе с мужчинами шли три женщины, одна из них была беременна.

– Не смотри, – взмолилась Тутеми, потянув меня вниз. – Если увидишь тропу, по которой возвращались участники набега, тогда тебя захватят враги.

– До чего же все-таки украшают мужчин эти яркие перья, которые струятся с их наручных повязок, да еще эта сплошная раскраска пастой оното, – сказала я и тут же в смятении заметила: – Но Этевы среди них нет! Как по-твоему, его не могли убить? – Тутеми ошеломленно уставилась на меня. Без малейшего намека на нервозность она чуть отвела в сторону широкие листья лианы, чтобы взглянуть на удаляющиеся фигуры. На ее встревоженном лице вспыхнула улыбка, и она схватила меня за руку. – Смотри, вон Этева. – И она притянула к себе мою голову, чтобы я тоже увидела. – Он, унукаи.

Далеко позади всех медленно тащился Этева, ссутулив плечи, словно под тяжестью невидимого груза. На нем не было ни украшений из перьев, ни раскраски. Лишь короткие тростниковые палочки были продеты в мочки его ушей и такие же тростинки браслетами были повязаны на обоих запястьях.

– Он что, болен? – Нет. Он унукаи, – восхищенно ответила она. – Он убил Мокототери.

Не в состоянии разделить радость Тутеми, я лишь уставилась на нее в немом изумлении. Потом, почувствовав, что вот-вот расплачусь, отвела глаза в сторону. Мы подождали, пока Этева скроется из виду, и неторопливо направились в шабоно.

Услышав приветственные крики вышедших из хижин жителей деревни, Тутеми ускорила шаг. В окружении ликующих Итикотери посреди поляны гордо стояли участники набега. Отвернувшись от мужа, самая младшая жена Арасуве подошла к трем пленным женщинам, которых радостные приветствия обошли стороной. Они молча стояли в некотором отдалении, не сводя настороженных взглядов с приближающейся к ним женщины Итикотери.

– Раскрасились оното – какая гадость! – завопила жена Арасуве. – Чего же еще ждать от женщины Мокототери? Вы что, думаете, что вас пригласили на праздник? – Злобно глядя на женщин, она схватила палку. – Я всех вас сейчас отлуплю. Если бы меня захватили в плен, я бы убежала, – кричала она.

Три женщины Мокототери сжались в тесную кучку.

– По крайней мере я пришла бы с жалобными рыданиями, – прошипела жена Арасуве, дернув одну из них за волосы.

Арасуве ступил между своей женой и пленницами. – Оставь их в покое. Они так много ревели, что от их слез промокла вся тропа. Это мы заставили их прекратить плач.

Мы не хотели слышать их завываний. – Арасуве отнял у жены палку. – И это мы велели им раскрасить лица и тела оното. Здесь этим женщинам будет хорошо. И обходиться с ними будут хорошо! – Он повернулся к остальным женщинам Итикотери, столпившимся возле его жены. – Дайте им что-нибудь поесть. Они проголодались не меньше нас. А мы не ели вот уже два дня.

Но укротить жену Арасуве было не так-то просто. – Ваши мужья убиты? – приставала она с расспросами к женщинам. – Вы сожгли их? Вы съели их пепел? – Затем она набросилась на беременную: – А твой муж тоже убит? Ты что же, рассчитываешь, что мужчина Итикотери станет отцом твоему ребенку? Грубо оттолкнув жену, Арасуве громко объявил: – Убит был только один человек. В него угодила стрела Этевы.

Это был тот самый человек, который убил отца Этевы во время прошлого вероломного набега Мокототери. – Арасуве повернулся к беременной женщине и продолжил без малейшего сочувствия во взгляде или голосе: – Мокототери похитили тебя некоторое время назад. Среди них у тебя нет братьев, которые пришли бы тебя выручать. Так что ты теперь Итикотери. И нечего больше реветь. – И Арасуве пустился в объяснения, что трем пленницам будет лучше жить среди его народа. Он особо подчеркнул, что Итикотери чуть ли не каждый день едят мясо, и в течение всего сезона дождей у них полно кореньев и бананов, так что никто здесь не голодает.

Одна из пленниц была совсем еще молоденькая девочка, лет десяти или одиннадцати. – Что с ней будет? – спросила я Тутеми.

– Как и остальных, кто-нибудь возьмет ее в жены, – ответила Тутеми. – Мне было примерно столько же, когда меня похитили Итикотери. – Губы ее скривились в тоскливой улыбке. – Мне еще повезло, что свекровь Ритими решила, что я стану второй женой Этевы. Он ни разу еще меня не колотил. Ритими относится ко мне как к сестре. Она не ссорится со мной, не заставляет работать за себя… – Тутеми оборвала на полуслове, когда жена Арасуве снова с криками набросилась на женщин Мокототери.

– Какое бесстыдство явиться сюда в раскраске! Вам не хватало еще только воткнуть цветы в уши и пуститься в пляс. – И она следом за тремя пленницами направилась в хижину мужа. – Мужчины изнасиловали вас в лесу? Вот почему вас так долго не было! Должно быть, вам это понравилось. – И толкнув беременную женщину, она добавила: – А с тобой они тоже спали? – Заткнись! – рявкнул Арасуве. – Не то я отколочу тебя до крови. – И он повернулся к шедшим в отдалении женщинам. – А вы должны радоваться, что ваши мужья вернулись живые и здоровые. Вы должны быть довольны, что Этева убил этого человека, а мы привели трех пленниц.

Теперь ступайте в свои хижины и кормите мужей.

Женщины, ворча, вернулись к своим очагам.

– А почему так злится только жена Арасуве? – спросила я Тутеми.

– А ты разве не знаешь? – спросила она, злорадно улыбнувшись. – Она боится, что он выберет себе из этих женщин четвертую жену.

– А зачем ему так много? – У него большая сила и влияние, – категорично заявила Тутеми. – У него много зятьев, которые приносят много дичи и помогают ему на огородах. Арасуве может прокормить много жен.

– Пленниц изнасиловали? – спросила я.

– Одну. – На какую-то долю секунды Тутеми озадачило возмущенное выражение моего лица, но затем она продолжила свои объяснения насчет того, что захваченную в плен женщину обычно насилуют все участники набега. – Так принято.

– А эту молоденькую девушку тоже изнасиловали? – Нет, – небрежно ответила Тутеми. – Она ведь еще не женщина. Не насиловали и ту, что беременна – их вообще никогда не трогают.

Во время всей этой суматохи Ритими не покидала своего гамака. Мне она сказала, что не видит причины утруждать себя из-за этих женщин Мокототери, поскольку и без того знает, что Этева не возьмет себе третью жену. Я же с радостью заметила, что вся грусть и уныние, с которыми она не расставалась последние несколько дней, исчезли бесследно.

– А где Этева? – спросила я. – Он не придет в шабоно? Ритими с лихорадочно блестящими от возбуждения глазами стала объяснять, что ее муж, после того как убил врага, занялся поисками подходящего дерева недалеко от шабоно, на котором он мог бы повесить свой старый гамак и колчан. Однако перед этим он должен содрать кору со ствола и ветвей этого дерева.

В направленных на меня глазах Ритими светилась глубокая озабоченность. Она предупредила, что я ни в коем случае не должна смотреть на такое дерево. Почему-то она была уверена, что я не спутаю его с деревом, чья кора была снята для изготовления корыт или лодок. Такие деревья, пояснила она, остаются похожими на деревья, тогда как деревья, с которых снял кору человек, убивший кого-нибудь, походят на призрачные тени, белея среди окружающей их зелени, с гамаком, колчаном, луком и стрелами, болтающимися на его ободранных ветвях. Духи – особенно злые – любят скрываться поблизости от таких деревьев.

Мне пришлось пообещать Ритими, что если я когда-нибудь окажусь по соседству с таким деревом, я убегу от него во всю прыть.

Голосом, тихим настолько, что я было решила, что она разговаривает сама с собой, Ритими поделилась со мной своими опасениями. Она надеялась, что Этева не сломается под тяжестью убитого им человека. Хекуры убитого поселяются в груди убийцы и обитают там, пока родственники убитого не сожгут его тело и не съедят истертые в порошок кости. Мокототери могут как можно дольше откладывать церемонию сожжения в надежде, что Этева умрет от слабости.

– Мужчины будут рассказывать о набеге? – спросила я.

– Как только поедят, – ответила Ритими.

С луком и стрелами в руках Этева пересек поляну и вошел в хижину, в которой сын Ирамамове посвящался в шаманы. Мужчины, ходившие с Этевой в набег, накрыли хижину со всех сторон пальмовыми листьями, оставив лишь маленький вход спереди. Ему принесли наполненный водой калабаш и внутри развели огонь.

Этева должен был оставаться в хижине, пока Пуривариве не объявит, что мертвое тело Мокототери уже сожжено. Дни и ночи напролет Этева должен быть настороже на случай, если дух убитого подкрадется к хижине в образе ягуара. Стоит Этеве в эти дни заговорить, прикоснуться к женщине или что-нибудь съесть – и он умрет.

В сопровождении невестки к нам в хижину вошла старая Хайяма. – Хочу узнать, что творится у Арасуве, – сказала старуха, усаживаясь возле меня. Шотоми села на землю, прислонившись головой к моим ногам, свисающим из гамака. Багровый шрам – напоминание о ране – уродовал ее точеную ножку. Но Шотоми это мало беспокоило: она была рада, что рана не загноилась.

– Матуве захватил одну из женщин, – гордо сказала Хайяма. – Самое время ему взять вторую жену. Лучше уж мне выбрать ему подходящую, не то дай ему волю, и он наверняка ошибется.

– Но у него же есть жена, – заикнулась было я, глядя на Шотоми.

– Да, – согласилась старуха. – Но если он вообще собирается взять вторую жену, сейчас самое время. Шотоми молода. Сейчас ей легко будет подружиться с другой женщиной. Матуве следует взять самую молоденькую из трех пленниц. – И Хайяма погладила Шотоми по выбритой тонзуре. – Эта девочка моложе тебя. Она будет тебя слушаться. Когда у тебя будут месячные, она станет нам стряпать. Она может помогать тебе на огородах и собирать топливо для очага. Я уже слишком стара, чтобы много работать.

Шотоми внимательно осмотрела трех пленниц в хижине Арасуве. – Если уж Матуве непременно должен взять себе вторую жену, то я бы хотела, чтобы он взял девочку. Мне она больше по душе. Она будет согревать его гамак, когда я забеременею.

– А ты что, беременна? – спросила я.

– Я в этом не уверена, – ответила она с лукавой улыбкой.

Хайяма мне как-то рассказывала, что, как правило, беременная женщина выжидала от трех до четырех месяцев, а то и дольше, прежде чем сказать об этом мужу. Муж был молчаливым сообщником в этом обмане, ибо и его приводили в ужас всевозможные ограничения в еде и запреты в образе жизни. Если у женщины случался выкидыш, либо она производила на свет ребенка-урода, она никогда не считалась виноватой. Вина всегда падала на мужа. Более того, если женщина раз за разом рожала болезненных младенцев, то поощрялось даже зачатие от другого мужчины.

Тем не менее ее муж должен был соблюдать все положенные табу и воспитывать ребенка как своего собственного.

Хайяма перешла в хижину Арасуве. – Я заберу эту девочку Мокототери. Из нее получится хорошая жена для моего сына, – сказала она, беря девочку за руку. – Она будет жить у меня в хижине.

– Я захватил женщину, – сказал Матуве. – Не нужна мне эта девчонка. Она слишком худая. Мне нужна крепкая женщина, которая родит мне здоровых сыновей.

– Она еще окрепнет, – невозмутимо сказала Хайяма. – Она еще зелена, но скоро созреет. Посмотри на ее груди. Они уже большие. К тому же, – добавила она, – Шотоми не будет против, если ты ее возьмешь. – Тут Хайяма повернулась к мужчинам, собравшимся у хижины Арасуве. – Никто ее пальцем не тронет. Я буду о ней заботиться, пока она не станет женой моего сына. С сегодняшнего дня она моя невестка.

Со стороны мужчин возражений не последовало, и Хайяма отвела девочку к себе в хижину. Остальные Мокототери робко сидели на земле у очага. – Я не буду тебя бить, – сказала Шотоми, беря руку девочки в свои ладони. – Но ты должна делать, что я тебе велю. – Матуве глуповато улыбался нам из дальнего угла хижины. Интересно, подумала я, то ли он гордится, что теперь у него две жены, то ли смущен тем, что его заставили взять девочку, хотя захватил он взрослую женщину.

– А что будет с остальными пленницами? – спросила я.

– Арасуве возьмет себе беременную, – заявила Хайяма.

– Откуда ты знаешь? – И, не дожидаясь ответа, я спросила, что будет с третьей.

– Ее отдадут кому-нибудь в жены после того, как ее возьмет всякий мужчина в шабоно, который этого пожелает, – ответила Хайяма.

– Но ее ведь уже насиловали участники набега, – возмутилась я.

Старая Хайяма расхохоталась. – Но не те, кто не принимал в нем участия. – Старуха потрепала меня по голове. – И нечего тебе возмущаться. Таков обычай. И меня как-то раз захватили в плен, и меня насиловало много мужчин. Мне еще повезло, и я нашла способ убежать. Нет, не перебивай меня. Белая Девушка, – сказала Хайяма, прикрыв мне ладонью рот. – Я сбежала не потому, что меня насиловали. Об этом я очень скоро забыла. Я сбежала из-за того, что меня заставляли тяжело работать и кормили впроголодь.

Как и предсказывала старуха, Арасуве взял себе беременную женщину.

– У тебя уже есть три жены, – крикнула ему самая младшая с искаженным от ярости лицом. – Зачем тебе еще одна? Нервно хихикая, две другие жены Арасуве наблюдали из своих гамаков, как младшая толкнула беременную женщину в горящий очаг. Арасуве выскочил из гамака, схватил горящую головню и подал ее упавшей женщине. – Обожги руку моей жене, – потребовал он, прижав свою младшую жену к столбу. Беременная с рыданиями прикрывала обожженное плечо ладонью.

– Давай, обожги! – кричала жена Арасуве, вывернувшись из крепкой хватки мужа. – Только попробуй, и я тебя живьем сожгу – и костей твоих никто не съест. Я разбросаю их по лесу, и мы будем на них мочиться… Она смолкла, широко раскрыв глаза в непритворном изумлении, когда увидела, как сильно обожжено плечо пленницы. – Да ты и в самом деле обожглась! Тебе очень больно? Подняв глаза, женщина Мокототери утерла залитое слезами лицо. – Боль моя велика.

– Ах ты, бедняжка. – Жена Арасуве заботливо помогла ей подняться и отвела к своему гамаку, потом, достав из калабаша какие-то листья, осторожно приложила их к плечу женщины. – Все быстро заживет, уж я об этом позабочусь.

– Довольно тебе плакать, – сказала старшая жена Арасуве, подсаживаясь к женщине, и ласково похлопала ее по ноге. – Наш муж хороший человек. Он будет хорошо с тобой обращаться, а я позабочусь о том, чтобы никто в шабоно тебя не обижал.

– А что будет, когда родится ребенок? – спросила я Хайяму.

– Трудно сказать, – признала старуха. Она немного помолчала, словно глубоко задумавшись. – Может, она его убьет. Однако, если родится мальчик, Арасуве может попросить старшую жену вырастить его как своего сына.

Несколько часов спустя Арасуве размеренным гнусавым тоном начал рассказ о том, как проходил набег.

– В первый день мы шли медленно и часто останавливались передохнуть. Наши спины болели под тяжелыми гроздьями бананов. В первую ночь мы почти не спали, ибо дров было недостаточно, чтобы поддерживать тепло. Шел такой сильный дождь, что ночное небо, казалось, смешалось с темнотой вокруг нас. На следующий день мы зашагали уже немного быстрее и подошли к окрестностям деревни Мокототери. Хотя и в эту ночь мы находились в достаточном отдалении, чтобы нас могли обнаружить вражеские охотники, но все же мы были слишком близко, чтобы рискнуть развести огонь на привале.

Лицо Арасуве я видела лишь в профиль и завороженно смотрела, как оживленно, словно по собственной воле, двигаются красные и черные узоры на щеках в такт его речей. Перья в мочках ушей немного смягчали его суровое уставшее лицо и придавали рассказу игривый оттенок, несмотря на всю его жуть.

Несколько дней мы пристально следили за всеми передвижениями врага. У нас была задача убить этого Мокототери, не выдав всему шабоно нашего присутствия.

Однажды утром мы увидели, как мужчина, который убил отца Этевы, уходит в заросли с женщиной. Этева выстрелил ему в живот отравленной стрелой. Этот индеец был так ошеломлен, что даже не вскрикнул. Не успел он и глазом моргнуть, как Этева отправил ему в живот вторую стрелу, а потом еще одну в шею возле самого уха. Тут он и свалился замертво.

Словно оглушенный, Этева направился домой в сопровождении моего племянника. Тем временем Матуве отыскал спрятавшуюся в кустах женщину. Мы пригрозили убить ее, если она посмеет хотя бы кашлянуть, и Матуве вместе с моим самым младшим зятем повели упирающуюся женщину в нашу деревню. Позже все мы должны были встретиться в заранее назначенном месте. Пока остальные решали, не разделиться ли нам на еще меньшие группы, мы увидели мать с маленьким сыном, беременную женщину и девочку, направляющихся в лес. Против такого искушения мы не устояли и тихонько пошли за ними следом. – Откинувшись в гамаке с руками, сплетенными за головой, Арасуве обвел глазами зачарованных слушателей.

Воспользовавшись тем, что вождь на минуту умолк, поднялся с места другой участник набега. Дав знак собравшимся, чтобы те освободили для него побольше места, он начал свой рассказ с тех самых слов, которыми начал Арасуве: – В первый день мы шли медленно.

Но за исключением этих слов, между двумя рассказами не было ничего общего. Бурно жестикулируя, рассказчик с напускным жаром изображал поведение и настроения различных участников похода, вводя таким образом юмористический и мелодраматический оттенок в сухой деловой отчет Арасуве. Ободренный смехом и похвалами слушателей, мужчина принялся пространно рассказывать о двух самых младших участниках набега, которым было не больше шестнадцати-семнадцати лет. Они не только постоянно жаловались то на стертые в кровь ноги, то на другие болячки, но еще и до смерти боялись крадущихся ягуаров и разных духов во время второго ночлега, когда довелось спать, не разводя огня. Свое повествование мужчина пересыпал подробными сведениями насчет различной дичи и созревающих плодов – их цвета, величины и формы, – замеченных им по дороге.

Как только мужчина сделал паузу, возобновил свой отчет Арасуве. – Когда эти три женщины и девочка отошли достаточно далеко от шабоно, – продолжил вождь, – мы пригрозили, что застрелим их, если они попытаются бежать или закричать. Мальчишке удалось нырнуть в кусты, но мы не стали его преследовать, а как можно быстрее пошли восвояси, стараясь не оставлять следов. Мы не сомневались, что, обнаружив убитого, Мокототери немедленно отправятся за нами в погоню.

Незадолго до сумерек мать сбежавшего мальчишки вдруг вскрикнула от боли, сев на землю, схватилась за ногу и с горькими слезами пожаловалась, что ее укусила ядовитая змея. Ее душераздирающие крики так нас расстроили, что мы даже не проверили, была ли эта змея на самом деле. – Что было толку, – рыдала она, – моему сынишке бежать, если у него нет больше матери, которая бы о нем позаботилась? – И не прекращая вопить, что ей невыносимо больно, женщина заползла в кусты. Мы почти сразу поняли, что это уловка, и тщательно обыскали лес, но так и не смогли определить, куда она побежала.

Старый Камосиве смеялся от души. – Это хорошо, что она вас надула. Нет никакого смысла похищать женщину, у которой остался маленький ребенок. Такие либо плачут без конца, пока не заболеют, либо, что еще хуже, и вовсе сбегают.

Мужской разговор затянулся до самой зари, окутавшей шабоно покрывалом дождя. Посреди поляны стояла одинокая хижина, где пребывал в заточении Этева. Она была так тиха и обособлена – так близко и все же так далеко от людского смеха и говора.