скачать книгу бесплатно
Бабочка под стеклом. Литературно-перестроечный коктейль с ощутимыми нотками мистики и криминала
Людмила Филатова
Иногда наложишь на занимательный сюжетец себя, и всё по-иному покажется…Встречи с известными поэтами и писателями, живыми и…. Лёгкий юмор. Россыпь авторских афоризмов и философских находок. Реальное и запредельное. Тема демона любви в судьбе главной героини.
Бабочка под стеклом
Литературно-перестроечный коктейль с ощутимыми нотками мистики и криминала
Людмила Филатова
© Людмила Филатова, 2021
ISBN 978-5-0053-8100-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ГЛАВА I. КАЛУЖСКОЕ И НЕ ТОЛЬКО
В это ясное октябрьское утро Елена Сергеевна Белая – «Ленок наш», как в шутку окрестили её в издательстве, откинув тёплое одеяло, героически спрыгнула на ледяной пол!
– Не топят гады…
Жизненные силы, с вечера уныло расползшиеся по углам, тотчас, толкаясь и дурачась, заняли в её сладко потянувшемся теле свои рабочие места.
– Теперь бы ещё – минералочки…
Ведь только перекусишь с утра, и – прощай таланты: все в желудке спрячутся и будут там до ночи сибаритствовать. Нет, только – водичка! Вот тогда весь мир, только что посланный из-под одеяла к чертям, благополучно вернётся от них – целёхонек, чтобы весь день жонглировать причитающимися тебе кошмарами и удовольствиями.
Елена быстро оделась и, прибрав, конечно же, кое-как – чтобы не было стыдно, когда вернёшься, – подхватила сумку «всё своё ношу с собой» и – фрр…
– Ах… – Распахнув дверь, зажмурилась она. – День-то какой! Просто – ах!
Она любила эти воскресные бреющие полёты по городу, особенно вечерние, когда во всём – необъяснимая тайна меняющихся, будто вытекающих друг из друга образов, бликов и световых пятен. Душа её мгновенно заходилась от всего этого, как сердце от любовного томления…
И ей, казалось, уже похоронившей себя под чужими рукописями и собственными невоплощёнными амбициями, тотчас хотелось и самой влиться в эту восхитительную фантасмагорию, растворившись в ней без остатка.
– Калуга моя, роднулечка, – с придыханием шептала она, блуждая по любимым улочкам и закоулкам… – Лишь теперь тебя и разглядела… А раньше – как сквозь мутные очки, по молодости, наверно.
Молодость, она ведь только собой занята, потому и слепая. А созрела душа, и всё – словно в кровь вошло: и люд заводской, и богема местная, и молодёжь, хамоватая правда, но с душой!
Улочки, дворики, садики… Старинные фасады, полу облупленные, Гостиные ряды, как в Питере. Мост, ещё каменный, над Березуем и островок старинного парка над окским обрывом.
А больше всего – Воробьёвка: крутой спуск с ветерком под подол, подростки с удочками, катера у причала, узкий дикий пляжик с завсегдатаями.
Куда ни глянешь – всё близкое, родное. Там – что-то хорошее с тобой случилось, тут – тоже! А почему, спросите, только хорошее? Да потому, что это молодость была!
Столько порывов, чаяний…
Вот здесь, в панельном, у реки, подружка живёт, актриса драматическая! А в этом, кирпичном, у церковной башенки, литераторы местные собираются, провинциальную литературу двигают…
Ой, река моя, Ока, ты – калачиком рука… Все-то к тебе тянутся, а некоторые и вообще без тебя не могут, как я, например.
Ведь если – вон туда, берегом, берегом, да чуть пониже… Там дорогие мои Кувшиновы станцию лодочную сторожат, собакам кашу на плитке варят. И стоит в реку войти, на спину лечь, прямо к ним течением и принесёт. Встречайте, дорогие, ещё одного мокрого поселенца!
А по вечерам, когда стемнеет, – огоньки на Оке, дрожащие. Иномарки у портового кабачка, сгрудившись, жуками перегретыми дремлют. И «ночные бабочки», ну, те самые, – в чём-то неимоверно воздушном… Вроде, и в одежде, а, в общем-то, – голые…
Музыка. Смех. И такая тоска накатывает по твоему уходящему, такому короткому, женскому времени. Прощайте поцелуи в росе и жасмин до одури. Здравствуй, мороженое со слезами и туфли на низком каблуке. Скорей бы уж лето, скорей, – коротко передохнула Лена, – когда…
Оки божественное ложе опять цветёт по берегам,
и я, но лишь чуть-чуть моложе, лечу на глиссере, вон там…
Не хочет душа смириться. Всё ещё на что-то надеется… Может, постоянное ожидание чего-то, это и есть – молодость? Но тогда мне – ещё только… Ах, не будем, не будем…
Шагнув из подъезда, она опять чуть не подвернула ногу, но сумку всё-таки уронила.
– Надо же, Бог шельму метит! Ох уж эти «бальзаковские» бреющие полёты… Уже не по верхушкам облаков, как прежде, а прямо – по головам! Того и гляди, чью-нибудь снесёшь!
Бойтесь мужики сороковой бабы, но не той, которая у вас по счёту сороковая, или которой недавно за сорок, а той, что вам самим на пятом десятке подвернётся, тогда – держись!
Но бывает, что и у вашей «сороковой» – голова долой! А без «крыши», – сами понимаете… Вот, скажите, куда меня опять несёт?..
Под козырьком ближайшего киоска кудрявый дедушка с прозрачными глазами, как всегда, торговал парниковыми цветами. «Купи!» – казалось, убеждал его взгляд. – «Ведь для таких, как ты, и сажаю, остальным – плевать!»
– Купила, – желтоголовую хризантему на короткой ножке – мини-солнышко.
За углом, еле увернувшись от слюнявого, плотоядно ухмыляющегося бульдога, невольно задела высокую, прямую как жердь, монашку с надменным индюшачьим лицом.
– Тоже мне – Божья слуга… Господь, он – для всех!
Значит, и слуги его должны быть – для всех: любить, привечать нас несчастных и заблудших. Может, и спасёмся!
Ведь как без веры-то, особенно в наше время? Да и как не верить, если только соберёшься, ну как сегодня, например, «куда не надо», так обязательно встретишь на пути или священнослужителя или монашку, вот такую!
Мол, одумайся, раба божья, и реши, наконец, хотя бы для себя – надо тебе это или нет?..
Как-то достали Елену неприятности – и по службе, да и семейные, куда от них деться-то, выскочила она из дому, в чём была, и – к отцу Александру в Ромоданово, подруги посоветовали. А он и спрашивает:
– Стишки да всякую чушь, Богу не угодную, пописываете?
– Бывает… Работа такая.
– Ну, вот! Так я и думал. А ведь это – демоническая вдохновенность, разрушающая устои и государства, и семьи, да и самостояния человеческого.
Избранной себя возомнили? Гордыня это, самый тягчайший из грехов смертных!
На обратном пути Елена чуть под машину не попала…
И что – думаете, помогло? Чуть погодя, опять – за своё! Что ни минутка свободная, за машинку, и – ту-ту…
– Ведь без самости моей, – убеждала она себя, – что от меня останется-то? Так, скорлупка одна. Ведь истинная вера, это – полная самоотдача! А я уже – отдана… Как раба служу. Как госпожа царствую… Вот и думай теперь – как быть?
Да и не сама же я – эту стезю себе выбрала? Ничего ведь без него, Отца нашего, не деется. Так ведь?..
И тут вдруг вспомнилось, как, уже разменяв тридцатник, она решила окреститься в маленькой таруской церквушке, хотя, в общем-то, и не вдруг. Давно думала, да не решалась. Один вопрос донимал, довольно каверзный:
– Если веришь в единого Бога для всех, имеешь ли право принять православие?
Ведь так хорошо ей было со своим Единым богом, поддерживающим всё лучшее в человеке, да ещё и присматривающим за сохранностью всего, этим трудягой наработанного.
– Ни суеты, ни зависти. Да и пробиваться никуда не надо. Всё в ноосферу и так уходит!
Легко от этого становилось. Полная свобода духа и творчества.
А православие ведь – жёстче. Того нельзя, этого… А как писать с постоянной оглядкой? Ведь без «чёрного» и «белому» не бывать! Это и глодало её тогда. Одно успокаивало, что, скорее всего, её Единого Бога на Руси Иисусом Христом зовут, мол, какая же тут измена? Да и нельзя же, от своего народа в стороне, – чужаком стоять!
И вот ехала она, именно об этом размышляя, в Тарусу, на Цветаевский праздник. Присела на скамейку автобусной остановки, и вдруг подходит к ней монашка и говорит:
– В Бога верит не разум, а твоя бессмертная душа. Она его видела… Что задумала, девонька, то и делай. Греха не будет.
Сказала, и в толпе растаяла. А тут и автобус подошёл.
Приехала Елена в Тарусу, и сразу – в церковь.
Вошла, и тотчас виноватой себя почувствовала, что так давно не была. А церковь – вся в лесах стояла: только восстанавливать начали. Внутри – половички домотканые, рушники, тазик медный на керосинке: воду для малышей подогревают. Желающие креститься в рядок стоят, босиком. Лица у всех светлые.
Смотрит она во все глаза, будто в раннее детство вернулась. А тут бабушка-служка подходит и говорит: «Что, стоишь? Может, креститься хочешь?». «Хочу».
«А крестик-то у тебя есть?». «Нет». «Так иди, купи, и свечку ещё».
Пошла, купила, да и все деньги, что с собой были, на восстановление храма отдала. Поставила её бабушка последней в общий ряд. Подходит батюшка и спрашивает: «Крещение принять хочешь? А где ж твоя крёстная мать?» «Нету», – отвечает. «А коли нету, то в другой раз придёшь». Елена чувствует, что нельзя уйти, ведь столько лет решалась…
А тут совсем молоденькая женщина, что ребёнка крестить принесла, говорит: «Я буду ей крёстной матерью».
Елена обрадовалась, а батюшка ей: «Крёстную мать с улицы не берут». И тут набралась Елена храбрости: «Да ведь она же ко мне в церкви подошла! Её мне Бог послал».
В общем, окрестил он Елену, сердито, но окрестил. Вся мокрая из церкви вышла. И тут её крёстная мать и спрашивает: «А почему вы именно здесь креститься решили, вы ведь из Калуги?»
Не стала Елена про свою монашку рассказывать да про сомнения прежние, а ответила то, что прямо тут и пришло, и куда вернее оказалось:
– Я ведь – пишу… А в эту церковь сёстры Цветаевы ходили. Она мне вдвойне родней.
И тут обняла её крёстная мать и говорит: «А знаете, как меня зовут? Мариной. А живу я – на улице Цветаевой», – взяла у мужа ребёнка, поклонилась, и пошла.
…И тут Елена вдруг видит, что стоит уже в Калуге, посреди тротуара, и улыбается.
Монашка-индюшка, словно что-то почувствовав, всё-таки обернулась. И глаза у неё потеплели. И губы обмякли…
– И чего я – на неё, уж так? – устыдилась Елена, – хотя…
Когда народу плохо, соборы да церкви как грибы растут. Вот и у нас: старообрядческая – у тюрьмы, католическая – у кладбища, а протестантская, если б удалось – у рынка б стояла.
И, что интересно, все норовят на старых православных фундаментах обосноваться! Крепкие они, видать, никакие катаклизмы их не берут!
Вот и не дали наши верующие протестантам, по слухам липовым, – количество апостолов у них не то! – себя потеснить.
Восстали! Пикеты даже по ночам стояли. И отобрал город у нечестивцев почти готовый храм. Дом музыки теперь в нём. Даже орган закупили!
Наверное, богатенькие подмогли, достаточно за нас счёт обогатились, чтобы нам же и благодетельствовать.
Обмяк народ, обезволел от нищеты перестроечной, всякой подачке радуется, за любую малость благодарит.
А город – наоборот, прямо на глазах всё краше становится. Обустраивается… Стараются собственнички, друг перед другом выпендриваются. Скоро развалюшек днём с огнём не сыщешь. Куда тогда московским киностудиям на съёмки выезжать? Калуга-то поближе. Да и подешевле у нас.
Елена пересчитала в ладони мелочь. На кофе «Три в одном» уже не хватало, только на – один в одном…
– Но гулять-то – пока никто не мешает, да и дышать тоже. Но видно ненадолго. Водой-то – уже вовсю торгуют…
Возле универсама, на Кирова, невольно загляделась на нищего в годах. Глаза у него… забалделые какие-то, будто подтаявшие или вылинявшие, но явно не от наркоты или спиртного, а от чего-то более возвышенного, что ли…
Голубые, светлые-пресветлые, и смотрят – так, в пространство… Рукой помахивает, будто дирижирует, аж лохмы – последние, что остались – по ветру треплются.
На светофоре перешла, а на той стороне ещё – побирушка, но из бывших интеллигенток. Если, конечно, интеллигенты бывшими бывают… Сидит на асфальте бочком. На виске косичка заплетена, а в неё искусственные колокольчики вдеты. А бабе – явно под пятьдесят. Перед ней иконка лежит и щербатая чашка старинного фарфора. Щёчки у мадам красненькие, печёными яблочками, лицо пропитое, дальше некуда, а рваная ветровка, надо же, – расстёгнута, и с плеча спущена. В общем, жутко романтичная бомжиха! Я ей последние два рубля отдала. Чудеса надо поощрять, а то переведутся!
Погуляла я по рынку, возвращаюсь, а парочка моих бомжей объединилась и уже на его территории воркует.
В глаза друг дружке заглядывают, целуются, стесняясь, как дети, ей богу… А слова какие говорят?.. Такие мне и не снились, правда, с матерком немножко.
Барыши подсчитали, и пошли за «красненьким». Он костылём гремит, она на другой руке повисла, голову с колокольчиками на мужское плечо положив.
Никакого сомнения – любовь! Аж завидки взяли…
Может, в бомжи податься? – наконец, оторвала от них взгляд Елена, – для этих ведь – никаких возрастных цензов: подопьют, и все – молодёжь…
Наконец, «солнышко» на коротком хвостике обмякло и повисло, как мячик на резинке. В детстве Елена играла таким часами, он не мешал думать.
А думала она всегда. «Ведь размышление… – записала она как-то, – это доверительная беседа с самим собой, правда, если ты хоть сколько-нибудь себе интересен…»
Лишь теперь, к сорока, наконец-то поумнев, Елена поняла, что ум в енщине, это – дурь!
– Ведь глупость – признак молодости…
А кому из баб не хочется выглядеть помоложе?..
Сделай коровьи глаза, приоткрой рот, смотри мужчине в переносицу, молчи и слушай. Ах да, ещё восхищайся всем, что он несёт, даже мутью беспросветной!
И похорошеешь да и помолодеешь для него – сразу лет на десять! Не веришь? Попробуй! Работает без промаха.
Нагулявшись до сырых ног и севшего голоса, Елена, наконец, с трудом открыла свою ободранную дверь:
