скачать книгу бесплатно
Популярно о конечной математике и ее интересных применениях в квантовой теории
Феликс Лев
В этих мемуарах описано много событий, начиная от моих юношеских до довольно солидных лет, но основная цель мемуаров такая. Я хотел на возможно более популярном уровне описать свое понимание фундаментальной квантовой физики и математики и то, что я пытался сделать. В связи с этим, сделаю такое замечание.Philip Gibbs создал сайт и назвал его vixra. Такое название получается, если читать слово "arxiv" в обратном порядке. Philip считал, что moderation system, которую применяет arxiv, не соответствует принципам научной этики. События которые я описываю ниже, показывают, что не только arXiv, но и многие известные журналы тоже не следуют принципам научной этики. В аннотации, полный текст которой есть в статье, я кратко описываю что является самым главным в моем подходе и с какими проблемами я столкнулся в попытках опубликовать свои научные результаты.
Феликс Лев
Популярно о конечной математике и ее интересных применениях в квантовой теории
Аннотация
В этих мемуарах описано много событий, начиная от моих юношеских до довольно солидных лет, но основная цель мемуаров такая. Я хотел на возможно более популярном уровне описать свое понимание фундаментальной квантовой физики и математики и то, что я пытался сделать. В связи с этим, сделаю такое замечание.
Philip Gibbs создал сайт и назвал его vixra. Такое название получается, если читать слово "arxiv" в обратном порядке. Philip считал, что moderation system, которую применяет arxiv, не соответствует принципам научной этики. События которые я описываю ниже, показывают, что не только arXiv, но и многие известные журналы тоже не следуют принципам научной этики. В этой аннотации я кратко описываю что является самым главным в моем подходе и с какими проблемами я столкнулся в попытках опубликовать свои научные результаты.
Понятие бесконечно малых предложили Ньютон и Лейбниц. В те времена об элементарных частицах и атомах ничего не знали и думали, что, в принципе, любое вещество можно разделить на любое число частей. Но теперь ясно, что как только доходим до уровня элементарных частиц, то дальнейшее деление невозможно. Ведь даже само название "элементарная частица" говорит, что у такой частицы нет частей, то есть, ее нельзя разделить на 2, 3 и т.д. Так что в природе нет бесконечно малых, и обычное деление не является универсальным: оно имеет смысл только до какого-то предела.
Казалось бы, это очевидно? И тогда ясно, что фундаментальная квантовая физика должна быть построена без бесконечно малых. Казалось бы, все понимают, что построение такой физики – далеко не простая задача, и, казалось бы, попытки такого построения должны поощряться. Однако, мои истории, описанные ниже, показывают, что, как правило, establishment не только не поощряет такие попытки, но делает все, чтобы результаты в этом направлении не были опубликованы.
Что еще поразительно. Как правило, физики даже произносят слова, что в природе есть малые, но не бесконечно малые. И, казалось бы, отсюда очевидно, что стандартная математика с бесконечно малыми, непрерывностью и т. д. не может быть теорией на которой основана самая фундаментальная физика; она может быть только хорошим приближением. Но здесь физики говорят, что раз стандартная математика в целом работает, то зачем философствовать и привлекать что-то другое. Как правило, конечную математику большинство физиков не знают и, когда они слышат что-то типа поля Галуа, то, для душевного спокойствия, им проще считать, что это какая-то экзотика или патология.
Я понимаю, что, как правило, перед физиками стоят проблемы, которые могут быть решены в рамках обычных подходов. И я ни в коем случае не утверждаю, что все физики должны переключиться на конечную математику. Но, во всяком случае, я думаю, что физики не должны быть агрессивно против попыток построить квантовую физику без бесконечно малых. Но, мои истории показывают, что, почему-то, многие физики агрессивно против и иногда даже стоят насмерть против публикаций с попытками рассмотреть подходы с конечной математикой.
Когда я учился в МФТИ и слушал лекции известных математиков, то мне казалось, что мехмат МГУ – чуть ли не высшая каста, так как для математиков строгость является высшим приоритетом. Но потом, общаясь с математиками, я был удивлен, что они знают про теоремы Гёделя и проблемы с обоснованием математики, но у них образ мышления такой, что раз во многих случаях стандартная математика работает, то незачем переживать из-за проблем в ее обосновании. В этом смысле их образ мышления похож на образ мышления физиков, которые думают, что раз теория во многих случаях работает, то незачем наводить строгость. Но все же, математики, как правило, знают конечную математику и я надеялся, что им будет интересно узнать, что конечная математика – более общая чем стандартная. И, так как в конечной математике нет проблем с обоснованием, то математики, во всяком случае, не должны быть агрессивно против моих публикаций. Но, как я описываю, что очень странно, что даже многие «конечные» математики агрессивно против, а стандартные математики тем более.
Кроме проблемы бесконечно малых, я описываю другие задачи, в которых я предложил новые подходы, но, так как они не в духе того, что делает establishment, то у меня были большие проблемы с публикацией. Но, из всех этих задач, есть одна, которая, наверное, затмевает все остальные. Это проблема dark energy.
Казалось бы, в физике общепринято, что, когда появляются новые экспериментальные данные, то вначале надо попытаться объяснить их, исходя из имеющейся науки. Только если это не получается, то можно привлекать какую-то экзотику. Но здесь все наоборот: сразу стали привлекать dark energy, quintessence и другую экзотику. Возникла большая активность, пишут статьи, проводят конференции, планируют дорогостоящие эксперименты и даже дают нобелевские премии. А я во всех своих статьях на эту тему (например, в последней популярной статье [18] и в своей книге [23] объясняю, что проблем с объяснением космологического расширения нет, все объясняется исходя из известной науки, и поэтому dark energy и quintessence – ахинея. Казалось бы, если establishment честный, то они должны прочитать хотя бы [18] и прямо сказать что я чего-то не понимаю или они. Но они делают вид, что мои публикации на эту тему они не замечают.
Глава 1. Предисловие
Наверное, общепринятое мнение такое, что мемуары пишут, когда время отбытия в мир иной оказывается уже в далеко не в столь отдаленной перспективе. В моем случае это действительно так. Но, наверное, главное соображение должно быть таким, будут ли эти мемуары кому-нибудь интересны. В отличие от моих родителей, моя биография довольно стандартная. Но, надеюсь, что мои результаты в физике и математике являются фундаментально новыми и рано или поздно они будут приняты. Поэтому надеюсь, что физикам и математикам может быть интересно, что я думаю о современной физике и математике.
Здесь возникает такой вопрос. Допустим, вы думаете, что сделали что-то стоящее и, естественно хотите это опубликовать. Казалось бы, для этого есть все возможности, есть много журналов в editorial policy которых редакции клянутся, что ваша статья будет рассмотрена, исходя из самых высоких критериев. Многие люди далекие от науки думают, что, как правило, ученые порядочные, спорят о фундаментальных проблемах и т.д. В связи с этим, сразу вспоминаются дискуссии между Эйнштейном и Бором. А одна из основных целей этих заметок – показать, что сейчас наука деградирует и попытаться понять почему так получилось. Я пишу, что встречал много порядочных ученых и они сыграли большую роль в моей жизни. Но, как правило, establishment в науке (т.е., те, которые что-то решают) не исходят из каких-то высоких моральных принципов и не волнуются, что об их непорядочных поступках узнают и их репутация пострадает. Чтобы не сказали, что мое мнение ни на чем не основано, я решил описать мои истории об отношениях с редакциями и учеными. Понимаю, что, читать все это может быть скучно, но, если это не описать, то всегда найдутся те которые скажут, что, на самом деле, все на высоком уровне, а мои утверждения – результат больного воображения.
План этих заметок такой. Вначале опишу то, что удалось запомнить о родителях, а потом о себе.
Глава 2. О Моих Родителях
Мой отец родился в 1914 г. в Станиславе, который в 1963 г. был переименован в Ивано-Франковск. Мама родилась в 1915 г. в Бучаче, Тернопольской области. До 1918 г. Западная Украина принадлежала Австро-Венгрии, но по итогам Первой мировой войны стала принадлежать Польше. Мои родители верили в коммунистические идеи и справедливость социалистического строя в Советском Союзе, считая враньём рассказы о сталинских репрессиях. Они были членами подпольной Коммунистической Партии Западной Украины (КПЗУ) потому что считали, что строй в Польше не был справедливым. Например, там был numerus clausus. То есть, если скажем еврейское население в Польше было 5 %, то в университеты не могли брать больше чем 5 % евреев.
Я их спрашивал, как они могли так думать о Советском Союзе, если об убийствах совершаемых сталинским режимом они знали. Они объясняли так что корреспондент польской коммунистической газеты делал вид, что пишет из Москвы, а на самом деле был в Польше и поэтому они были уверены, что корреспонденты антикоммунистических газет, которые, якобы, писали из Москвы, тоже на самом деле были в Польше. Может быть, это было недалеко от истины. Ведь тогда письма шли долго, люстрировались, быстро теряли актуальность и содержание в них или телефонных разговорах «неугодной» информации могло вызвать весьма нежелательные последствия для автора. Правда, такие как известный писатель Фейхтвангер даже были на судебных процессах, а затем в своих репортажах писали об их справедливости.
Отец был не рядовым членом КПЗУ. В своей статье [1] он пишет, что по поручению ЦК КСМЗУ, воглавлял окружкомы комсомола в Дрогобыче, Перемышле, Львове и Тернополе. Как-то он сказал, что организовывал убийства провокаторов. Если выясняли, что кто-то провокатор, то кому-то поручали пойти с ним в лес погулять, а там сказать, что именем партии… Я, почему-то, не догадался спросить его, насколько точно они знали, что кто-то провокатор. В статье [1] он пишет, что "Прiзвищ конфiдентiв полiцiя нiколи не публiковала, але активна пiдпiльна робота розвивае у людини спритнiсть, iнтуiцiю". Видимо, подозревать могли многих. Например, мама рассказывала, что когда ее арестовали, то поручили полицейскому ее довезти куда-то в поезде. Он ходил с ней даже в туалет. Как-то он заснул, и у мамы появилась возможность побега. Но из-за опасений, что товарищи по партии примут её за провокатора, она от этой мысли отказалась и, разбудив полицейского, напомнила ему о служебном долге.
Вспоминая моих родителей, я сейчас не могу понять почему в подпольном коммунистическом движении была такая подозрительность. Ведь, казалось бы, если человек туда шел, то сразу обрекал себя на многие лишения, и на это шли только те, кто по настоящему верил в коммунистические идеи. Может быть, одной из причин было то, что польская «дефензива» даром хлеб не ела (мой друг Валера Мельник сказал, что знает это из разных книг).
Например, с апреля по декабрь 1934 г. отец сидел в концлагере Bereza Kartuska, о котором Википедия пишет: «Берёза-Картузская – концентрационный лагерь, созданный властями Польской Республики в 1934 году в городе Берёза-Картузская (сейчас г. Берёза, Брестская область) на территории Западной Белоруссии в качестве места внесудебного интернирования противников правящего режима. С 1934 по 1939 годы в нём содержались по обвинению в «антигосударственной деятельности» противники правившего режима: коммунисты, деятели еврейского, украинского и белорусского национальных движений, польские политические оппоненты Юзефа Пилсудского.» В статье [1] отец описывает какие условия были в этом концлагере: кормили очень плохо, заставляли много работать, не давали спать и били по поводу и без повода. Туда сажали просто по подозрению в коммунистической деятельности, без какого-либо суда или следствия. Однако, отцу повезло, что, по крайней мере, видимость демократии в Польше еще была. 1-го декабря 1934 г. было заявление общественных деятелей и писателей Польши о том, что условия в концлагере были хуже чем в царской России. Письмо подписали Юзеф Циранкевич (который потом в социалистической Польше был премьер-министром), Ванда Василевская и другие, всего 91 человек. После этого в концлагерь приехал Кавецкий – начальник второго отдела министерства внутренних дел Польши, который руководил польской охранкой. Отца к нему вызвали и тот сказал отцу, что его освобождают, но советуют никому про концлагерь не рассказывать, а если расскажет, то его снова сюда привезут и ему придется здесь сгнить [1].
Отец и мать встретились на процессе КПЗУ во Львове в 1938 г. Отцу дали 6 лет, а маме – 4. Они были в одной тюрьме возле Кракова. Теперь ясно, что им очень повезло, что с 1938 г. они сидели. В подпольной коммунистической партии Польши (КПП) и в КПЗУ было много интеллигентов, которые не соглашались с тем, что им приказывал Коминтерн. В 1938 г. руководителей КПП и КПЗУ пригласили в Москву для дружеской беседы и расстреляли. Как пишет Википедия, Коминтерн заявил, что в компартиях Польши, Западной Украины и Западной Белоруссии власть захватили фашисты, он эти партии распустил, а те члены партии, которые в это время были в СССР были репрессированы. Как пишет Википедия, в этих партиях произошел раскол: часть была за Сталина, а часть осуждала репрессии. И еще Википедия пишет, что, в результате раскола, в компартиях Западной Украины и Западной Белоруссии большинство составляли уже не украинцы и белорусы, а поляки и евреи. А когда СССР вошел в Западную Украину и Западную Белоруссию, то членов этих партий там тоже репрессировали. Так что родителям повезло, что они сели до этого решения Коминтерна.
Когда первого сентября 1939 г. началась война и вокруг были бомбежки, то охрана сбежала, но предварительно отдала ключи отцу и еще нескольким заключенным. Они открывали камеры других и, в частности, отец открыл камеру где была мама. Хотя отец воевал под Сталинградом, но говорит, что самый большой страх испытал, когда сидел в камере и во время бомбежки не мог никуда убежать.
Потом их группа из семи человек пошла пешком на восток, чтобы попасть в СССР. Они еще не знали, что 17-го сентября СССР войдет в Западную Украину и Западную Белоруссию (ясно, что тогда о секретной части пакта Молотова-Риббентропа не было известно).
По дороге в СССР их поймали польские солдаты. Польский офицер сказал им по польски:
“Ваше счастье, что среди вас есть один поляк” и отпустил их (остальные были евреи). А когда они дошли до Западной Украины, в которой уже была советская армия, то к отцу привели как раз того польского офицера и поручили этого офицера охранять. Когда вокруг никого не было, отец сказал ему по польски “будь здоров” и отпустил. Наверное, кругом был такой бардак, что этот поступок отца остался незамеченным.
Когда в 1941 г. Германия напала на СССР, то людей из Западной Украины в армию не призывали из-за того что им не верили. Но отец попросился добровольцем и, т.к. он был коммунистом-подпольщиком, то его взяли. А маму взяли в НКВД переводчиком потому что она свободно владела немецким.
После пакта Молотова-Риббентропа отношения между Германией и СССР были хорошими, и советские газеты не писали о том, что делали немцы с евреями. Поэтому многие евреи даже не думали уезжать в эвакуацию. Например, родители моей мамы остались. До 1918 г. Западная Украина принадлежала Австро-Венгрии, потом Польше, а с 1939 г. – СССР. Поэтому для родителей моих родителей смена власти не была чем-то неожиданным. В Австро-Венгрии немецкий язык был государственным, но в гимназии где училась моя бабушка по маме (баба Берта) основным языком был польский. Она свободно владела немецким, читала в оригинале Гёте, Шиллера и других поэтов и писателей, думала, что Германия – культурная страна и поэтому им незачем уезжать. Как это ни странно, они выжили.
Вначале они соблюдали все немецкие предписания и носили желтую повязку. Но на бабу Берту произвел впечатление такой случай. Она хотела выйти за пределы города, но немецкий солдат, который контролировал границу города сказал ей по-немецки: “Обратно в город!” Дальше он, продолжал говорить по-немецки; я забыл эти немецкие фразы, но смысл был такой: разве ты не знаешь, что тебе запрещено выходить за город! Баба Берта говорила, что он вполне мог убить ее и она просила его (на немецком): "Подари жизнь".
Видимо, после этого случая они с дедом решили, что надеяться на благосклонность немцев нельзя. Дед был очень богатым, имел много золота, они прятались в лесах и платили местным, которые их прятали. Видимо, из каких-то соображений, они переезжали в разные места, одеваясь как крестьяне. Как-то они въезжали в город на воротах которого было написано, что в нем уже нет евреев, а на вывеске перед магазином было написано по-немецки: евреям и собакам вход воспрещен.
Слава богу, их не выдали и так они прожили три года. А родители отца уехали в эвакуацию потому, что жили с отцом в одном городе (Станиславе) и боялись, что донесут, что он коммунист.
Мама принимала участие в допросах пленных немцев и говорила, что по акценту сразу определяла из какой они части Германии. Как-то один из советских офицеров спросил ее как она, как женщина, может смотреть на то как обращаются с пленными немцами. Она ответила, что раз они враги, то, наверное, с ними надо так обращаться. Еще им поручали проверять письма с фронта. В частности, она читала письма Константина Симонова жене и хотя, ее родной язык был польский, была восхищена тем как эти письма были написаны.
А отец проходил подготовку где-то в Мордовии и в конце 1941 г. их отправили на фронт. Воевал отец под Сталинградом и вначале был на передовой. Но потом офицер решил, что, т. к. отец свободно владел немецким, что таких людей нельзя посылать на передовую. Иногда отцу поручали кричать в мегафон немцам, чтобы они сдавались; отец сам переводил это на немецкий. Его воспоминания такие, что многие гибли совершенно бессмысленно. Скажем, пришел приказ взять какую-то балку. Всем было ясно, что приказ был бессмысленным т. к. немцы ее бы оставили и без штурма. Уговорить солдат взять эту балку было трудно. Когда они лежали в окопах и командир кричал: «За Родину, за Сталина, ура!», то они тоже кричали «Ура!», но не вставали. Поэтому взять балку приказали группе офицеров. Офицер отца пошел в бой, даже не успев закончить занятия любовью с медсестрой в палатке. И за эту никому не нужную балку погибло много офицеров.
Как-то отец увидел как под Сталинградом формировали польскую дивизию имени Косцюшко. Т. к. отец считал себя поляком, то он подошел к ним и сказал, что тоже хочет записаться. Но русский офицер сказал ему: «Это дивизия имени Костюшко, а не имени Шолом-Алейхема» и не разрешил.
После войны родители какое-то время жили в Москве. Не запомнил по какому случаю отец как-то разговаривал с Михоэлсом. Отец спросил его что-то по-русски, Михоэлс спросил почему не на идиш и они говорили на идиш. Но я не помню о чем. Потом родители переехали в Станислав. Пожив какое-то время в настоящем «социализме» они быстро все поняли, но надо было жить и работать. Как-то отец привел фразу какого-то политика, что подлец тот, кто в молодости не был социалистом. Этот политик в зрелом возрасте стал ярым врагом "социализма", но считал, что в молодости для тех, кто верил в идеалы, любовь к "социализму" была естественной.
После того как родители приехали в Станислав, отец стал работать в редакции областной газеты Прикарпатська Правда. Во время работы он все время был под стрессом, чтобы не ошибиться. Как-то, когда в два часа ночи надо было подписывать номер в печать он заметил, что в предложении "Ленiн – генiй людства" (Ленин – гений человечества) в слове генiй была пропущена буква «е» и получилось "Ленiн – гнiй людства" (Ленин – гной человечества). Отец говорил, что когда он это увидел, у него в глазах потемнело. Если бы он это пропустил, то судьба его и нашей семьи сложилась бы совсем по-другому. То, что, как минимум, его посадили бы, сомнений нет т. к. сажали за гораздо меньшие «преступления». Например, когда газета печаталась в типографии, то первые номера были пробные и рабочие брали их себе т. к. в то время газета часто решала проблему когда надо было что-то завернуть. И один из рабочих взял газету где, как обычно, на первой странице была большая фотография Сталина и на базаре хотел в эту газету что-то завернуть. Его на этом поймали и он сел. Но это касалось только его. А если бы газета с фразой "Ленiн – гнiй людства" вышла бы, то эту фразу прочитали бы многие и наверняка отец получил бы по полной (и даже его могли бы расстрелять как врага народа).
В связи с этой историей может возникнуть такой вопрос. Не кажется ли странным, что в слове из пяти букв "генiй" почему-то была пропущена именно буква «е»? Одна из гипотез такая, что т. к. наборщиками в типографии были, в основном, местные украинцы, которые советскую власть, мягко говоря, не любили, то, может быть, наборщик специально пропустил эту букву. К сожалению, я не догадался спросить у отца что он думает.
Во время "дела врачей" отца и мать выгнали с работы. В случае отца повод был, что он не донес, что кто-то собирал деньги для бедных евреев и почему только для евреев. А в случае мамы повод был такой. У ее мамы (бабы Берты) родной брат жил в Лондоне и, будучи честной, мама всегда это указывала. Странно, что раньше на это закрывали глаза (видимо, потому, что мама была очень квалифицированным переводчиком), но теперь решили не закрывать. Имея двоих детей, родители очень бедствовали, даже подбирали мерзлую картошку, которую выбрасывали соседи. С ними никто не разговаривал и когда знакомые видели их на улице, то переходили на другую сторону. Мама очень боялась, что узнают, что отец ненавидел Сталина. Когда Сталин умер, она плакала, а отец убеждал ее, что не может правое дело зависеть от одного человека.
Теперь я знаю, что смерть Сталина могла сыграть большую роль и в моей личной жизни. Моя жена Наташа родилась 30 мая 1953 г., т. е., когда Сталин умер (5 марта 1953 г.), ее мама была на седьмом месяце беременности. И на ее работе всех заставили стоять целый рабочий день и даже нельзя было пойти в туалет. Она говорит, что боялась, что тут же и родит. Так что, слава богу, что Сталин не взял с собой на тот свет мою будущую жену.
Вскоре, после смерти Сталина, родителей на работе восстановили и их дальнейшая жизнь была более-менее стандарной в том смысле, что много работали, но жили очень скромно. Многие их друзья по подпольному коммунистическому движению жили в Польше и занимали довольно высокие должности. Самыми близкими друзьями были Игнац и Гелена Блюм. Игнац был генералом и занимал очень высокий пост в польском Генеральном Штабе (одно время, вроде бы, был даже начальником). Потом его выгнали за то, что он хорошо отозвался об израильской армии.
Игнац и Гелена приезжали к моим родителям в Станислав. Как-то Игнац рассказывал о приезде Хрущева в Варшаву. На одной из встреч, где Игнац присутствовал, Хрущева спросили почему так получилось с карибским кризисом. Ответ Хрущева был такой: “ 'Когда в молодости я работал на помещика, он как-то давал бал. На нем один молодой человек то ли перднул, то ли обосрался. После этого он пошел в другую комнату и застрелился. А мы люди простые и стреляться не будем.”
Большой проблемой в жизни нашей семьи было то, что баба Берта переписывалась со своим братом в Лондоне. Но переписка была через других людей, и когда приходила посылка из Лондона, то часть ее она отдавала этим людям. Родители настаивали, чтобы переписка прекратилась т.к. они боялись, что их выгонят с работы когда узнают кто на самом деле переписывается. Отец говорил, что поступает очень нехорошо, запрещая переписку с родным братом, но у него нет выбора. У него все время был страх, что его вызовет редактор и скажет: в своих статьях ты убеждаешь людей в преимуществах социализма, а не смог убедить даже свою тещу.
Для мамы это тоже было проблемой т. к. она работала начальником отдела кадров в областном управлении местной промышленности. Конечно, это была маленькая организация т. к. местная промышленность большого веса не имела. В это управление распределяли выпускников с самыми низкими баллами, и главный бухгалтер управления говорил: "Що до нашего берега припливе: або гiмно, або обiсрана трiска" (наверное, перевод этой фразы очевиден). Но все же мама не могла бы там работать, если бы про брата узнали. Например, начальник управления был такой тупой, что мог вести собрания только по сценарию, написанному мамой. И она писала сценарий, в котором уже было написано: “Кто против – нет. Кто воздержался – нет. Принято единогласно.” Кстати, этот главный бухгалтер был интересным человеком. Когда к нему приезжали районные бухгалтеры с отчетом, он брал с них взятки, но всем об этом говорил и оправдывался: а с чего я буду платить когда поеду с отчетом в Киев?
А баба Берта не могла понять почему родители запрещают ей переписываться. Она им говорила: Юлиус будет присылать доллары и вы будете на них жить лучше чем на свои зарплаты. Она думала, что Юлиус такой богатый, что ему ничего не стоит содержать еще и нашу семью.
Когда я поступал в МФТИ, то говорил родителям, что надо быть честным и что я напишу в анкете про родственников за границей, но родители убеждали меня этого не делать. Перед объявлением о зачислении в институт, отец прилетел в Долгопрудный на тот случай, что, если это выяснится и меня из-за этого не зачислят, то он пойдет по инстанциям и будет говорить о своем революционном прошлом. Но, слава богу, это не понадобилось. Предупреждения родителей не были беспочвенными. Например, в МФТИ учился Беня Аршас из Вильнюса, и у его семьи были родственники в Южно-Африканской республике. Беня об этом не писал, но, когда родственники приехали в гости в Вильнюс, то Беню вызвали в деканат и спросили: есть родственники за границей? Когда он сказал, что нет, то ему сказали: а летом к вам родственники из Киева приезжали? Его отчислили и повод был не такой, что родственники за границей, а то, что он не сообщил. Все же надо отметить, что жизнь Бени не была полностью сломана т. к. ему удалось перевестись в Вильнюсский университет.
После многих скандалов в семье, баба Берта пошла на почту и открытым текстом послала брату телеграмму (на немецком): не пиши мне, забудь меня, я для тебя умерла. Очень странно, что после этого ничего не произошло. У нас в подвале был тайник, где был адрес Юлиуса и отец хранил книгу Троцкого на польском. А когда баба Берта умерла, то мама в страхе уничтожила весь тайник.
Для нас с братом и родителей менталитет бабы Берты казался странным. С одной стороны, как я писал, она была образованной. По ее просьбе, родители выписывали для нее главную газету ГДР Neues Deutschland, где почти в каждом номере на первой странице были большие фотографии Ульбрихта (а для себя выписывали главную зазету Польши Trybuna Ludu). С другой стороны, ощущение, что она не понимала действительность в которой живет. Один из примеров – то что я писал выше, что она не понимала почему родители запрещают ей общаться с братом. А когда появился телевизор, и дикторы программы Время говорили: Здравствуйте, товарищи! то она им отвечала: здравствуйте. Она думала, что дикторы ее видят и здороваются с ней.
Эта история с ее братом имела продолжение. Когда мы приехали в Америку, то я думал о том, чтобы найти его адрес. Но понимал, что его уже нет в живых, думал, что его детей тоже нет в живых, думал, что внуки вряд ли помнят и поэтому искать не стоит. Но не учел, что, как говорила баба Берта, ее брат женился в 44 года и, как она говорила, сфабриковал четверо детей. А моя дочка Ира была настойчивой и искала адрес в интернете. И нашла! Один из сыновей брата Колин был раввином в синагоге в северном Лондоне. Он переслал письмо Иры своему брату Ирвину. Переписка возобновилась, и оба брата приезжали к нам. А когда Ира вышла замуж, то для родителей ее мужа было обязательным, чтобы свадьбу вел раввин. И эту свадьбу вел Колин! Конечно, баба Берта была бы счастлива, зная что так произошло.
Глава 3. Неудачная Шахматная Карьера
Главной причиной почему я решил заниматься физикой – потому, что оказался шахматистом-неудачником. Хотя моя шахматная карьера особого интереса не представляет, были интересные события, которые вкратце опишу.
Занимался шахматами в шахматном кружке станиславского (в 1963 г. Станислав переименовали в Ивано-Франковск) дома пионеров, который вел Борис Шимонович Куперман. Впервые поехал на украинские республиканские соревнования в 1959 г. после 6-го класса, когда мне было 13 лет. По теперешним понятиям, в таком возрасте надо быть уже как минимум мастером, но тогда у меня даже 1-го разряда не было и Борис Шимонович упросил областной совет спорта выписать мне липовый билет 1-го разряда т. к. было условие, что участвовать можно только если разряд не ниже 1-го. Он пообещал, что как только мы сядем в поезд на обратном пути, он этот билет тут же порвет. Играл на 2-й доске т. к. в областных юношеских соревнованиях был вечно вторым, а первым был Витя Адлер. Теперь он международный мастер и многократный (10-кратный?) чемпион Миннесоты.
Турнир был в Симферополе летом 1959 г. и туда мы ехали через Киев. Как раз в это время там в Жовтневом Дворце Культуры проходил матч СССР-Югославия. Мы туда пошли, но когда с Крещатика поднимались по улице, идущей вверх к Дворцу под довольно большим углом, то поняли, что опоздали т. к. по улице от Дворца вниз спускались вниз Смыслов, Бронштейн и Быкова. Это было как боги спускались на землю. Б.Ш. сказал: "У нас Феликс самый маленький, давайте пошлем его, чтобы он взял автографы". Но я постеснялся.
На турнире мы сразу подружились с Володей Тукмаковым, который играл на 2-й доске за Одессу. Теперь он – международный гроссмейстер и был капитаном сборной Украины. Было 8 туров, в последнем мы играли с Одессой и я с Володей сыграл вничью. Мой результат был 4 из 8, а Володин – 3 из 8. Норма 1-го разряда была 50 %, т. к. на 2-й доске были только перворазрядники, поэтому формально я норму выполнил и Б. Ш. мой билет не порвал. Потом Володя сказал мне, что его 1-й разряд тоже был липовый.
Следующим турниром было личное юношеское первенство Украины в Киеве зимой 1960 г. Витя туда не поехал т.к. поехал уже в Москву на сборы так что от Станислава был я. С Володей мы переписывались и я знал, что он в Киеве тоже будет. Зима была холодная и Володя первым делом спросил: "Ты в кальсонах?". А я их терпеть не мог. Я спросил его: "Ты был бы доволен, если бы набрал 50 %?". Он сказал, что ни в коем случае, что он много готовился. Чтобы было больше времени на подготовку он в начале школьного года получил 7 пятерок, используя известный школьный принцип, что вначале ты работаешь на авторитет, а потом авторитет работает на тебя. Результат Володи был 4.5 из 8, а у меня был полный провал – 1.5 из 8.
Этот турнир запомнился еще вот чем. Казалось бы, первенство Украины среди юношей не было для Киева особенным событием. Но мы жили в самом центре – гостиница была на углу улиц Ленина и Крещатика напротив Центрального Универмага. Наверное, в этой гостинице были комфортабельные номера, но шахматистов селили по несколько человек в комнате. Игры были в шахматном клубе, который, насколько я помню, был на правой стороне улицы Ленина, если идти от Крещатика, не доходя до Театральной площади. Казалось бы, для такого турнира, талоны на еду должны были бы быть для какой-то захудалой столовки. Но они были для ресторана Театральный, который был на Театральной площади напротив Оперного театра. Наверное, гостиница и ресторан были выбраны из-за близости к шахматному клубу. Еда в ресторане была шикарная, и на талоны можно было есть практически без ограничений. Официантки знали какую еду я предпочитаю и, когда я приходил в ресторан,то они обычно сразу спрашивали: что будешь есть сегодня, котлеты по-киевски или судак жареный? А вечером в ресторане собирался киевский театральный бомонд, играл оркестр, были танцы и много женщин были в платьях с глубокими вырезами. Когда я рассказал об этом отцу, то он удивился что таких пацанов пускали в этот ресторан (зимой 1960-го года мне было 13).
Система была такая, что командные первенства Украины проходили летом, а личные – зимой. Поэтому следующим турниром было командное первенство летом 1960 г. в Харькове. Здесь Володя играл уже на 1-й доске за Одессу и набрал то ли 8, то ли 8.5 из 9. Т. е., прогресс был невероятный. А я, как обычно, играл на 2-й за Станислав и набрал, кажется, 5 или 5.5 из 9. В частности, выиграл у Гены Кузьмина, который потом стал гроссмейстером (но, к сожалению, недавно умер). Зимой 1961 г. мы уже не встретились т. к. Володя и Витя уже играли в турнирах более высокого уровня.
Не помню, что было в 1961 г. Летом 1962 г. мы, как обычно, поехали на командное первенство Украины. Ехали через Львов и там в очень красивом актовом зале Политехнического института проходил очередной матч СССР-Югославия. Мы пошли на матч и обнаружили, что за СССР на юношеской доске играет Володя! Т.е., за два года он сделал невероятный прогресс. Он нас увидел и спустился в зал, чтобы с нами поговорить. Ясно, что теперь наши пути полностью разошлись и мы перестали переписываться.
Мне стало окончательно ясно, что шахматная карьера мне не светит и решил переключиться на подготовку к вступительным экзаменам в МФТИ или МГУ. Решил, что шахматы не для меня т.к. здесь очень важно не только что-то знать и считать варианты, но и уметь настраиваться на игру, чтобы побеждать конкретного противника. Здесь нельзя перенести игру, если не выспался и не очень хорошо себя чувствуешь. Я решил, что в науке легче т.к. ты сам можешь выбирать когда отдыхать и когда заниматься наукой. Но на соревнования продолжал ездить.
В 1963 м поехал на командное первенство Украины среди взрослых, но каждая команда должна была иметь юношескую доску. Я играл за Станислав на юношеской доске т. к. Витя играл уже на взрослой. И в 1-м туре мы сразу встречаемся с Одессой. У них на 1-й доске был знаменитый гроссмейстер Геллер, а на юношеской – Володя, который тогда уже был международным мастером, а я все еще перворазрядником. У нас на 1-й доске был мастер Ротштейн. Раньше он жил во Львове, но мой отец, который тогда был председателем областной шахматной федерации, нашел ему работу и квартиру в Станиславе. Поэтому мы дружили с командой Львова, где на 1-й доске играл знаменитый гроссмейстер Штейн.
И вот играем мы с Одессой. Ротштейн и я играем белыми. Он играет дебют четырех коней с явным намерением ограничиться ничьей. А Володя со мной сыграл скандинавскую. Почти все время у меня было намного лучше и было видно, что Володя нервничал и даже часто ходил в туалет. Но перед откладыванием я «наиграл», и отложенная позиция уже была проигрышной. А Ротштейн гнул свою линию и Геллер ничего не мог сделать, так что отложенная позиция была ничейной.
Доигрывание было утром следующего дня и вечером мы с Б.Ш. стали анализировать, чтобы понять, есть ли какие-то шансы на ничью. И видим, что проигрыш везде. И где-то в 4 утра он нашел вариант, где тоже был проигрыш, но, в отличие от других вариантов, Володя выигрывал не с комфортом, а ему надо было пожертвовать коня. Утром заходит к нам Штейн и спрашивает: “Нашли ничью?”. Б. Ш. ему говорит, что нашли и показывает. А Штейн говорит: “Какая же это ничья? Конь жертвуется и все”.
Доигрывание было в номере Геллера, так что за столом сидели Геллер и Володя, а напротив них – Ротштейн и я, соответственно. В один момент, когда Володя думал, я встал чтобы прогуляться и увидел, что на кровати Геллера лежали карманные шахматы, на которых анализировалась наша партия. Т.е., Геллер ее тоже анализировал. Но они анализировали совсем другие варианты, т. к., видимо, не ожидали, что мой записанный ход будет таким плохим. И когда подошел момент, что надо было жертвовать коня, я видел, что Геллер внимательно смотрит на нашу доску. Увы, теперь уже не узнаешь, что он тогда думал. Наверное, сразу понял т. к. Штейн тоже сразу понял. Но Володя не решился и получилась ничья! А Ротштейн с Геллером тоже довел до ничьей.
Кажется, это был последний турнир, в котором я играл за Ивано-Франковск. Потом играл в шахматы только за команду МФТИ в первенстве Москвы и за команду факультета в первенстве МФТИ. Толик Щаранский (который теперь очень известный человек в Израиле) тоже играл за МФТИ. Как-то мы с ним встретились в первенстве института. Получилась интересная партия, жаль, что не сохранилась. Мы оба пошли на одну и ту же позицию, где у него был ферзь за ладью, коня и пешку, но оценивали ее по разному. И я выиграл.
Как-то в первенстве Москвы играли с сильной командой МАИ, где на первой доске был мастер Штыров, а на женской – симпатичная Марина Бронникова. Она была одной из лучших шахматисток Москвы и потом вышла замуж за гроссмейстера Лейна. В МФТИ изобрели очень простую систему подсказки (а, скорее всего, она была известна давно), но, почему-то, другим даже в голову не приходило, что такая простая сигнализация. И на последней мужской доске МФТИ, рядом с девушкой сажали сильного игрока, который играл и за себя и подсказывал девушке. Наша девушка выиграла и я помню лицо Марины; она никак не могла понять как она проиграла такой неизвестной шахматистке. Не знаю как дальше сложилась судьба Марины, слышал, что она с Лейном развелась, Лейн уехал в Америку, но не знаю уехала ли Марина. Если вдруг она прочитает эти строки, то пусть считает их запоздалыми извинениями.
Глава 4. Поступление в МФТИ
Итак, когда я понял, что шахматная карьера мне не светит, то решил заняться физикой. Читал популярные книжки и, конечно, моим кумиром был Эйнштейн. В связи с этим, такое отступление. Тогда все школьники проходили где-то производственную практику. У нас она была на заводе и руководил практикой один из инженеров завода. Как-то на теоретический занятиях он вызвал меня к доске и задал такую задачу: чему равен коэффициент зацепления двух зубчатых колес? Я отвечаю: k=N1/N2, где – N1 – большее число зубьев, а N2 – меньшее. Но кто-то посмотрел в конспект и говорит, что наоборот, k=N2/N1. Разгорелся спор кто прав. Я говорю, что это относительно: если считать, что k=N1/N2, то N2/N1 будет k в минус первой степени и наоборот. И тогда инженер сказал: "Ты мне Эпштейна не рассказывай!" (именно Эпштейна!).
Физический кружок в школе вел Рувим Моисеевич Мичник. Многие его ученики поступили в престижные вузы. Потом он жил в Израиле и там тоже подготовил многих (к сожалению, недавно он умер). Я думал куда поступать – на физфак МГУ или в МФТИ. Решил в МФТИ т.к. только здесь на вступительных экзаменах была письменная физика (в других местах только письменная и устная математика и устная физика) и думал, что это мой плюс.
Тогда не знал всех тонкостей поступления. Конечно, все говорили, что еврею поступить намного сложнее, но как это делали я тогда не знал. Теперь хорошо известно, что, например, в МГУ евреям давали более сложные задачи и есть даже сборник задач, которые давали только евреям. Но в МФТИ была другая система. Там было три потока, которые шли очень быстро – экзамены были через день и даже, кажется, день за днем. Их принимали преподаватели кафедр математики и физики и большинство из них были приличными людьми. Поэтому даже технически организовать особый подход к евреям было сложно.
Но быстро стало понятно какой выход нашли. В проспекте МФТИ написано, что, в отличие от других вузов, здесь нет системы проходного балла и подход чисто индивидуальный. Например, если одинаковое число баллов набрали выпускник престижной московской школы и кто-то из далекого села, то ясно кому надо отдать предпочтение. И что очень важно собеседование. Поэтому всегда можно было сказать, что не взяли из-за того, что плохо прошел собеседование. Наверное, в этих словах смысл есть. Например, Коля Николаев из марийского села набрал, кажется, 16 баллов, его взяли, он стал ленинским стипендиатом, а теперь известный физик-теоретик, работает в Институте Теоретической Физики имени Ландау в Черноголовке. Но таких случаев было очень мало и ясно, что основное применение этого правила относилось к евреям: все знали, что 16 баллов – это был результат когда могли взять или не взять, а евреям надо было набирать минимум 19. Мой друг Толя Штилькинд набрал 18 и его вначале не взяли. Но после т. н. “комиссии по недоразумениям” Толю взяли кандидатом, т.е., без стипендии и с условием, что выгоняют сразу после несданного экзамена. Так он за время учебы не получил ни одной четверки и все экзамены сдал на пятерки.
У меня математика пошла легко и получил 10 баллов без проблем. А с физикой проблемы были. В МФТИ система была, что оценку за письменный экзамен ставят на устном. Тебе говорят, что хотят поставить и можешь возражать, если считаешь, что несправедливо. В одной из задач надо было вычислить ток, который состоял из двух токов. Я правильно посчитал эти токи, они были одинаковой величины I, но в суммарном вкладе ошибся в знаке одного из токов. Поэтому, вместо правильного результата 2I, получил ноль и написал, что ток идти не будет. Экзаменатором была Людмила Петровна Баканина и какой-то преподаватель с кафедры физики. Л. П. Баканина – один из авторов известного сборника задач по физике. И она эту мою ошибку не зачла и поставила 5! Это меня спасло и сыграло большую роль в жизни. Устный экзамен был очень тяжелый – этот преподаватель давал задачи явно не школьного уровня. Например, одна из задач была на уравнение Мещерского, которого я не знал т. к. его проходят только в институте, оно требует знания производных, которых тогда не было в программе школы. В конце Л.П. Баканина спросила откуда я и, услышав, что из Ивано-Франковска, видимо, решила, что это глубокая провинция и поставила за устный экзамен 4. Так что в сумме набрал 19.
После этого было собеседование. Его вел декан Радкевич, и там сидели какие-то деятели с парткома и комитета комсомола. Тон Радкевича был хамский. Они спросили, что читал и я сказал, что популярную литературу по теории относительности. Тогда они спросили, почему в парадоксе близнецов, когда один брат улетает и прилетает обратно, то его брат, который оставался на Земле может быть намного старше; почему не наоборот. Конечно, вопрос хорошо известный и теперь это кажется очевидным, но для школьника вопрос явно не легкий. Собеседование было 14 июля, как раз в мой день рождения и был уверен, что не прошел. Объявление о поступлении было 28 июля и эти две недели ожидания были адом. Но в результате меня взяли, так что 19 баллов сыграли свою роль. Конечно, я очень благодарен Л.П. Баканиной; если бы мог, поставил бы ей памятник.
Глава 5. Учеба в МФТИ
На первом курсе моим лектором по матанализу был известный математик, профессор Марк Аронович Наймарк. Он сыграл большую роль в моем образовании. Вначале в бесконечно больших и бесконечно малых я чувствовал себя некомфортно. Его лекции, вроде бы, понимал, но не совсем понятно было зачем он наводит строгость на то, что кажется очевидным. Т.е., у меня был стандартный менталитет школьника. Прозрение пришло после того как понял его определение предела последовательности. Он дал такое определение: число a называется пределом последовательности, если вне любой окрестности a находится лишь конечное число членов последовательности. Когда до меня дошел смысл этого определения, то все изменилось и стало ясно зачем нужна строгость. Но возникли вопросы, действительно ли доказательства на языке эпсилон-дельта являются строгими. Хотелось узнать больше, но времени не было т. к. было много других предметов.
После лекций М. А. Наймарка все остальное казалось мало существенным, хотя факультет был физический. Лекции по общей физике читал Дмитрий Васильевич Сивухин, который был хорошо известен среди московских физиков. Читал очень хорошо, но все равно было ощущение, что это не совсем мне по душе. А уж от физлабов было полное отторжение. Теперь стыдно признаться, но ни одну лабу я сам не сделал, а все списал, как-то их сдавал и это проходило. Я не знал, что М.А. Наймарк был с 1914 г.р., как и мой отец, т.е., в 1964 году ему было всего 50. Но выглядел он как типичный интеллигентный профессор, которому лет 70. После первого семестра он заболел и матанализ читали другие. Но на 3 м курсе несколько энтузиастов ездили на его лекции по представлениям групп, которые он читал в МИАНе. Эти лекции никуда не засчитывались, начинались они в 9 утра, и, чтобы добраться вовремя из Долгопрудного, надо было встать примерно в 6. Третий курс был очень сложный, было много предметов, но был большой энтузиазм.
Как-то на лекции он дал определение левого регулярного представления, что оператор представления U(g), соответствующий элементу группы g действует на функцию f(x) как U(g)f(x)=f(g
x). Мы решили, что должно быть f(gx), т.е., он ошибся. Но т.к. его авторитет был непререкаем, то все боялись сказать ему, что он ошибся. Бросили на пальцах кто должен сказать и выпало на меня. В перерыве я к нему подошел и сказал: "Марк Аронович, Вы дали определение левого регулярного представления, а оно, вроде бы, не удовлетворяет свойствам представления. " Ответ был такой: «Это типичная ошибка студентов, на лекции объясню». И действительно объяснил, и стало ясно, что ошиблись мы, а не он.
Большое впечатление на меня произвели также лекции Марка Ароновича Айзермана по аналитической механике и Владимира Сергеевича Владимирова по уравнениям математической физики. Видимо, кафедра общей физики понимала, что происходит нечто странное: в физическом институте для многих студентов лекции по математике более популярны чем по физике. Между тем приближалось время госэкзамена по общей физике, который проходит в середине 3-го курса. Поэтому кафедра старалась привить студентам то, что считалось физическим мышлением. Например, много задач было на метод размерностей. Это когда требовалось дать не точное решение, а приближенное, исходя из того из каких известных величин в задаче можно составить величину, имеющую требуемую размерность. Как-то профессор Л.Л. Гольдин давал консультацию и его спросили, какое обоснование метода размерностей, ведь коэффициент может быть любой. Ответ был такой: «Я в своей жизни не видел коэффициентов больших чем 2?.
На госэкзамене по физике первый вопрос был вопросом по выбору, т.е., сам выбирал какой вопрос рассказывать. И сам мог выбрать экзаменатора, для которого этот вопрос близок. В то время меня очень интересовала проблема обоснования классической электродинамики, т. к. в ней есть бесконечная энергия и торможение излучением. В МФТИ был очень колоритный аспирант, которого называли Градиент, а его настоящая фамилия Илларионов. Он был высокий и как вопросительный знак, поэтому причина названия непонятна. Мы с ним обсуждали эту проблему и его она тоже очень интересовала. Среди экзаменаторов я нашел только одного теоретика – Л.П. Горькова и пошел к нему. Он сразу спросил: “Так вы считаете, что теория возмущений к электрону неприменима?” Я ответил, что рассматриваю только вопрос обоснования классической электродинамики, а не квантовой. После этого он даже не стал слушать и передал меня другим преподавателям. Вторым вопросом был интерферометр Фабри-Перо. Я отвечал и преподаватель спросил: “А вы с ним работали или только крышку открывали?”. Если бы он знал, что я даже крышку не открывал, то, наверное, результат был бы другим. Он поставил 4 и я был очень рад. Теперь понимаю, что физиков из школы Ландау, к которой относился Л. П. Горьков, вопросы обоснования почти не интересуют, но об этом ниже.
Глава 6. Специализация в МФТИ
Для меня единственным возможным выбором был путь физика-теоретика. На факультете общей и прикладной физики (ФОПФ), где я учился, для этого было несколько стандартных вариантов, но, как раз во время моей учебы, возник новый вариант т. к. при Физическом Институте Академии Наук (ФИАН) открылась группа астрофизики, и я был в числе первых двух ее студентов (вместе с В. Усовым). У нас было телефонное интервью с руководителем группы Л.М. Озерным. Смысл того что говорил В. Усов был такой, что его интересуют не заумные теории, а конкретные эффекты, а я говорил, что хочу заниматься общей теорией относительности (ОТО). Ясно, что В. Усов понравился ему гораздо больше меня. Но взяли нас обоих и потом туда пришли Яша Хазан и Золя Ройхваргер. С самого начала мне стало ясно, что у нас с Л.М. Озерным совершенно разные взгляды на наше образование. Я считал, что перед решением конкретных задач надо вначале изучить соответствующую теорию, а он считал, что наоборот, начинать надо с маленьких задач и по дороге учить соответствующую теорию, если это надо. Например, для расчетов того как разные частицы проходят через межзвездное вещество надо знать сечения разных процессов. Я считал, что надо знать не только величину сечений, но и понимать как они вычисляются, но Л.М. Озерной считал, что это ни к чему и достаточно посмотреть справочник.
Мою судьбу в этой группе решила курсовая работа на 3 м курсе, которую мы делали вместе с В. Усовым. Надо было оценить эффекты ОТО для звезды с сильным магнитным полем. Мы очень напряженно работали, он предлагал варианты, я предлагал другие варианты, в общем было настоящее творчество. Работу надо было защищать перед зав. кафедрой Мандельштамом (сыном академика Мандельштама) и Л. М. Озерным. Мы договорились, что первую половину рассказывает В. Усов, а вторую половину я. Думал, что это справедливо, т. к. свой вклад считал не меньше чем его. Но он рассказал сразу все. Я был в шоке т. к. не знал как себя вести в этой ситуации. А т. к. Озерной итак меня недолюбливал, то он и Мандельштам решили, что я ничего не делал и у них не было попытки выяснить кто сколько сделал. Насколько я теперь помню, зачет со скрипом он мне все же поставил, но стало ясно, что ничего хорошего мне в этой группе не светит и надо было искать выход.
В начале 4-го курса проводился конкурс в теоргруппу с базой в Институте Теорфизики в Черноголовке. Руководителем группы был Л. П. Горьков и он вместе с И. Е. Дзялошинским проводили конкурс. Конкурс состоял из задач из “Квантовой Механики” Л. Д. Ландау и Е. М. Лифшица. В принципе, конкурс был очень справедливым т. к. было известно, что будут только эти задачи и никаких других. Так что кто решил все задачи оттуда, мог быть уверенным. Но задачи могли быть из любого раздела и т. к. книга большая, то могло попасть все что угодно. Были те, кто за лето решил все задачи. Но я не смог, т. к. некоторые разделы книги (например, “Многоатомные молекулы”) вызывали отторжение. В результате оказался в промежуточной ситуации между теми, кого сразу взяли и сразу отвергли. Л. П. Горьков сказал, что может взять меня условно, т.е., формально я буду в старой, но могу ходить в его группу и, если удачно сдам статфизику, то он меня возьмет. Поэтому я ездил в Черноголовку, а в группу астрофизики, где формально числился, не ходил. Но в такой ситуации мне надо было сдавать экзамены в обеих группах.
Экзамен по статфизике Л.П. Горькову сдал, хотя и не гладко. Но он решил взять меня в группу и я ему за это благодарен. Но здесь возникли новые обстоятельства. В начале 4-го курса мы ездили в колхоз, там были конфликты с комсомольскими деятелями, которые заставляли работать на износ, и приезжала комиссия из парткома института разбираться. Когда вернулись, было большое комсомольское собрание, которое длилось где-то до часу ночи. Я тоже пытался выступить, но, когда подошел к микрофону, комсомольские деятели захватили радиорубку и вырубили микрофоны.
Когда мне надо было переходить в группу Горькова, декан Радкевич сказал, что с такими как я он будет чисто формально т. к. я пошел на поводу у группы Штилькинда-Иванова и он помнит мое выступление на собрании. Поэтому он переведет меня в группу Горькова только если раньше я сдам все экзамены в старой группе. Я сказал, что как он может помнить, если я не смог ничего сказать. Он сказал, что проверит т. к. у него все записано, но все равно не переведет. Он говорил: “Мы хотим вам хорошо сделать, а вы бузотеры нам мешаете”. И привел пример какого-то студента-художника, который где-то выставил свои картины и озаглавил их «Свободу свободе творчества».
Варианта попросить Л.П. Горькова помочь тоже не было т. к. на первом же собрании группы он сказал, чтобы все наши проблемы с деканатом мы решали сами и он вмешиваться не будет. Не знаю, правда это или нет, но говорили, что он учился вместе с Радкевичем, потом он пошел в науку, а Радкевич стал деятелем и они друг друга не любили. Так что я остался в старой группе. Там пришлось сдать кучу экзаменов по тем предметам куда я не ходил, но зачет по работе на кафедре никак нельзя было получить т. к. в группу не ходил.
В такой ситуации избежать отчисления из института можно было только одним способом – успеть уйти в академотпуск. Нашими большими друзьями в Ивано-Франковске была семья Котик: я и мой брат дружили с их сыном Димой и дочкой Бетей, родители часто общались между собой и бабки тоже дружили. Анна Исааковна была невропатологом, она дала моей маме фиктивную справку, что у нее сильное обострение климакса и ей нужен уход. Когда показал эту справку в институте, то секретарша, которая до этого меня ненавидела (не сомневаюсь, что из-за моей национальности) вдруг стала ко мне хорошо относиться. Она говорила, что у нее тоже самое и спрашивала, что говорят врачи моей маме. Я ей говорю: говорят, что нельзя работать, надо больше отдыхать. Она говорит, что ей тоже это говорят, так что я угадал. В общем, удалось уйти в академотпуск.
Так что у меня образовался год, за который надо было, как минимум, решить вопросом с зачетом по работе на кафедре астрофизики, куда я не ходил, и подумать что делать дальше. Настроения бороться за переход к Горькову тоже не было. Вдобавок ко всем обстоятельствам, он назначил моим научным руководителем профессора Э. И. Рашбу, который был очень приятным человеком, но мне совсем не хотелось заниматься твердым телом. Поэтому решил попытаться перейти в теоргруппу при Институте Теоретической и Экспериментальной Физики (ИТЭФ), где занимались элементарными частицами.
К сожалению, никто не мог мне посоветовать как готовиться и я решил, что за время академотпуска должен выучить толстенную книгу Швебера по квантовой теории поля. Думал, что если ее выучу, то стану очень умным. Много лет спустя, когда уже был в Америке, увидел Швебера на лекции, которую давал Witten в Brandeis University (Boston). Хотел со Швебером что-то обсудить, но он сказал, что уже давно квантовой теорией поля не занимается. Выяснилось, что знание книги Швебера не играет никакой роли и для поступления мне пришлось сдавать стандартные экзамены по квантовой механике и квантовой электродинамике. Их сдал, но проблема с несданным зачетом в группе астрофизики оставалась.
И здесь мне сильно повезло, что группа астрофизики стала отдельной кафедрой и ее руководителем стал академик В.Л. Гинзбург (который позже стал лауреатом Нобелевской премии). Я ему рассказал мою ситуацию и он сказал: “Неужели такое может быть на 51 м году советской власти?” Я предложил ему вариант, что в качестве курсовой работы представлю расчет реакции протон+протон ? дейтрон+позитрон+нейтрино, которую я считал в ИТЭФе и которая является первой фазой термоядерного солнечного цикла. Он согласился, я принес работу, потом он поставил за нее 5 и даже не знаю, смотрел ли он ее.
После этого, когда приезжал в ФИАН на его семинары и он меня видел, то называл меня несчастной жертвой. Он был очень остроумным человеком. Яша Хазан был на том семинаре, где он сказал свою знаменитую фразу. Он сказал: “Эту формулу вывел Шапиро, но не наш Шапиро, а их Шапиро. Так что не зря говорят, что два мира – два Шапиро”. Как-то он объяснял, почему не пошел на демонстрацию. Говорит, что вышел из дома, увидел много красных флагов, а красный свет для него сигнал стоп. А Золя Ройхваргер рассказал, что как-то они пришли на семинар Гинзбурга, который всегда был в актовом зале, а там висело объявление, что зал закрыт на ремонт и семинар будет в парткоме. Они не знали где партком и пошли к кабинету Гинзбурга. Он вышел, увидел много людей и спросил почему. Ему говорят, что не знают где партком. И он сказал: “счастливщики!”. А с Золей произошла такая история. Его не взяли в аспирантуру МФТИ, несмотря на то, что Гинзбург звонил из Осаки, где он был на конференции. Он пошел в аспирантуру ИЗМИРАН и, когда ее закончил, то не мог найти работу. Он сказал об этом Гинзбургу и тот ответил: "А чего вы хотите, ведь даже я вашу фамилию с трудом выговариваю".
Так получилось, что после учебы в ИТЭФе я смог найти работу только в Хабаровске. Наверное, я был не самым сильным студентом, но уж точно в первой половине. В результате моей дипломной работы появилась моя первая статья в Ядерной Физике и это было далеко не у всех. Тем не менее, мой руководитель Б.Л. Иоффе не захотел дать мне рекомендацию в аспирантуру. Он объяснял это так, что до этого у него был Вайнштейн и намекал, что я не иду с ним ни в какое сравнение. Отсутствие рекомендации в аспирантуру создавало большие проблемы т.к. евреев почти нигде не брали на работу. Как раз в это время в ИТЭФе был Ломсадзе из Ужгородского отделения Киевского института теорфизики. Он сказал, что хотел бы меня взять, но не может без рекомендации в аспирантуру. Я сказал об этом Иоффе; сказал, что обещаю, что не буду претендовать на аспирантуру у него и, как бы он меня не оценивал, но уж аспирантуру в Ужгороде я заслуживаю. Но он все равно не дал рекомендацию, объяснив это тем, что в Ужгороде занимаются не наукой, а онанизмом. О том как я представляю себе причины такого решения напишу позже.
Глава 7. Защита кандидатской и докторской и переезд в Дубну
После окончания МФТИ не мог найти работу больше года и основная причина не вызывает сомнения: национальность. Удалось найти работу только в Хабаровске. Более того, когда приехал туда, меня быстро сплавили в село Забайкальское, Вяземского района, Хабаровского края, где была ионосферная станция. Оказалось, что в этом были и преимущества. Бытовые условия были неплохими и мог заниматься чем хочу. Мне очень повезло, что Леонид Авксентьевич Кондратюк из ИТЭФа согласился со мной работать по переписке и иногда мне давали командировки в Москву. Поэтому удалось сделать кандидатскую.
Конечно, не обошлось без препятствий со стороны бюрократии. Когда мой хабаровский институт попросил в Министерстве Среднего Машиностроения (к которому относился ИТЭФ) разрешения на мою защиту, первый ответ был такой, что разрешить не могут т. к. этой темой в ИТЭФе не занимаются! Уже не помню как этот барьер удалось преодолеть.
Следующий этап был подготовка к защите в ИТЭФе. Л. А. работал в лаборатории, которой руководил профессор И.С. Шапиро. Поэтому первым условием было, чтобы он диссертацию одобрил. Тогда не было компьютеров и первый вариант диссертации я постарался написать каллиграфическим почерком, чтобы удобно было читать. Через некоторое время должен был прийти к И.С. Шапиро, чтобы услышать его мнение.
Когда зашел в его кабинет, то он начал сразу кричать и топать ногами. Все время повторял, что это полная х… и он не понимает как такую х… можно писать. Мне было очень стыдно т.к. через стенку был кабинет Л.Б. Окуня и, наверняка, и в его кабинете и даже в коридоре все было слышно. Когда я в трансе вышел из кабинета, то сразу побежал к выходу из здания, чтобы глотнуть свежего воздуха. Первым, кого я увидел, был В. Колыбасов. Он спросил: "Что сказал Шапиро?". Я ответил: "Сказал, что это полная х… и он не понимает как такую х… можно писать". И тогда В. Колыбасов сказал, что все очень хорошо и он не сомневается, что И.С. Шапиро одобрит. Наверное, он хорошо его знал т.к. все так и оказалось. Я учел замечания И.С. Шапиро, а на защите он хвалил меня так как будто это не кандидатская диссертация, а Нобелевская премия.
Докторскую защищал через 15 лет в Институте Физики Высоких Энергий (ИФВЭ, Серпуховский Ускоритель). Вначале думал, что защита кандидатской обеспечивает вполне достаточный уровень жизни так, что можно будет заниматься чем хочу в свое удовольствие. Но экономика СССР ухудшалась и стало ясно, что жизнь кандидата уже не такая безоблачная.
