Феликс Мария Саманьего. Басни. Книга I

Феликс Мария Саманьего

Феликс Мария Саманьего. Басни. Книга I

Испанский Лафонтен. Предисловие переводчика

Не думаю, что сильно погрешу против истины, назвав XVII век временем закладки новых основ: казавшаяся ещё недавно незыблемой старая картина мира ползла от кризиса к разложению, и, отказываясь от протезов религиозных догматов и костылей натурфилософии, человек рефлексирующий всё чаще обращался к систематизации эмпирического опыта, к тому времени достигшего критической массы, позволяющей осуществить переход из количества в качество. Век вспыхнул отсветом костра Джордано Бруно1, чтобы упасть яблоком на голову Исаака Ньютона, век манил к звёздам Галилео Галилея и Джованни Кассини2, Иоганна Кеплера3 и Христиана Гюйгенса4, удивлял «зверушками» Антони ван Левенгука5; декартово «Cogito ergo sum» находит отклик в опытах Блеза Паскаля6, хотя волею судеб (а может быть и по прихоти биографов) два гения вынуждены быть представителями противоборствующих лагерей. Это был век первого шага науки от o7 на Декартовой плоскости8 до бесконечно малых Лейбница9.

Нечто подобное происходило и в гуманитарных науках: практически каждый год открывались новые археологические артефакты почившей в бозе добрую тысячу лет назад Римской империи, что породило новый виток интереса к искусству классицизма, казалось бы, угасавшего после Возрождения: пожалуй, не найти эпохи с наибольшим количеством отсылок к античным авторам. Трагедии, комедии и фарсы на античные и околоантичные сюжеты писали все (даже предельно самобытный Мольер, заложивший, кстати, основы мирового театрального искусства как минимум на век вперёд, не избежал этой участи). Не обошли вниманием и малые формы: можно насчитать как минимум четверых крупных баснописцев Великого века: Антуан Фюретьер10 (более известен своим произведением «Буржуазный роман»), Исаак де Бенсерад11, Шарль Перро (более известен своими сказками) и вспыхнувший сверхъяркой звездой блистательной эпохи Жан де Лафонтен.

Влияние гениального француза на мировую литературу очень сложно переоценить, только в России можно насчитать более сорока переводчиков его басен: от Михайло Васильевича Ломоносова и Александра Петровича Сумарокова12 до Самуила Яковлевича Маршака и Владимира Ефимовича Васильева13 – и это далеко не полный список великих имён, вдохновлённых Лафонтеном на архиталантливые переводы; и конечно же, нельзя не отметить величайшего русского баснописца Ивана Андреевича Крылова, пересадившего Лафонтеновы сюжеты на благодатную русскую почву, придав им воистину народное звучание; так и напрашивается пример из науки, когда фраза Уильяма Гарвея14 «Всё живое из яйца» через двести лет переродится в начала большой академической эмбриологии стараниями Карла Максимовича Бэра15.

Однако не только на русскую литературу повлиял король французской басни; и в других странах были продолжатели традиций Жана де Лафонтена. Ныне поведаю я вам об испанском интерпретаторе творчества великого баснописца.

Феликс Мария Серафин Санчес Саманьего-и-Сабала родился 12 октября 1745 года в городке Лагуардия (провинция Алава, Страна Басков) в богатой дворянской семье. До 13 лет он обучался на дому, осваивая латынь, грамматику, читая и комментируя классиков; эти штудии определили его дальнейшую судьбу, возбудив в юноше интерес к литературе. После смерти матери Феликса в 1758 году отец отправил его учиться во Францию, в коллеж Байонны16, место обучения большинства юношей из богатых и древних баскских родов; помимо религиозного образования в училище немалое внимание уделялось изучению древнеримской культуры и литературы; особенно часто читали Горация и Федра17, отсылки к которым и позже будут присутствовать в произведениях классика. Окончив коллеж в 1763 году, юноша вернулся на родину, и, как полагается среди аристократов, новоиспечённого выпускника стали вводить в свет. Кончилось всё довольно нетривиально: вместе с дядей, патриотом и меценатом графом де Пеньяфлорида, Феликс принимает решение основать в Аскойтии Королевское Баскское Общество Друзей Страны, что и было сделано в 1764 году, а через 12 лет работы в Бергаре основывается Баскская Патриотическая семинария для дворянских детей, дабы юноши познавали свет учения недалече от домашних стен. Пусть слово «семинария» не смущает читателя; учебное заведение было вполне светским, причем на профессорско-преподавательский состав здесь не скупились: к примеру, химию преподавал Жозеф-Луи Пруст, тогда ещё молодой аптекарь, позже открывший закон постоянства состава вещества18, облегчивший жизнь не одному поколению школьников. Сам Феликс Мария занимал вначале должность проректора и по совместительству преподавателя французского и литературы. Уже тогда басни Лафонтена входили в список обязательной литературы для изучения французского языка; как преподаватель литературы, Саманьего дополнил школьную программу баснями Эзопа и Федра.

Первая редакция басен Саманьего увидела свет в 1777 году, причём хвалебный отзыв на басни дал сам Томас де Ириарте19, тогда уже весьма известный поэт, который вскоре напишет сборник «Басни о литературе»; окончательная редакция вышла в 1784 году. Сто пятьдесят семь басен скомпонованы в 9 книгах; сам Феликс Мария и не скрывал, что адаптировал басни гениального француза наряду с произведениями Эзопа, Федра и Джона Гея20 (от себя могу добавить, что представительное количество сюжетов также взято из басен Валерия Бабрия21), а посему его роль в развитии испанской басни приближается к роли Лафонтена во французской литературе (тоже не только из Эзопа черпавшего сюжеты для своих басен: среди прочих источников встречается и Федр, и Петроний22, и даже «Панчатантра»23). Тем интереснее изучать творчество просвещённого испанца, что и у нас, в России-матушке, есть целая плеяда баснописцев-переводчиков Лафонтена и гениев, адаптировавших Эзопа к реалиям российской действительности. Особняком среди сонма российских баснописцев стоит Иван Андреевич Крылов, поэтому его переводы Лафонтена обязательно фигурируют в приложениях, дабы наиболее ярко выразить примеры адаптации сюжета к русскому мироощущению (кто смог бы написать более по-русски, чем Иван Андреевич?), оттенив этим испанскую специфику перевода французского гения; однако на величайшем русском баснописце свет клином не сошёлся: работы и других представителей, от Александра Петровича Сумарокова и Дмитрия Ивановича Хвостова24 до Аполлона Коринфского25 и Ольги Чюминой26 также представлены в качестве контрольных образцов при исследовании.

Хотя двадцать басен первой книги – скорее выборка с лёгкой претензией на репрезентативность, чем действительно репрезентативная выборка, уже можно сделать некоторые выводы. Чтобы правильно оценить тенденции и особенности перевода, необходимо понимать, что изначально басни написаны для студентов семинарии, ректором которой Феликс Мария Саманьего станет чуть позже; с одной стороны выпускники Дворянской Семинарии Бергары были представителями просвещённого дворянства (читай, класса-паразита, в силу концентрации колоссальных средств в своих руках вообразившего себя светочем культуры и образования), с другой же, будучи представителями малого народа (подобно корсиканцам или родственным баскам гасконцам во Франции), архаичные баски не отделяли дворянскую честь от воинской доблести (собственно, изначально дворяне были служивым сословием во всём феодальном мире), а также мирных подвигов (к примеру, в колонизации Калифорнии), поэтому правильность перевода заключалась, кроме всего прочего, в упрощении и обязательном включении морали в текст произведения. В качестве ярчайшего примера можно предложить басню «Орёл и скарабей»: в варианте Лафонтена мораль приглушена сказочным объяснением разной сезонности репродуктивных циклов орла и скарабея, у Саманьего же мораль «и слабый может отомстить» выведена на первый план. Лафонтенова маскировка морали небезосновательна: во время написания басни гениальный француз был в опале и пытался вернуть благосклонность Короля-солнца, написав поучительно-развлекательные апологи для дофина; демаскированная мораль могла бы напомнить его величеству о недавно закончившихся Фрондах и противоречила духу просвещённого абсолютизма. В случае же с Саманьего мораль сия весьма полезна для поддержания баскского национального самосознания.

Не менее показательна басня про осла и свина. Скорее всего, источником басни служит произведение Валерия Бабрия «Телёнок и бык»; смена лирических героев, как мы можем увидеть, и здесь обусловлена условиями написания: предисловие посвящено юношам, которых очень легко отождествить с молодыми телятами, ведомыми на заклание, а необходимо привить им трудолюбие взрослого быка, посему и был выбран главным героем осёл, уже бывавший рассудительным, смиренным и трудолюбивым мудрецом в баснях Ваде27 и Буазара28; антагонист же осла – утопающий в роскоши боров, ведущий праздную жизнь; более отталкивающий образ, пожалуй, нельзя и придумать.

Тем же воспитательным эффектом обоснована модальность басни «Цикада и муравей»; вообще, сравнение оригинала и переводов – занятие весьма интересное, ибо даже при полном совпадении фабул оттенки могут нивелировать смысл и мораль вплоть до противоположного. Достаточно вспомнить отличия басен «La Cigale et la Fourmi» Жана де Лафонтена и «Стрекоза и муравей» Ивана Андреевича Крылова: если у Крылова муравей – мирный труженик, у которого вид промёрзшей стрекозы вызывает недоумение, то у Лафонтена – эдакий буржуа, ростовщик, который отказывает цикаде в силу её заведомой неплатёжеспособности. Совершенно отличного муравья от представленных двух являет Саманьего: у него над ростовщической жилкой мелкого буржуа превалирует желание поквитаться с не замечавшей его летом высокомерной лентяйкой, ныне вынужденной лебезить перед тем, кого когда-то презирала. И эту разницу мы видим в произведениях со схожей фабулой, а порою чуть ли не с идентичной канвой повествования! И как после такого не любить басни?

Ещё одна характерная особенность басен Феликса Марии Саманьего – их простота, причём упрощение, по всей видимости, сознательное, и заключается оно не только в лишении сюжета различного рода деталей, как то в баснях «Юноша и Фортуна» и VI («Лев и человек»); можно было бы примером упрощения представить басню «Лиса и бюст», где Лафонтен сюжет басни прописал пунктиром в четырёх строках, утопив фабулу в рассуждениях о тупости вельмож, тогда как Саманьего вернул канву повествования на передний план, но у Лафонтена в повествовании присутствует осёл, фигура вроде бы и не первого плана, но слишком заметная, чтобы её исключать без потери архитектурного облика; куда разумнее считать, что сюжет взят у Эзопа, тем более что Эзоп единственный, у кого не упоминались вельможи.

Иной пример поэтического перевода Эзопа, который можно спутать с переводом произведения Лафонтена – басня «Два приятеля и медведь»; мораль Саманьего по смыслу куда ближе Эзопову заключению, чем к морали Лафонтена, ссылающейся скорее на Абстемия29, чем на Эзопа; переводы и басни Лафонтена, и басни Эзопа даны в приложениях.

Менее очевидная ситуация с баснями «Мышь полевая и мышь городская»: различие в модусе последней реплики деревенской мыши можно списать и на национальные особенности, и на заимствование не от Лафонтена; я более склонен объяснять сей казус национальными особенностями, потому как прецедент с таким же ужесточением последней фразы мы видели в ранее разобранной басне «Цикада и муравей».

Теперь же мне хотелось бы обратить внимание на исключение из общего правила: если в прочих баснях Саманьего упрощает сюжеты Лафонтена, то в басне «Лиса и аист» он, наоборот, добавляет деталей в виде бронзы голландских фрегатов:

La Zorra con la lengua y el hocico

Limpió tan bien su fuente, que pudiera

Servir de fregatriz, si á Holanda fuera.

…то ли лисица,

Мордой своею, предлинным языцем

Блюдо очистила так, что, пожалуй, могла бы

Отдраить с усердьем и бронзу голландских фрегатов.

И если замена турецких ковров на голландский сыр в басне «Мышь придворная и мышь городская» могла бы показаться просто адаптацией статусного продукта к местным реалиям, то голландский фрегат (невозможно не вспомнить о Голландской революции!) таки выказывает чаяния Саманьего о широкой автономии, если не о независимости Страны Басков; однако дальше слов дело не зашло: Феликс Мария так и остался умеренным баском, и крамола его так и оставалась в эротических и антиклерикальных стихах да призрачных намёках в дидактических произведениях; посему-то проблемы у великого испанского баснописца были в первую голову не с короной, а с церковью (к примеру, в 1793 году за свои стихи подвергся преследованию испанской инквизиции и был заключён (как предполагалось, надолго) в кармелитский монастырь, но уж вскоре был вызволен оттуда благодаря помощи влиятельных друзей, после чего (сразу же!) написал чрезвычайно невежливую стихотворную сатиру на кармелитов), благодаря чему полное собрание сочинений поэта увидело свет лишь в 1976 году.

Ещё одну деталь можно (и нужно!) подметить в басне: если у Лафонтена лиса уходит посрамлённая, поджав уши и хвост, то у Саманьего наоборот, лиса пытается делать хорошую мину при крайне отвратной игре. В этом я усматриваю специфику испанской литературы, ибо в большинстве испанских басен лиса меньше всего похожа на того, кого можно просто так оставить в дураках; у современника Саманьего Томаса де Ириарте лиса вообще представляется мудрецом, с лёгкостью находящим ответы на вопросы, над которыми бесплодно бьются прочие звери30.

Также к басням с добавлением деталей можно причислить произведение «Лев и лисица».

Вместе с тем встречаются в сборнике и авторские басни. В качестве примера можно привести басню «Перепёлка», перекликающуюся посылом со стихотворением «Мошки», сюжет которого позаимствован у Эзопа, и произведение «Леопард и мартышки», немного напоминающее басню «Повесившийся кот и крысы»31, только без счастливого финала.

Ежели в книге и остались неразобранные басни, то это в первую очередь потому, что герой нашей книги и сам наверняка стремился, несмотря на декларируемую развлекательную функцию басен, своими произведениями и поучать, и пробуждать интерес к интеллектуальному труду в головах воспитанников (как-никак именно эти цели и преследуют элитные учебные заведения) согласно принципу классицизма «поучая – развлекай, развлекая – поучай» (такое развитие получила во времена классицизма максима Горация). Я же, скромно следуя сей максиме, умолкаю и желаю приятного прочтения.

I

. Осёл и свин32

Ученикам баскской патриотической семинарии

Ах, дорогие юноши,

В младые ваши годы

В святилище Минервы

Свои стопы направляющие!

Ступайте ж этою стезёй,

Пройдите же, ведомые

Профессорами мудрыми,

К ученью светозарному.

И хоть порою этот путь

Нелёгок и некороток,

Его прошедший облегчит

Труд тяжкий свой со временем.

Так, комья твёрдые земли

Сохою разбивая,

Крестьянин по гряде волов

Неспешно направляет;

В конце ж плоды трудов видны:

Глядь – в середине лета

Колосьев морем золотых

Окружена Церера.

И чем сложней задача,

Свершенье грандиознее —

Отрадней тем и слаще

И отдых, и награда.

Усталы днесь от праведных

Трудов да длани пахаря,

Но в вечер с сладостью какой

Он вкусит кисти Бахуса.

Так следуйте же, юноши,

Дорогой многотрудною

В святилище Минервы

Принять венец лавровый.

Но знаю, господа мои,

Что среди многих юношей

Один ответит на призыв:

– Я не могу, умаялся.

И отдыху быть должен час.

– Я ль говорил обратное?

И хоть от праздности далёк,

В строках сих попытаюсь я

Вам посоветовать досуг —

Душа б к нему лежала.

Собаки здесь и волки,

И кошки здесь с мышами,

И лисы с обезьянами,

И козы с лошадями:

В стихах они нам говорят,

И, рассудить коль здраво,

Являются их максимы

Советами полезными.

Что ж, наслаждайтесь, юноши!

Посредством отдыха сего

Вы и к школярству своему

Вернётесь куда радостней.

Так следуйте же, юноши,

Дорогой многотрудною

В святилище Минервы

Принять венец лавровый.

Но чу! Остановил тебя

Досуг и мой подарок?

Тогда Эзопа слушайте,

О юноши любезные.

Завидуя судьбе свиной,

Клянет осёл несчастный жребий свой.

– Я, – говорит, – тружусь, мне от соломы пусто,

А свин, лентяй, муку ест и капусту;

Меня всяк божий день бьют батогами,

Его ж, упрямца, чешут и ласкают!

Так сетовал он на свою судьбину,

Но позже по-иному всё решилось:

Какой-то человек да в фартуке мясницком

Вошёл в свинарник, к свину устремился,

Ножом и котелком вооружён,

Движеньем хищным он

Конец кровавый жизни дал свиной.

Сказал промеж себя осёл дурной:

Коль праздных таковы награды ждут —

То лучше мне батог и тяжкий труд.

El Asno y el Cochino

Á LOS CABALLEROS ALUMNOS

DEL REAL SEMINARIO PATRIÓTICO VASCONGADO

Oh jóvenes amables

Que, en vuestros tiernos años,

Al templo de Minerva

Dirigís vuestros pasos;

Seguid, seguid la senda

En que marcháis, guiados

Á la luz de las ciencias

Por profesores sabios.

Aunque el camino sea

Ya difícil, ya largo,

Lo allana y facilit

El tiempo y el trabajo.

Rompiendo el duro suelo,

Con la esteva agobiado,

El labrador sus bueyes

Guía con paso tardo;

Mas al fin llega á verse

En medio del verano

De doradas espigas,

Como Ceres, rodeado.

Á mayores tareas,

Á más graves cuidados

Es mayor y más dulce

El premio y el descanso.

Tras penosas fatigas,

La labradora mano

¡Con qué gusto recoge

Los racimos de Baco!

Ea, jóvenes, ea,

Seguid, seguid marchando

Al templo de Minerva

Á recibir el lauro.

Mas yo sé, caballeros,

Que un joven entre tantos

Responderá á mis voces:

No puedo, que me canso.

Descanse en hora buena,

¿Digo yo lo contrario?

Tan lejos estoy de eso,

Que en estos versos trato

De daros un asunto

Que instruya deleitando.

Los perros y los lobos,

Los ratones y gatos,

Las zorras y las monas,

Los ciervos y caballos

Os han de hablar en verso,

Pero con juicio tanto,

Que sus máximas sean

Los consejos más sanos.

Deleitaos en ello,

Y con este descanso

Á las serias tareas

Volved más alentados.

Ea, jóvenes, ea,

Seguid, seguid marchando

Al templo de Minerva

Á recibir el lauro.

Pero ¡qué! ¿os detiene

El ocio y el regalo?

Pues escuchad á Esopo,

Mis jóvenes amados.

Envidiando la suerte del Cochino

Un Asno maldecía su destino.

Yo, decía, trabajo y como paja;

Él come harina y berza, y no trabaja.

Á mí me dan de palos cada día;

Á él le rascan y halagan á porfía.

Así se lamentaba de su suerte;

Pero luego que advierte

Que á la pocilga alguna gente avanza

En guisa de matanza,

Armada de cuchillo y de caldera,

Y que con maña fiera

Dan al gordo Cochino fin sangriento,

Dijo entre sí el Jumento:

Si en esto para el ocio y los regalos,

Al trabajo me atengo y á los palos.

II. Цикада и муравей33

Певала цикада —

Да целое лето,

Запасов не делая

На зиму грядущую.

Морозы заставили

Хранить молчание

И законопатиться

В тесной каморке.

Живёт, не имея

Средств к пропитанию:

Ни червячка, ни мошки,

Ни ржаного зёрнышка.

За перегородкою

Жил муравьишечка,

И кланяется ему,

Елейно пиликает:

– Синьор мой, – цикада, —

А в житнице вашей

Остались излишки ли

В пищу пригодные,

Одолжите хоть зёрнышко

Прожить зиму лютую

Той грустной цикаде,

Что смеялась когда-то,

Юдоли не ведая,

Опаски не зная.

И о барыше

Вам не след волноваться,

Плачу без просрочки,

Вот имя в залог Вам.

Муравей-сребролюбец

Отвечает заносчиво,

Закрывши спиною

Ключи от амбара:

– Дам, допустим, что нажито

Трудом непосильным!

Но поведай, трещотка,

Что же летом ты делала?

– Я, – цикада в ответ ему, —

Встречным всем и прохожим

Пела песни весёлые,

Ни на миг не смолкая.

– Здрассте! Пела ты, стало быть,

Когда я с ног валился?

Ну-сс, теперь буду ужинать,

Ты ж пляши, пока ноги несут!

La Cigarra y la Hormiga34

Cantando la Cigarra,

Pasó el verano entero

Sin hacer provisiones

Allá para el invierno.

Los fríos la obligaron

Á guardar el silencio,

Y á acogerse al abrigo

De su estrecho aposento.

Vióse desproveída

Del preciso sustento,

Sin mosca, sin gusano,

Sin trigo, sin centeno.

Habitaba la Hormiga

Allí tabique en medio,

Y con mil expresiones

De atención y respeto

La dijo: – Doña Hormiga,

Pues que en vuestros graneros

Sobran las provisiones

Para vuestro alimento,

Prestad alguna cosa

Con que viva este invierno

Esta triste Cigarra,

Que alegre en otro tiempo,

Nunca conoció el daño,

Nunca supo temerlo.

No dudéis en prestarme,

Que fielmente prometo

Pagaros con ganancias,

Por el nombre que tengo. —

La codiciosa Hormiga

Respondió con denuedo,

Ocultando á la espalda

Las llaves del granero:

–¡Yo prestar lo que gano

Con un trabajo inmenso!

Díme pues, holgazana,

¿Qué has hecho en el buen tiempo?

– Yo, dijo la Cigarra,

Á todo pasajero

Cantaba alegremente

Sin cesar ni un momento.

–¡Hola! ¿conque cantabas

Cuando yo andaba al remo?

Pues ahora que yo como,

Baila ¡pese á tu cuerpo!

III

. Юноша и Фортуна

У бортика колодезного

Да на травке свежей

Неосторожный юноша

Крепко очи смежил.

Его Фортуна кличет:

– Проснись же, несмышлёныш!

Не чуешь, что сползаешь ты

И утонуть так можешь?

Ведь вы меня, негодники,

Зело клянёте часто

За то, что я недобрая,

И за непостоянство.

Фортуной объясняете

Несчастия и бедствия,

Что ж не сопоставляете

Поступки и последствия?

El Muchacho y la Fortuna35

Á la orilla de un pozo,

Sobre la fresca hierba,

Un incauto mancebo

Dormía á pierna suelta.

Gritóle la Fortuna:

– Insensato, despierta;

¿No ves que ahogarte puedes

Á poco que te muevas?

Por ti y otros canallas

Á veces me motejan,

Los unos de inconstante,

Y los otros de adversa.

Reveses de fortuna

Llamáis á las miserias:

¿Por qué, si son reveses

De la conducta necia?

IV

. Перепёлка

В силках тугих запутавшись,

Простая перепёлочка

Округу оглашает

Сожаленьем запоздалым.

– Ах, мне судьба презренная,

Ах, пташка я несчастная,

Что раньше пела, вольная,

Теперь рыдаю пленницей!

Прощай, гнездо уютное

И радости семейные;

Всё потеряла наконец,

Ведь жизнь моя утрачена.

За что мне униженье то?

За что это несчастие?

За зёрнышко пшеничное:

Ох, дорого то лакомство!

А скольких погубило

Влечение слепое;

Ведь ради сущей мелочи

Всем жертвуют порою!

La Codorniz

Presa en estrecho lazo

La Codorniz sencilla

Daba quejas al aire,

Ya tarde arrepentida.

–¡Ay de mí miserable,

Infeliz avecilla,

Que antes cantaba libre,

Y ya lloro cautiva!

Perdí mi nido amado,

Perdí en él mis delicias;

Al fin perdílo todo,

Pues que perdí la vida.

¿Por qué desgracia tanta?

¿Por qué tanta desdicha?

Por un grano de trigo:

¡Oh cara golosina!

¡El apetito ciego

Á cuántos precipita

Que, por lograr un nada,

Un todo sacrifican!

V.

Орёл

и

скарабей

– Спасите! Убивают! – верещал