Ана Ананас и её криминальное прошлое

– Сегодня я тоже не ужинала!

Последнее обвинение было дурацким (могла бы и дома поесть, но предпочла шляться по всяким Ренатам Колицер!).

Переваривая информацию, папа глядел на обгрызеную колбасу и сопел. Часы показывали четверть двенадцатого. Магазин уже был закрыт. Заказывать пиццу из позднего заведения «Цвай пункт нулль» денег бы всё равно не хватило. Папино замешательство окончательно довело меня до истерики.

– Мама бы никогда этого не позволила! – завопила я.

Не знаю, что на меня нашло. Раньше я так не орала. И уж точно не напоминала ему про маму.

– Знаешь что, – загремел, наконец, господин Веттер-перемен. – Больше сюда никогда не приходи. Сейчас ты у меня на собственном опыте поймёшь, что значит беженец. А я буду сам по себе. – Он вырвал у меня из рук ключи и забросил на шкаф – Что будешь делать?

– Буду вещи свои собирать!

И я действительно кинулась собирать вещи.

После визита к Ренате их осталось совсем ничего. По правде сказать, у меня никогда не было много вещей. Это просто оттого, что мне ничего не надо и меня здесь ничто не держит, – решила я. Сразу же стало не так тревожно.

Я уложила в рюкзак деревянного чешского крота. Потом совершенно бесполезную книжку о том, как связать Берлин спицами из пряжи. Затем я обследовала холодильник и нашла там колоду карт. Под конец, завязав в узелок зубную щётку и положив её вместе с другими вещами в рюкзак, я медленно вышла на улицу как бродяжка. Снова шёл дождь.

Отец высунулся из окна

– Анька, – крикнул он в окно. – Немедленно домой. Я пошутил. Но, разумеется, я сделала вид, что не слышу.

3

Дождик на улице уже почти перестал крапать.

Расположившись под красным фонарём, рядом с тусовкой полуночников, у места, где детям находится нельзя, я уверенно снесла кнопку быстрого вызова под названием «Папа». Только потом я посмотрела на общую картинку – что же у нас получается? Оставалось четыре контакта. Точнее пять. Барсук, Бюдде, Ходжа, Олли, ну и Рената Колицер, разумеется. Не особенно раздумывая над тем, что я делаю, я набрала тот номер, что был выше всех. Нож-для-Огурцов почему-то был указан первее, чем Бюдде. Как бы мне об этом не пожалеть, думала я, нажимая на вызов. Но звонок уже пошёл. Жалеть было некогда.

После пары гудков послышался недовольный голос Олли. Звучал он на фоне цикад, ночного шума и проезжающих мимо такси:

– Ананас? Тут всем, знаешь ли, некогда…

– Олли, – зачастила я в перекладину своей раскладухи с безбожным русским акцентом, так, чтобы полуночники не поняли. – Олли, спорить я больше не буду. Твоя взяла. Мой папа – политический беженец. И я больше не буду играть в вопросы не по правилам. Но надеюсь, я имею права на новые три вопроса, да? Настоящие три вопроса, а не просто так, верно?

Олли помолчал. Кажется, ему было некогда. Он пыхтел в трубку и говорил на бегу – Так что с вопросами? – поторопила я.

– Лады. – Нож-для-Огурцов вдруг перестал пыхтеть. Наверное он остановился – Ровно в одиннадцать будь у музея эротического искусства… Успеваешь?

– У эротического? – Будто был выбор! – Да!

Когда я подбегала к музею, часы били без четверти, и уложилась я ровно в пять минут. Неплохо для человека с неудобным рюкзаком на спине.

Закрытый по причине ремонта эротический музей лишь впустую мигал светодиодными росчерками. Но под вывеской с надписью «Варьете Божественный Марципан» сидело три чёрные фигуры. Фигуры топали ногами в одном порядке. Потом в другом. Наконец, они перекладывали ногу на ногу, и продолжали стучать дальше. Это действительно было немного похоже на варьете.

По запаху имбирной жвачки я определила в одной из фигур Барсука. Из всей нашей компании коротко стриженых, он один носил волосы. К тому же, недавно он взял за привычку при разговоре дёргать головой, отбрасывая назад по местным меркам пышную, вьющуюся шевелюру. Остальные фигуры в чёрном просто кивали головами в знак общего приветствия. Узнать, кто был кто, пока не получалось.

– Собрались? – буркнул из под капюшона голос, который только что отвечал мне по телефону. – Покидаем тылы!

– Ещё пять минут, – попросила фигура повыше других.

Это, конечно, был Бюдде. Он перекуривал.

– Пять минут, – потребовала фигура голосом Барсука. – Пописаем на дорожку.

Ананас, не смотри!

Я отвернулась.

– Почему закрылось «Хард-рок кафе»? – мне не терпелось задать первый вопрос.

– Оно закрылось потому что одни бородатые сошлись против других бородатых. – буркнул кто-то мне в спину голосом злого волшебника. – Кофейники объявили войну Репербану.

– Это ведь не из-за моего папы? – на всякий случай уточнила я.

– Твой папа здесь не причём. Он просто жертва обстоятельств. Только сам об этом пока не знает.

Какой-то волшебник со вкусом высморкался. Уверена, это был Ходжа.

И слава богу, – сказал высморкавшийся. – Он не причём, будь он хоть величайший папа на всём Репербане.

После таких слов я пожалела, что закатила скандал своему отцу. Хотя, не поругайся я с ним, я никогда бы не увидела столько друзей в костюмах бездомных волшебников.

– Ну… величайший папа на Репербане, это не так! Мало каши ел. – сказал один из капюшонов. Говорил он голосом Барсука и, должно быть, сравнивал моего отца со своим. Барсук-старший напоминал разукрашенную спортивными лозунгами пивную бочку и претендовал на звание величайшего куда больше.

– И очень хорошо! – закричала я. Я всегда боялась, что моего, пока ещё обладающего человеческой фигурой папу, когда нибудь разнесёт до размеров старшего Барсука или что тот по неосторожности лопнет.

– Какова наша задача? – сказал голос с писклявинкой. Пописав, обладатель писклявого голоса вышел из тени. Капюшон зацепился за ветку пихты и Олли тут же перестал быть похожим на чародея.

– Наша задача – достать очкариков до глубины печёнок, – напомнил Барсук, так и не показавший лицо. Капюшон держался на нём простым напряжением шевелюры.

– Довести их до белого каления, – раздались голоса. – Сделать так, чтобы они провалились сквозь землю от злости.

– А если не получится … – Олли зловеще нахмурился.

Ответа не последовало. Такая ситуация не рассматривалась в принципе и сказано это было лишь для угрозы.

– Расскажите, что произойдёт, если ничего не получиться, – потребовала я.

Это был мой третий вопрос. Больше вопросов в запасе не оставалось.

Все тяжело вздохнули. Капюшоны упали на лица до подбородка всем без исключения.

– Как что? – провозгласил Ходжа мрачно. – Всё случится по предсказанию херра Павловского. Кофейники расползутся по всему Репербану, как тараканы. И, в конце концов, здесь останутся только они. Они покорят Репербан своей респектабельностью. А все мы уйдём на дно Эльбы. И никто не будет плакать о нас.

– А можно хоть одним глазом увидеть это завещание-предсказание? – мне всё еще не верилось, что можно раздуть настолько широко такую пустяковую проблему, как кофе.

Но Олли был на последней стадии тревожности. Он должен был вот-вот психануть.

– Вопросы закончились. Иди домой.

Вместо ответа я показала ему папин рюкзак для продуктов. В нём был спальник, термос, книжка как связать Берлин, зубная щётка и колода карт, которую я нашла в холодильнике.

– Мне надо прокантоваться с кем нибудь до половины третьего, – быстро обрисовала ситуацию я. – Из дома я ушла. Показываться на глаза отцу не собираюсь. Вдва часа папу безудержно тащит спать, а спит он до половины одиннадцатого… Так что надо продержаться хотя бы до двух.

– Спятила? – забеспокоился Ходжа, глядя на меня так, словно я уже была замужем. – Тебе придётся одной бродить до двух ночи?

Часы в этот момент пробили одиннадцать.

Я сурово кивнула.

– Ну хорошо. – вздохнул Олли. – твоя взяла. Мы берём тебя с собой. Может, тебе и стоит увидеть сегодняшнее шоу собственными глазами.

Я сделала вид, что так и должно быть (шоу увидеть очень хотелось).

– Слышала? Забираем с собой!

Слышала. Если Олли Клингер хотел меня этим напугать, то совершенно напрасно

Меня один раз уже пугали тем, что забирали с собой. Закончилось это такой вот прекрасной, не побоюсь этого слова, насыщенной приключениями жизнью на Репербане.

4

Часы пробили одиннадцать раз, а потом ещё один раз – бам! – значит, было пятнадцать минут двенадцатого. На повороте с Хафенштрассе мы свернули с тротуара и ломанули через кусты за церковную ограду. Протиснувщись между кустами, мы оказались у маленькой, чуть ли не пластмассовой двери с надписью «Кафе Супермен Чача». Утренние часы и ночные часы разнятся».

Олли с Ходжей дёрнули за колокольчик по очереди. Колокольчик ответил отвратительным хрустальным звуком. Бюдде забросил в рот жвачку и встал в стойку кунгфу. Барсук, некстати в этот момент разикавшийся, виновато замыкал шествие сзади.

Дверь открылась. Оказалось в «Супермене Чаче» полуночников чуть ли не больше чем в районе фонарей. Я узнала того самого пожилого господина, обыгравшего автомат. Он наворачивал кофе со сливками так, что за ушами трещало. Кроме того, он совал мелочь в старинный автомат для игры на старые деньги. Обеими руками, без остановки! Старых, никому не нужных денег у него, наверное, было как грязи.

За стойкой бара клевал носом напескоструенный, до блеска выбритый очкарик. Он был весь в новомодных татуировках – выглядел так, как будто дети из дебильного детского садика мелками разрисовали его невзначай. Ходжа говорил, что носить такое теперь страшно модно. Не знаю. Если такая мода дойдёт до нас, то мы действительно уйдём на дно Эльбы.

– Кто в этой разрытой могиле главный? – с порога взял быка за рога Олли.

Никто не решился ему отвечать

– А ну, бариста! – повыл Олли в темноту. В руке его опасно сверкала зубочистка. – Слышишь? Иди сюда. А то я сам приду за тобой.

– Бариста к вашим услугам, сынок, – вырос сердитый татуированый глист у нас за спиной. – Что тебе от меня надо?

Олли сплюнул на пол.

– Я тоже бариста. – раздался раздражённый голос того, что был разукрашен мелками. Представившись, он положил голову на стойку и принялся наблюдать за нами из этого положения.

– И я бариста. – вылез из-за стойки ещё один тип.

Все, кроме пожилого любителя игровых автоматов оказались баристами. Они окружили Олли. Но Олли всё равно было не запугать.

– Кофе мне! – прорычал Олли. Он пнул стул ногой. – Кофе немедленно.

– Спокойно, детищки! – осадил его бариста, который тусовался за стойкой – Хорошая шутка про кофе! Жаль только, вам кофе нельзя. Слишком буйные. Зовите родителей…

– К тому же, мы закрываемся, – напомнил тот, что был раскрашен мелками.

– До закрытия ещё куча времени, – возразил татуированный глист. – Но детям до восемнадцати здесь находится нельзя. Даже если они обитают на Репербане.

На это Олли Нож-для-Огурцов лишь повторил стальным голосом:

– Кофе по взрослому. Мне и всем остальным.

Барсук злорадно захохотал, показывая отсутствие трёх передних зубов. Выглядели мы как настоящая банда разбойников. Бариста пожал плечами и потянулся, чтобы задвинуть шторы поплотней.

– Знаете что, сэр – Олли начал приставать к тому, что дремал на стойке, разбудив его лёгким ударом в лоб: – За всю свою жизнь я выпил столько кофе, сколько у вас в жопе заноз. Поэтому, сейчас вы сделаете мне латте и капучино одновременно. И ещё русиано. И макиато с эстретто. И ещё что-нибудь.

– И ещё по-венски, – сказал Бюдде, доставая пластиковую бутылку с «Мильбоной».

– Заноз? В жопе? – бариста занервничал, – У меня в жопе нет никаких заноз!

– Будут, – пообещал Барсук.

Нет, серьезно чуваки, –сказал бородатый – Идите домой. Или вы думаете, что я налью вам взрослого кофе?

– Налейте невредного, анцеторетусного, – неожиданно блеснула познаниями я.

Злые чародеи, путаясь в одеяниях вытащили кто монетку, кто две, кто-то шуршал бумажкой: – Анцеторетусный дай! Ну! Дай! Быстро!

Ходжа Озбей смущенно шепнул:

– У меня все деньги на карточке.

Но Олли Нож-для-Огурцов подбил его руку и карточка Ходжи приземлилась на стол:

– Вот так! Попробуйте только сказать что весь анцеторетусный кофе в этом заведении не продаётся!

Но татуированный глист уже закрыл жалюзи и погасил свет.

– Нет такого кофе, – открестился он. – Никакого анцеторетусного кофе я не видел в глаза. До свидания.

– Почему это нет? – вдруг заорал один из барист с выражением лица безумного профессора. – Ну-ка, дети, идите сюда. Жиральдо нальёт вам кофе. Анцеторетусного… Какого хотите!

Музыка стихла. Даже мрачный попугай в клетке и тот повернулся в нашу сторону, словно спрашивая, по какому, собственно, праву мы здесь находимся. В этой тишине Жиральдо рассмеялся профессору прямо в лицо

– Да ни за что, – сказал он. – Чёртов ты сукин сын, Массимильян! Чтобы я детям кофе наливал? Совсем рехнулся.

И добавил специально для Олли голосом, будто вылитым из пластмассы:

– Пока я за стойкой, никакого кофе детям не будет.

После этих слов, бариста погасил свет и выкинул нас из заведения, ухватившись за капюшоны волшебников одной рукой. Ногой он резко дал под зад всем по очереди.

У меня и капюшона-то не было. Поэтому меня схватили просто за шиворот. Я почувствовала себя мешком, полным картофеля. Было жутко обидно.

5

– Всё видела? – то и дело дёргал меня за рукав Ходжа. – Кофейные короли! Будем продолжать раскачивать их дисциплину. Авось всё само развалится так, как в прошлый раз.

– В тот раз с нами ещё был господин Павловский, – грустно вспомнил Барсук.

Он начал пересказывать уже известную историю, как Павловский гнал на тот берег Эльбы рындой некоего Бонго, а девочка по имени Рената плакала ему вслед. В его исполнении история напоминала библейскую притчу. Наконец, Бюдде, зевая, сказал, что всё-же рассчитывал в здешнем заведении на кофе. И сейчас срочно нужно его чем-нибудь заменить. Хотелось спать, а времени уже натикало почти час ночи.

Рядом с «Супеменом Чачей» стояла урна. Олли наподдал по ней ногой. Оттуда вывалился стаканчик. На стаканчике я увидела надпись – «Моча».

– Внимание!! – сказала я. – Моча – смешное русское слово!

Мне захотелось разрядить обстановку. Но обстановка не разряжалась.

– Да хоть в слова играй – зевнул Ходжа Озбей, запихивая капюшон под водолазку.

И мы начали играть в слова. А что ещё нам оставалось, чтобы скоротать вечер до двух часов, пока отец не отправится спать?

– Вот не нравится мне слово «бариста», – рассуждала я, шагая по пустой ночной набережной.

Олли что-то буркнул в ответ из-под своего капюшона. Дескать, что уж тут говорить

Да уж. Странно было, что именно плохого я нашла в обычном слове. Вначале я думала, что это всё из-за двух букв «эр» подряд, но Ходжа меня поправил – с одним «эр» будет правильно, а читаться будет ещё мерзее – бариста!

Наконец мы расположились за давно покинутым посетителями столиком зонтичного кафе и открыли пакет затвердевших от времени леденцов. Барсук вытащил намазной фарш с ремоладом. Олли разрезал пополам затвердевшие вчерашние булочки. Принялись ужинать.

– Бариста – красивое слово, испанское – объяснял Ходжа с набитым ртом.

Олли взглянул на него с такой кислой физиономией, что из неё можно было сварить русские щи без применения уксуса.

– Это слово происходит от слова «бар» и означает человека, который проводит всё время за стойкой. Понимаете, слово комбинированное, заимствованное. Поэтому оно так глупо звучит.

– А как будет по-итальянски «унитаз»? – поинтересовался Барсук.

Ходжа посыпал фарш мармеладками и отправил всё это в рот. Потом он вспомнил, что мармелад не еда, залил весь рот ремоладом и прожевал всё это дело, ни разу не подавившись.

– Зачем тебе? – удивился он.

– Может, я тоже хочу скомбинировать слово, – сказал Барсук и задумчиво подвинул мармелад к себе. – Из унитаза и того, кто проводит всё свободное время на нём…

– А может они всё-таки итальянцы? – перебила я. – Может быть это вообще ненадолго. Потусуются год и уйдут. Найдут свою нишу, как вьетнамцы со своим «Фо»? Или «Фу»?

– Хе, – поправил меня Бюдде. Впрочем, это его «хе» могло быть просто скептическим смешком.

– Никого же не колышет эти вьетнамские кафе, правильно?

Бюдде ещё раз задумчиво повторил свое «Хе». Кажется, его на этом заклинило.

– Ты не понимаешь, – горько сказал Ходжа. – Не надо путать кафе и кофейни. Кафе это просто способ получить удовольствие от еды. А кофейни – начало конца Репербана. К тому же, к этому неизбежно приходишь, когда начинаешь с итальянства. А итальянство всегда было модно в сфере питания. Под его жернова попал даже мой папа. Когда капитан начинал работать в Вуппертале, ему приходилось быть и Жервасией и Киприано. И, видимо, скоро быть ему синьором Киприано опять. Только вот как кофе готовить, совсем непонятно. Он сейчас вообще всё позабыл.

Уже светало. Компанию на пирсе нам составлял флагшток и пьяная чайка.

– Как всё-же будет по-итальянски «унитаз»? – не унимался Барсук, доедая последнюю мармеладку.

– Никак, – рассердился Ходжа.

Он протёр очки и вышел из-за стола:

– Я ухожу домой. Кнопка кабельного телевидения жрёт папины деньги. Если я не буду смотреть телевизор по ночам, он откажется от подписки. И тогда мне придётся ложиться спать в восемь вечера.

– Я тоже пойду. Только пускай Ананас научит меня напоследок какому-нибудь русскому слову, – сердито сказал Барсук. – Типа того, что она сказала в кафе. Правда, то слово было не смешным. А сейчас мне ужасно хочется посмеяться. Иначе я сдохну с тоски. И не засну сегодня, это уж точно.

– Ёклмн, – предложила сходу я. – Брандахлыст. Балясина. Малевич.

Что всё это значило, уже и не помню.

Барсук задрал ногу на уровень головы и хмуро оповестил:

– По сравнению с этим дристой-баристой, смешные русские слова звучат совсем не смешно! И он был, пожалуй, прав.

Добавить тут было нечего.

6

Я приползла домой после двух ночи, уставшая как рыбак; вспомнила о ссоре с отцом только тогда, когда обшарила все карманы и не нашла ключей. Но дверь оказалась открытой. На столе лежала записка: “ Ешь пирог, рыбу в горшке и пончики». Интересно где это папа раздобыл рыбу в горшке в половине третьего ночи?

Есть сейчас, если уж и хотелось, то чего нибудь быстрого и холодного. Больше из вежливости, я освободила пирожок от полиэтилена и поковыряла внутри. На часах было почти три часа ночи.

– Папа, скажи… а кофе настоящий, он вредный? – крикнула я на всю комнату.

То ли я впрямь запамятовала, что мы с отцом с сегодняшнего дня на ножах. То ли попрежнему считала себя ущемлённой в правах и думала, что в связи с примерным поведением имеет смысл пойти на мировую? А может, я была уверена наверняка, что он спал. Поэтому не удивлялась, что никто не ответил.

В общем, я сделала попытку включить свет – лампочка, которую я вечером использовала при выбивании показаний из папы, уже не работала. Щелчки выключателя отдавались эхом пустой квартиры. Храпа, вечно сопровождающего сон отца, не было слышно вообще. Или слышно? Не слышно. Значит, не спит. Может, обиделся? Не мог же он, действительно, уйти, оставив вместо себя записку про рыбу в горшке и пончики?

Наконец, я обнаружила папу в моей собственной кровати. Моя кровать была вещью неприкосновенной! Для сна отец использовал обычный матрас, который просто бросал на пол: так у него меньше болела спина. Двуспальная кровать полагалась мне, потому что я спала звездой и страшно брыкалась. И папа знал, как я щепетильна и чопорна в отношении спальных мест. Никогда бы не позволила залезать на кровать, не снимая сапог. И уж тем более спать в ней в одежде.

Спать! Само собой разумеется, что ещё делать папе в половине третьего ночи – он и должен был это делать! Но почему он не лежал на полу как обычно? Почему попёрся в мою кровать? Потому что я ушла из дома, вот почему, наверное, вспомнила я.

Как я и подумала, папа вовсе не спал. Господин Вэ-Пэ просто лежал, но в каком-то полуобмороченном состоянии. Зачем-то перед носом он держал огромную книжку с картинками, «Виммельбух». Виммельбухи пользовались большой популярностью на Репербане. Ничего вокруг себя папа не видел и не слышал. Наверное, искал гномика.

И чертёнка.

Увидев меня, он аж подскочил.

– Анька? – спросил он. – Ты же вещи, вроде, свои собирала вчера? Не видела мою маленькую пепельницу с деленьицами?

С ужасной досадой я отметила, что по поводу нашей ссоры он даже не переживает. Я спросила дрогнувшим голосом:

– Скажи, кофе вреден или нет? И сколько раз в день его можно пить? И правда ли, что детям его нельзя? И почему все вдруг стали пить именно кофе?

К моему удивлению, папа немедленно принялся отвечать.

– Видишь ли, – сказал он развязнее и дружелюбнее, чем обычно – Когда то, давным-давно, весь кофе в мире был одинаковым. И мир был одинаковым вместе с ним.

Поэтому мы готовили и пили все, что есть и не парилсь.

– Разве сейчас мир такой разный? – спросила я и села поближе.

– Да, слишком разный. Раньше все любили и кофе и пиво и группу «Раннинг Вайлд»…

– Ну, а теперь? – наседала я.

– А теперь… в этом мире многие вещи устарели. Вместо них появились новые. Соя, глютен и так далее. И, конечно новый кофе. Лично я считаю, что кофе просто должен оставаться честным. Как пиво. Как стакан воды. Как любовь с первого взгляда. Как татуировки в виде черепов и жизненных принципов…

Виммельбух папы уже давно выпал у него из рук, а он всё разглагольствовал и разглагольствовал. Я подвинулась ближе. Скорее всего, он уже был готов о многом мне рассказать, но неожиданно что-то защекотало меня под задницей. Оказалось, все это время я сидела на закопанной под одеялами Бертой Штерн. Она уже не могла больше терпеть и хихикала прямо в голос. От этого было ужасно щекотно.

– Господи! Что вы забыли в моей кровати, Берта Штерн? Это мерзко! – заорала я. Я не просто орала, а взрывалась ненавистью ко всему окружающему.

Дурные глаза Берты постепенно обретали форму. Не переставая хихикать, он запищала на весь дом каким-то сдавленным дурным голосом:

– Нашла!

Тыкнув пальцем в старый, любимый, сто раз мной читаный виммельбух, Берта подчеркнула длинным ногтём изображение маленького толстого чёрта. Этого чёрта никому не удавалось найти.

– Он? – Берта захохотала во весь голос. – Он!

Тут я схватила её за трусы и постаралась выкинуть Берту вместе с ними в окошко.

На следующее утро папа не вставал с моей постели до того, как на работу идти, Думаю, он проделывал это из чистой вредности. По его мнению, после скандала с разрыванием на две части трусов Берты Штерн, виноватой себя должна была чувствовать я, а не он. Но я не чувствовала себя виноватой.

Конечно, пришлось перегнуть палку с этими трусами. И, кстати, это не помогло. Папа всё равно лежал на моей кровати в одежде. А с ним рядом лежала длинная Берта. Они копались в моих «Виммельбухах», периодически разражаясь ругательствами на двух языках, и курили по очереди из маленьких трубочек. Наблюдать такое было невозможно. Надо было срочно противодействовать.

Прогнать Берту не получилось, поэтому я снова сбежала. Только не смейтесь сейчас надо мной. Если я ухожу и возвращаюсь, а потом опять ухожу, значит именно того мне и надо. На этот раз к уходу я подготовилась основательнее.

7

Зашвыривая спальный мешок и пенку в кусты акации, я ухмыльнулась. С гордостью посмотрела на светившую с неба луну. Если скажете, что я плохо обделываю такие делишки, как уход из родительского дома, получите от меня в глаз!

– Все дела сделала? – спросил Ходжа.

Он стоял рядом и ждал, когда я закончу прятать спальные причиндалы. Неподалёку орали сирены от машин и играла дискотека. Страха остаться одной не было.

– Если сделала, то идём. Покажу тебе наш киноклуб.

– А кролика? – спросила я.

– И кролика тоже…

Непонятно с чего я решила, что киноклуб действительно должен быть похожим на киноклуб. Думала, будет что-то со стульями, складывающимися пополам и ещё большими плюшевыми занавесками, чтобы солнце ненароком не засветило в тот момент, когда показывают фильмы. Но ничего подобного я не увидела. Кролика, кстати, тоже не нашла. Вокруг были только разбитые стёкла и вымазаный в краске бетонный пол. Мы находились внутри огромного холла какого-то старого общественного здания.

«Анан-аас!», – крикнула я внутри – «Анан-аас!». Эхо разнесло по сторонам на расстояние километрадругого.

Ходжа нетерпеливо потянул меня за рукав. Оказалось, что здание с разбитыми окнами – это только парадная часть. Мы спустились в грязный и тесный полуподвал. Перед входом можно было увидеть полустёртую надпись «Террорист Карлос».

Затем мы спустились по лестнице в полуподвал. Запах был спёртым. Пахло резиной с какашками. Спускаясь, приходилось то и дело переступать через лужи, натёкшие со стен. Впрочем, если не обращать внимание на запах и сырость, внутри было вполне себе ничего. Можно даже сказать, было довольно уютно.