скачать книгу бесплатно
– Почему ты спрашиваешь?
– Ты готова представить мою книгу у себя на груди?
– Разве это похоже на книгу?
– А вот это больше похоже?
– Ты не боишься, что я выдвину обвинения в харассменте?
– Не лучше ли назвать это стремлением к свободе?
– Как ты этому научился?
– Тебе нравится мой язык?
– Расскажешь о своём первом писательском опыте?
– Неужели читателю это интересно?
– Нужен ли вообще читатель?
– Как я могу обойтись без тебя в этой сцене?
– Чем она закончится?
– Ты хочешь приблизить развязку?
– Ты не знаешь, чего я хочу?
– Удовольствия?
– А ещё?
– Наслаждения?
– Ещё?
– Ты читала Ролана Барта?
– Дурак, что ли?
Она отодвинулась. Действие порошка закончилось внезапно. Это была скоротечная “химическая любовь”, мощный стимулятор тактильных ощущений. После ХЛ неважно, гладишь ты ногу принцессы, искусственную кожу сидения или мокрого хомячка, если подвернётся, – восторг всех чувств гарантирован в течение пяти минут. Затем приходит отходняк, бессмысленный и беспощадный. А в результате – ни секса, ни текста. Только лайки, лайки… Странные вещи употребляют мои юные современники. Мозг от них чешется.
Я чихнул.
– Будьте здоровы! – сказали пограничники.
Они всё ещё были здесь и смотрели на меня с любопытством: как дети на сову. Бедные дети, на целый год лишённые компьютерных игр, отправленные злыми генералами в страшные ебеня без интернета, где приходится долго бродить среди скал, пока найдёшь хотя бы одну палочку сотовой сети.
– Хотите курить? – спросил я.
Они радостно кивнули. К счастью, у меня был табачный запас, который я разделил с ними по-братски: полпачки оставил себе, две непочатые отдал. Юноши сразу перестали делать строгие лица, задымили, расслабились и выболтали свою мечту заветную. Всем троим хотелось трахнуть дочь конокрада из Кош-Агача, 17-летнюю блондинку, помогавшую своему отцу тырить и угонять в Казахстан лошадок. А там их рубят на колбасу. Девчонка – огонь, месяц назад они её чуть не сцапали, когда она вечером купалась в реке, но сучка не растерялась, прыгнула на коня, как была – мокрая, и с гиканьем ускакала в горы, пока преследователи форсировали водную преграду на своём “газике”-69. Зато им досталось нижнее бельё нарушительницы государственной границы. Интересно, как они разделили на троих этот боевой трофей?
– Так вы, значит, на машинке тут разъезжаете?
– Ага, за скалой припарковались, чтобы вас не спугнуть. Думали, а вдруг вы – шпион или террорист, и тогда нам увольнительную дадут.
Увольнительная давала им шанс на встречу с блондинкой. Но даст ли блондинка? Вот в чём вопрос. Сомневаюсь, чтобы дочь конокрада соблазнилась такими неромантичными обормотами. Форма сидит мешковато, дизайн не от Hugo Boss, и содержание так себе – прыщи да сперма. Конечно, я был сердит на них за то, что своим дурацким появлением они спугнули мысль, сбили тонкие настройки повествования.
– Извините, ребята, что я не тот, кто вам нужен.
– Да ладно, фигня. Другого поймаем. Спасибо за сиги. Хотите, подвезём в деревню?
– Нет, я, пожалуй, ещё немного подожду своего мертвеца.
– Тогда идите на ту сторону, а мы вас здесь, типа, не видели.
Эти слова почему-то неприятно кольнули: как будто шёл мимо зеркала, бросил взгляд, а там – никого. Писатель-невидимка на берегу волшебного озера, не знающий, чем закончить повествование, как придать товарный вид случайным фактам чужой биографии. Время вышло, редактор спрашивает: как у нас дела? Насколько приятнее воображать готовый текст, чем писать его на самом деле, чувствуя холодок дедлайна, и понимая, что сегодня тебе совершенно нечего сказать!
Ладно, на чём я остановился?
Нагрузив телегу картинами, Гуркин выезжает за границу – в Монголию, прибившись для безопасности к отряду знакомых партизан, по дороге объясняя жене и детям, что движет им не страх лично за себя, а мысль о том, что весь его труд может пострадать во время этой неразберихи от тёмной народной массы. Жена и дети покорно бредут рядом с телегой, где для них нет места, и тревожно гадают, куда лежит их путь.
Монголы говорят, что в каждую сторону света ведёт 128 дорог. Но иностранцу не хватает фантазии, чтобы разглядеть этот автобан в Великой степи. Для того, кто здесь не родился, вокруг – абсолютное бездорожье до самого горизонта.
Монголия похожа на Марс: неземные пейзажи сносят крышу и просятся на холст, никем ещё не нарисованные. Вот только где взять покупателей? Арт-рынок отсутствует напрочь. Местные жители не хотят платить за изображение того, что и так существует бесплатно. На своих коротконогих шерстяных лошадках они скачут по невидимым дорогам и дико хохочут, встретив одинокого человека с мольбертом.
Не имея денег на еду, Гуркины питаются сусликами, которых сыновья художника выманивают из норок, пока отец набрасывает этюд за этюдом, всматриваясь в великую монгольскую пустоту, красные скалы и белые кости на голой земле без единого дерева.
Это был чистый подвиг ради искусства, покруче бегства Гогена на Таити. Потому что никаких бонусов в виде девушек с гирляндами цветов, никаких песен и удовольствий, только холод, голод, и всё время страшно.
Пойманных зверушек жарят на костре из кизяка – сухого дерьма, собранного в степи женой художника, и запивают солёным чаем, похожим на суп, с ячменной мукой и маслом яка.
Хуже этой диеты – только хроника текущих событий. Окружающий мир деградирует на глазах. Сначала у власти были китайцы, которые всех остальных не считали за людей, и чуть что били палками. Потом с севера налетел во главе Азиатской дивизии барон Унгерн, дикий степной прото-Гитлер, которого вела по жизни мечта уничтожить как можно больше евреев. Он штурмом взял столичный город Ургу, разогнал китайскую администрацию и устроил такой грандиозный погром, что кишинёвские черносотенцы обзавидовались.
Когда евреи подошли к концу (в степи они кончаются быстро), барон начал вешать всех подряд, и так опротивел собственным казакам, что те сдали своего командира отряду красных партизан, тоже прискакавших с севера, но с противоположной целью – установить в Монголии советскую власть.
Красные с удовольствием арестовали Унгерна и тибетских лам, сопровождавших Азиатскую дивизию (барон считал себя буддистом), а потом взялись шерстить эмигрантов, и жизнь Гуркина опять повисла на волоске. В этот раз было совсем непонятно, куда бежать, потому что в любом направлении, на каждой из 128 дорог, поджидала смерть.
Выручил знакомый алтайский националист, бывший депутат Каракорумской думы, некий Борисов, переметнувшийся к большевикам. Он возвращался из Тибета с дипломатической миссией: отвёз в Лхасу ценный подарок советского правительства – портрет Ленина с дарственной надписью. Взамен получил изображение Далай-ламы с автографом и торопился в Москву доложить, что отношения установлены. Но не мог проехать мимо беды, когда встретил Гуркина, голодного и полубольного от ужаса.
Борисов распорядился транспортировать художника с семьёй в условно независимую Туву, где людей резали относительно реже. В благодарность за спасение Гуркин нарисовал для тувинцев алфавит.
Через несколько лет благодетель ещё раз принял участие в судьбе эмигранта, похлопотав в Наркоминделе о въездных визах для Гуркина и членов его семьи, – и в 1925 году художник триумфально возвращается в СССР, с картинами, эскизами и планами на будущее.
Социалистический Алтай принял блудного сына как родного. Ему вернули дом и мастерскую. Арестовали его не сразу – сначала использовали на ниве пропаганды, которую он почти десять лет удобрял своим талантом, рисуя плакаты с изображением народного счастья.
Чекисты тем временем шили дело. Дружбу с покойным Потаниным следствие квалифицировало как вербовку. Очень кстати пришёлся некий Борисов, который, будучи вовремя арестован, дал необходимые показания.
Первая попытка состряпать из Гуркина врага народа относится к 1934 году, когда новосибирский НКВД завёл дело об антисоветском “Союзе сибирских тюрок”. Художник был арестован по обвинению в том, что ездил в Новосибирск для встречи с резидентом – сотрудником японского консульства по фамилии Сакабэ. Однако на первых же допросах выяснилось, что в то время Гуркин за пределы Горного Алтая не выезжал (у него не было паспорта), а Сакабэ не работал в новосибирском консульстве.
Дело развалилось, но компромат остался.
Три года спустя НКВД возглавил “железный нарком” Ежов, которого не смущали такие мелочи как отсутствие улик. Если факты противоречат признаниям – тем хуже для фактов! Григория Ивановича вторично арестовали в мае 1937 года, и никаких шансов выскочить из “ежовых рукавиц” уже не было.
После первого допроса он всё понял о своей незавидной участи и чистосердечно признался в том, что в 1901 году на свидание в Петербурге Потанин привёл к нему японского дипломата с методичкой по организации терактов против советской власти. А что никакой советской власти тогда в помине не было – так это нарочно, чтобы никто не догадался.
Следствие установило (не спрашивайте – как), что, проживая в Монголии, Гуркин Г.И. наладил преступную связь с японскими дзен-буддистами, от которых получил динамитные шашки и запальные фитили для подрыва Транссибирской магистрали. Указать место схрона взрывчатки подследственный не смог, что-то путаное бормоча про иллюзорность этого мира.
Но внутренние органы не проведёшь заумными разговорами. Они видят врага даже в густом философском тумане. Находят и карают безжалостно. Вместе со старшим сыном Григорий Иванович был расстрелян в октябре тридцать седьмого, когда Ежов и Вышинский после очередного запоя разом подмахнули накопившиеся за несколько месяцев приговоры провинциальных троек. Позднее Роберт Конквест назовёт деятельность этих троечников “Большим террором”…
Через пять лет после гибели Гуркина фантаст Иван Ефремов напишет очерк “Озеро горных духов” – о вымышленном, но легко узнаваемом художнике Чоросове, который, принимая автора у себя в мастерской, рассказывает, какие странные видения посетили его на берегу озера во время работы над картиной:
“На удалявшейся границе света и тени я вдруг заметил несколько столбов призрачного сине-зелёного цвета, похожих на громадные человеческие фигуры в мантиях”.
Рассказчик, геолог по профессии – это важно, – рассматривая холст, обращает внимание на мрачные красные отблески и густые “до кровавого тона” пятна в изломах скал. Как будто горы кровоточат предчувствием гражданской войны, и духи облизываются, предвкушая тучную жертву.
На всякий случай выспросив у художника координаты чудесного места, автор садится на коня и уезжает в Среднюю Азию, где занимается геологией, продолжая регулярно грезить о картине, скрывающей тайну, в которую почему-то хочется проникнуть.
“Озеро горных духов продолжало стоять перед моим внутренним взором”, – интригует автор, подкручивая фокус микроскопа с образцами породы на предметном столике.
И что же мы видим? В окуляре трепещут кроваво-красные отблески, точно такие же, как те, что Ефремов разглядел на картине “Чоросова” в 1937 году. Цветовая таблица минералов подтверждает догадку. Эврика! Вот оно – рациональное объяснение феномена разноцветных теней над поверхностью озера: так испаряется ртуть, единственный в своём роде металл-галлюциноген, вызывающий сильный приход у того, кто им надышался.
Незамедлительно Ефремов оформляет командировку на Алтай и, оказавшись в нужном месте, переживает симптомы отравления ртутью – тошноту, головокружение, головную боль. Автор блюёт (между строк) и радуется тому, что получил доказательство своей правоты.
Под конец рассказа он уже откровенно бредит, вынося художнику Чоросову благодарность от лица народного хозяйства: “Волшебное озеро дало и даёт теперь Советскому Союзу такое количество ртути, что обеспечивает все потребности нашей многосторонней промышленности”.
Автор вправе (кто ему запретит?) сделать своим героем мёртвого человека, вырезав из него всё лишнее для красоты повествования. Но зачем придумывать то, чего нет на картине? “Озеро горных духов” лежит в интернете – легко убедиться в отсутствии кроваво-красных отблесков на холсте. Пейзаж – холодный, зеленовато-стальной. Горы, покрытые вечным снегом, стоят над озером, как неодолимая стена, конец перспективы, край света, за которым нас никто не ждёт.
На Алтае каждый младенец знает, где находится это место. Ночью разбуди его – младенец покажет озеро на карте, и добавит, что там никогда не добывали ртуть.
Вот просто – никогда, от слова “совсем”. Потому что в ста километрах к северу есть другое месторождение, разведанное давным-давно без всяких мистических заморочек и расположенное гораздо удобнее с точки зрения логистики – прямо на Чуйском тракте.
Как раз в сорок втором году, когда Ефремов придумывал своё сочинение, многосторонняя советская промышленность использовала бесплатный труд голодных ЗК для строительства корпусов ртутного комбината.
Этого факта автор не мог не знать. Геолог всё-таки. Зачем ему понадобился несуществующий завод на берегу волшебного озера? Что он хотел сказать своей выдумкой?
У меня есть только одно объяснение. Рассказ был зародышем производственного романа с авантюрной фабулой в колониальном стиле. Просвещённый европеец находит полезные ископаемые там, где туземцу мерещатся горные ду?хи.
А потом кто-то в редакции указал автору на то, что японский шпион, знающий дорогу к месторождению ртути, – не лучший сюжетный ход для советского писателя, который хочет жить.
Умному человеку достаточно лёгкого намёка. После досадного прокола с горными духами Иван Ефремов решительно и навсегда отодвигает место действия своих произведений подальше от Земли, в глубины Вселенной, на несколько сотен парсек, потому что там – безопаснее. Советский фантаст был совсем не так прост, как думали пришельцы из Туманности Андромеды. Возможно, он действительно видел будущее собственными глазами. Иначе как объяснить тот факт, что в своей главной книге Ефремов предсказал интернет (“Великое кольцо”) и Байконур – космодром в Великой степи, откуда звездолёты стартуют к другим галактикам, после выхода на орбиту включают двигатели на анамезонной тяге – и хрен их догонишь.
Наверное, поэтому спецслужбы так интересовались творчеством писателя и наблюдали за ним при жизни, а после смерти позаботились о его прахе, который литературоведы в штатском конфисковали вместе с урной. Может быть, для того, чтобы с тайными почестями захоронить в Кремлёвской стене, или, наоборот, развеять над Озером горных духов?
Нет, урну литературоведы потом вернули, – но кто знает, что они делали с пеплом?
Мне могут возразить: мол, всё это жёлтые выдумки прессы, очерняющие светлое имя покойного классика НФ. Возражайте, пожалуйста, сколько хотите, а я вам напомню выдумку самого покойника из его рассказа, в котором художник Чоросов якобы завещает Ефремову этюд картины в качестве своего посмертного дара. Так и говорит: получите, когда меня не станет.
Через пять лет после этого разговора является почтальон, не похожий на ангела, с толстой сумкой на ремне и тетрадью, где нужно расписаться в получении “Озера”. Мы понимаем, что смерть забрала художника, и надеемся только на то, что это случилось так же внезапно и безболезненно, как когда-то с Шишкиным в Петербурге. Сидел у мольберта, схватился за грудь, вскрикнул и исчез…
Мы верим в лучшее, в лёгкую смерть и загробную жизнь. Мы, простодушные читатели рассказа, не можем даже помыслить, что автор скрывает от нас правду… Ой, неужели правда?! Неужели он цинично умолчал о том, что смерть Гуркина носила синюю фуражку чекиста и была очень грубой? Картины, конфискованные при обыске, попали в архив НКВД. А оттуда посылок не отправляют даже писателям-фантастам…
Текст нравился мне всё меньше.
Ему не хватало лёгкости, воздуха и света. Надо изменить настройки повествования. Сделать рассказчику апгрейд, а если не поможет, то – харакири.
Ртуть на латыни – Меркурий, летучий бог с крылышками на пятках. Может быть, его сущность войдёт в меня, если совершить ритуальное занюхивание водоёма?
В рюкзаке лежали две бумажки американских денег. Я скрутил их в трубочки, вставил в нос, преклонил колени у кромки воды и глубоко вдохнул, визуализируя поток крошечных меркуриев, наполняющий голову. Затем лёг на бок лицом к озеру и постарался отпустить мысли. Ничего не ждать, не оценивать, только смотреть на отражение горных вершин в неподвижной воде.
Я представил Григория Гуркина, как он сидел здесь с походным мольбертом, может быть, на этом самом месте, его скуластое лицо, высокий лоб, чёрный ёжик короткой стрижки и тонкие губы. Кажется, он никогда не улыбался фотографу.
Я достал телефон, чтобы загуглить портрет художника, но телефон вдруг решил вернуться к своим древним обязанностям – и зазвонил.
Это была Инга, мой сердечный друг из Парижа; она сказала, что уезжает в Индию на два месяца, а может быть, на всю жизнь. В любом случае, через десять дней летит в Дели, оттуда на автобусе в Ладак, к мудрым йогам, а потом на чём-нибудь, хоть на верблюдах, – в Калькутту. Я сказал, что это прекрасная идея. Всем надо ехать в Индию и припадать к истокам. Инга объяснила, что ей необходима перезагрузка, и к тому же её бабушка носила редкую фамилию Калькуттина; очень хочется своими глазами увидеть город, откуда отец бабушки пешком явился в Россию, чтобы пустить корни. Именно сейчас надо это сделать, когда страшно надоел Париж, невнятные любовники и деловые разговоры по скайпу с украинскими программистами. Это совсем не похоже на работу мечты, гораздо больше – на безвыходную жопу. Не мог бы я приехать, чтобы проводить её в аэропорт и пожить у неё в квартире, хотя бы изредка поливая цветы на балконе?
– Ты же меня знаешь. Я буду поливать мозги дешёвым бордо.
– Не бери дешевле пяти евро.
– Не могу этого обещать, поскольку же не па даржан.
– Па де проблем. Я куплю тебе билет, как приглашающая сторона. Ты в Москве?
– Же суи неподалёку.
(Зачем ей подробности моей локации.)
– Через неделю будешь готов к старту?
– Угу.
Я прикинул, что за это время, даже при плохом автостопе со средней скоростью 40 км/ч, по-любому доберусь до Москвы, хоть тушкой, хоть чучелком.
– Завтра пришлю билет, – сказала Инга. – Учи французский.
Эту мантру она повторяет уже три года, с самого нашего знакомства, но я так и не продвинулся дальше уровня, который позволяет, зайдя в кафе со своей бутылкой, спросить у официанта: “Месье, не могли бы вы на минутку одолжить мне штопор?” Потому что Париж надо откупоривать штопором прямо на улице и распивать под мостом. Пивной Франкфурт открывать сложенной в восемь раз газетой. Венецию пить из стеклянного сапога. Нью-Йорк – из бумажного пакетика в Центральном парке.
Если бы мне заказали книгу о путешествиях или какой-нибудь путеводитель, я начал бы со списка винных магазинов. Перемещения в пространстве вызывают жажду, и ничего нет лучше, чем искупать в алкоголе новорождённый образ чужого города…
Впрочем, никто мне ничего не заказывает. И правильно делает: я всё равно не напишу того, что нужно. Того, что понравится читателю и будет хорошо продаваться. Ладно, фу, хватит посыпать голову пеплом несуществующих рукописей. Поеду лучше в Париж поливать растения. Вдруг из этого занятия вырастет новый сюжет?
Ночевать сегодня буду в Аскате, у знакомых буддистов; впереди 250 километров дороги, надо брать ноги в руки и топать на трассу.
Я направился вверх по тропинке, которая за невысоким перевалом становилась относительно проезжей грунтовой дорогой, и удалился от озера на полсотни шагов, когда меня окликнули сзади:
– Эй, ты!
