Дженга

скачать книгу бесплатно


– В смысле, за рис? – я чувствовала поступление закодированных сигналов извне, хаос из слов в голове выстраивался в мысль: неужели можно вернуться к прежней жизни, выполняя какие-то задания? Видно, Макс в списке был первым пунктом, важнее внешности.

– Ладно, цепляйся, – сказал он и, взяв меня за руку, потащил вперед через вьетнамские джунгли.

Я не чувствовала опоры, мои ноги только иногда касались мокрой травы, по ним хлыстали ветки. Макс же шел уверенно, его шаг был тяжелый, как у взрослого мужчины, из лица я видела только его ухо, и по краю оно тоже было обгорелым, как грудь. Может, я задумалась и не заметила, как мы оказались на оживленной трассе. Бесконечный поток автомобилей незнакомых марок, сложная дорожная развязка, и мы в центре потока; машины объезжают нас со всех сторон, идем босиком, в нелепых соломенных треугольных шапочках; кстати, у Макса она тоже появилась на голове. Прямо по курсу стоят полицейские и, заглядывая в открытые окна машин, всем говорят одно и то же по-вьетнамски. И вдруг я начинаю понимать смысл слов: «Выезжайте из города на север, здесь небезопасно». Три метра до них мы шли непостижимо долго, как на беговой дорожке, и чем быстрее мы шли, тем медленнее к ним приближались. Наконец добрались, я даже схватила одного за рукав и подтащила себя к ним.

– Что случилось? – спросил Макс, но они даже не посмотрели на нас: как женщины на рисовом поле, синхронно продолжали наклоняться к подъезжавшим машинам и советовать двигаться на север.

Мы свернули вбок к обочине, пробираться через машины было легче, чем идти прямо. Когда дошли до обочины, то увидели ужасающую картину: со всех сторон к дороге наползало полчище крокодилов. Как на картине с перспективой, близкие к нам были видны крупно и отчетливо, а те, что дальше, – мельче, еще дальше – уже сливались в бесконечную массу цвета хаки. Страх и безнадежность – самый сильный коктейль. Мы посмотрели в глаза друг другу затяжно, прощаясь, как в кино, когда вот-вот рука героя соскользнет с борта надувной лодки, и он медленно погрузится в голубую бездну.

– Ты красивая, – прошептал Макс в беззвучной тишине.

– И вкусная, – прошептала я одними губами.

Он улыбнулся не по-голливудски, а мягко, глазами, по-русски, и поднес мою руку к губам. Я почувствовала каждую неровность его губ, как будто просканировала их эхолотом, почувствовала, насколько они совершенны. Крокодилы застыли неподвижно, как в стоп-кадре. Когда мы снова на них посмотрели, они открыли пасти и поползли еще живее. В двадцати метрах от нас повис вертолет со спущенной до земли веревкой, крокодилы поднимали головы, пытаясь ухватить ее зубами. Веселый вертолетчик махал нам рукой: мол, давайте, забирайтесь скорее, а то мы улетим отсюда.

Макс схватил меня за руку, и, не глядя под ноги, мы пошли по спинам крокодилов вдоль хребта, дойдя до хвоста, перепрыгивали на соседнюю спину, чтобы не угодить в пасть. Босые ноги иногда скользили по неровной, холодной, отвратительной спине, но Макс вовремя подхватывал меня под руку, и мы двигались дальше. Обхватив конец веревки и обернув ее вокруг руки, другой держа меня за талию, он, как Рембо, подтянулся на одной руке. Я поджала ноги, и зубы огромных крокодилов царапали пятки. Нас быстро подняли на борт. Сердце колотилось о грудную клетку птицей. Я посмотрела в зеркало заднего вида и увидела себя: как же дорого мне стало мое лицо…

Мама на кухне взбивала воскресный омлет, и я навсегда потеряла нить сна…

Глава 3

Будни даны человеку для того, чтобы в воскресенье он научился высвобождать всю свою креативную жизненную энергию. Обязательный ритуал – вот что сделает этот день особенным! Для меня воскресенье навсегда будет связано с Амитой, моей единственной и очень близкой подругой. Я специально не знакомила вас с нею, чтобы посвятить ей целую главу.

Каждое воскресенье на завтрак мама делает омлет, это блюдо содержит как раз тот максимум операций, которые она может безошибочно освоить, и поэтому делает его с воодушевлением. Взбивание яиц всегда с новым ритмом, та-та, та-та-та. Именно этот звук стал опознавательным сигналом волшебного дня! Еще это означало, что хватит обниматься с подушкой, играть со светом, с помощью которого, если медленно закрывать и открывать глаза, можно миксовать реальность и сон: окно с кусочком облака, похожего на нос крокодила, и пасть, раскрытая во весь обзор, сотни желтых клыков из сна. Нога тридцать восьмого размера с длинными розовыми пальцами торчала из-под одеяла и казалась очень далекой. Я вытянула ее, как в балете, и впервые полюбовалась выворотом стопы. Зря, наверное, мама меня не отдала в балет лет в пять.

Зеркало в ванной было уже более благосклонно ко мне. Я впервые внимательно рассмотрела свое лицо. Дорогие мои глазки, ротик, носик, никогда больше не покидайте меня, обещаю, буду любить вас и заботиться.

Мама всегда дома ходила в широких штанах с низкой посадкой и резинками внизу, накладные карманы на бедрах, по-видимому, должны были увеличивать их объем, футболка с длинными рукавами, которую на уроке технологии я раскрасила батиком, сделав на спине из прорезей сердечко, всегда сползала с одного плеча. Волосы у нее русые, пушистые, собранные в пучок, вокруг лица выбиваются, образуя нежное обрамление. Когда мама в хорошем настроении, она прехорошенькая.

– Привет, милая, – мама даже пропела, выкладывая реально аппетитный омлет в тарелку.

– Привет, мамуль. Мы с Амитой сегодня хотим сходить на выставку Модильяни в музее Фаберже, дашь денег? Просить деньги у кого бы то ни было отвратительно, стараешься это сделать непринужденно, но всегда получается крайне фальшиво. Дети мечтают стать взрослыми, устав от этого ощущения. Интересно, отличается ли чувство траты своих денег от траты денег чужих?

– Конечно, милая. Тысячи хватит? – мама больше считать не умела, у нее было в арсенале только два калибра – сто рублей и тысяча. Это касалось всего: если я хотела купить себе новые брюки, мне приходилось либо экономить на обедах (это сто рублей), либо искать брюки за тысячу.

– Да, конечно! – у меня была заначка от Люси, если что.

Ступеньки, ступеньки, тяжелая бурая дверь, писк домофона, немного усилий – и перед тобой открывается светлый, нежный, свежевоздушный мир воскресенья. После темного, вонючего тамбура подъезда дневной свет слепит глаза. Все это напоминает христианское представление смерти: живешь в темноте невежества и удушья – белый тоннель – слепящий свет – и неиссякаемая радость от попадания в рай! Таков образ воскресения в моем сознании!

Шла и смаковала свое настроение! Красное кашемировое пальто, которое мама купила мне в секонде, где, впрочем, покупалась почти вся наша одежда, было потрясающее! Мягкое, яркое, как ягода брусники, без лишних строчек и деталей – моя прелесть! Ботинки – тяжеловатые для такого дня, но мне нравилось ощущать на ногах их конкретность. Впервые я так смело распустила волосы, и ветер их подбрасывал то от лица, то к лицу. Мы с Амитой придумали, что если ходить быстро, как стрижи, то недостатки фигуры и походки будут незаметны. Поэтому я шла легко и быстро, широким шагом.

Встретились мы у Спаса, как обычно. Он похож на рожок мороженного с цукатами и карамелью, а еще на карусель прошлого века, как в кино показывают: с лошадками, лебедями и петушком на макушке. Я не знаю ничего сказочней и чудесней. И, как на ярмарке, собрались вокруг него всякие странные гости: Михайловский парк со своими ровными круглыми лужайками, созданными для хороводов, Грибоедов канал с открыточными видами, в какую сторону не посмотри, Конюшенная площадь и одноименный храм, в котором отпевали Пушкина, окруженный со всех сторон каналом с арочными, словно нарисованными акварелью, мостами. Марсово поле подсматривает за всеми в щель Царицынского проезда. Уже здесь можно гулять целый день.

Амита стоит, как всегда, задрав голову вверх, изучает купола Спаса: есть у нее любимые башенки и изразцы, говорит, невозможно все его детали рассмотреть, что-нибудь да в первый раз видишь. Сравнивает его с Саграда Фамилия в Барселоне. Но тот, говорит, – творение разума, а этот – творение сердца.

Пока иду к ней, любуюсь ее маленькой, как на шахматной доске, фигуркой.

С Амитой мы дружим с первого класса, она училась с нами до восьмого, потом ее перевели в школу хинди, а еще позже они семьей переехали в Красногвардейский район. Папа у нее из Индии, учился в первом меде, там влюбился в маму, и они сделали Амиту. Живут дружно и весело, ее любят безумно, опекают, как маленькую. Вот мы нагуляемся, и папа Ману, среднего роста, смуглый, с черными большими глазами, заберет нас там, где мы будем сидеть, уставшие, есть мороженное и молчать, потому что наговоримся и насмеемся до першения в горле.

Но до этого еще полдня. А пока она увидала меня и машет как-то по-индийски – плоской ладошкой. Мы ускоряемся друг к другу, беремся за руки и кружимся так, что мой рюкзак центробежной силой отрывается от спины. Иностранцы кивают на нас и обсуждают. Амита знает в совершенстве три языка и всегда мне переводит, что они говорят. Я знаю только русский, моя неспособность к языкам такая же потрясающая как способность к ним Амиты. Еще в кружении, зная, что я спрошу, она мне кричит:

– Они говорят, что мы, наверное, слишком близкие подруги.

– Это хорошо, значит, всем видно, как я тебя люблю, и как ты любишь меня, а что это просто дружеская любовь, пусть останется тайной, – мы могли говорить любыми словами о чем угодно, всегда все понималось правильно.

Наверное, такая дружба дается в награду за что-то очень большое, и я ломаю голову над этой загадкой уже девятый год.

Я, правда, очень люблю Амиту, но как любят небо, море, как любят воскресенье, как-то абсолютно, идеально.

– Срочно расскажи про свои сны, ты меня вчера заинтриговала, – Амита всегда расспрашивала с таким искренним интересом, что я, улавливая его своими невидимыми антеннами, всегда таяла от удовольствия. Мы никогда не договариваемся, куда пойдем, просто идем и болтаем, поэтому привычные маршруты всегда, как ниточка, разрываются, путаются, делая петли, мы только смеемся, если оказываемся в одном и том же месте несколько раз.

Я подробно рассказала обо всем, что случилось за эти два дня. Мы редко общались по телефону, давали впечатлениям недели вызреть, оформиться мыслями, обрасти мифами, чтобы обсудить все подробно в воскресенье. Говорили о нас с Максом из сновидений как о реальной паре. Типичное «а он что, а ты что» – и, правда, стало казаться, что были и джунгли, и крокодилы, и старик с козой. Личико Амиты такое подвижное со смешными гримасами, что, если не понимать, о чем мы говорим, но смотреть на нее, можно обо всем догадаться. Вот она бросает вверх свои фигурные черные брови, и верхнее веко с черными густыми ресницами оголяет молочно-белые белки, а черные, блестящие и круглые, как у какого-то животного глаза, отражают весь окружающий мир, в них даже можно разглядеть разноцветные башни Спаса. Вот морщит свой смуглый носик, и на нем образуются три маленькие складки; смеется, всегда сгибаясь, как будто болит живот, и глаза превращаются в длинные черные щелки. Я давно сделала вывод, что знаю, как выглядит Амита лучше, чем саму себя, причем в динамике наблюдаю, как она меняется. В детстве мы наблюдали с ней за тем, как развиваются лягушки. Набрали в коробку из-под йогурта лягушачьей икры из канавы в Пискаревском парке и разделили поровну. Амитина мама прочитала, как правильно выращивать головастиков, и мы тогда возились с ними, как с младенцами, искали камушки и траву с корнями, носили воду из той же канавы, прятали в тень от прямого солнца. Икринки цеплялись за растения, как пузырьки, потом на них появлялись два черных глаза. Мы могли часами рассматривать и обсуждать своих подопечных. Когда головастики вылупились и подросли, выпустили их в родную заводь. Примерно так я наблюдаю в жизни, как меняется Амита, из шустрого черного головастика прекращается в индийскую царевну-лягушку.

– А как твой крокодил? – пришло время ей делиться своими впечатлениями.

– Скорее козел, ничего не понимаю, что происходит, – у Амиты мгновенно брови изогнулись вниз – фантастическая гибкость.

– Не пишет, как будто специально, дразнит, по всем признакам ему не все равно. И холод напускает, когда говорит со мной. А бывает, так посмотрит, что как прокричит прямо в глаза. Как ты думаешь, он меня еще любит? – спросила, сама зная ответ.

– Амита, отпусти ситуацию, тебе вообще ничего не нужно делать, чтобы тебя любили, просто будь собой – этого достаточно. Обмажь тебя грязью, обстриги наголо волосы и забей под ногти сажу, ты все равно будешь привлекательна, как никто, – я была убеждена в этом стопроцентно.

Амита была русско-индийским фейерверком, все самые яркие признаки двух наций постоянно сталкивались в ней с обязательным взрывом. Кротость и бесшабашность, открытая миролюбивость и тугое упрямство, восторженность и скрытность, внутреннее равновесие и ранимость. Даже во внешности в ней всегда конкурировали чернявость черт и нежный румянец, точеность фигурки и небольшая неуклюжесть.

Модильяни – мой любимый художник. Может, потому что я похожа на все его портреты, вместе взятые, особенно на портрет юной девушки. Я обожаю их гусиные шеи, матовость лиц, плавность силуэтов. Мне нравится их застылая немота, простые одежды. Меня поражает глубина фона, его многослойность. Я слышу в его картинах музыку, тихую, не мелодичную, скорее звон и скрипение, авангард.

Мы бродили по выставке завороженно, кивая друг другу глазами, а Амита так вообще могла ничего не говорить, а просто смотреть на картину, и было понятно, что она думает. Ходили врозь, и все время встречались у одного и того же полотна. Мы никогда не брались за руки, но всегда на расстоянии чувствовали инфракрасное излучение друг от друга. И, конечно, запахи. Амита, понятно, пахла карри, я и с закрытыми глазами могла ее найти.

Знаменитая Жанна Эбютер со своей лебединой шеей и девочка в голубом платье со скрещенными на животе, как старушка руками, – все это мои «человеки», из моего царства.

Мы вышли с музея немного чище и добрее, чем вошли. Озвучили все свои впечатления от каждого нового знакомства с героями романтичного Модильяни, сумасшедшего Сутина и нерешительного Утрилло.

– Как герои города Оз, – Амита смешно показала каждого, как они идут за свои счастьем, особенно Сутина, шла впереди меня по набережной Фонтанки, кривя ногами и косолапя.

– Ты похожа на маленькую обезьянку, – крикнула я ей в спину, она обернулась и, кривляясь, показала, как держа двумя руками, ест банан. Мы ржали.

Так, дурачась, серьезно обсуждая мировые вопросы, умирая от смеха и утешая дуг друга в сердечных делах, мы вышли на Дворцовую набережную. Это место в Питере мы называем «голубая бездна». Амита на все лето уезжает в Индию, ее индийская родня живет в Бангалоре и принадлежит к элитной касте, Амита с родителями много путешествует, и ее рассказы о далеких странах были всегда для меня как живой путеводитель. Когда она рассказывала о кораллах в Египте, то чувство, когда с рифа выплываешь на глубину, и резкий синий цвет глубины бьет в глаза так, что сердце замирает, она называла «голубая бездна». За схожесть ощущений мы так назвали Дворцовую. Невозможно насытиться видом, он всегда настолько разный, что приходится узнавать его заново каждый раз. Сегодня все искрилось и сияло, подсвеченное весенним солнцем. Нева разбивала солнечное изображение на миллиарды осколков, а шпиль Петропавловки пронзал голубое небо, как шпага.

Вдруг Амита сильно толкнула меня локтем; обычно мы так делали, когда видели первыми желтую машину, я стала крутить головой, выискивая в потоке машин желтое пятно, пока нос к носу не столкнулась с Максом. Они с Кристиной шли навстречу. Кристина по-взрослому держала Макса под руку, ему, видно, было стремно.

– О, Амита, привет! Ниче се, как ты выросла! – Кристина не видела Амиту больше года. Она даже наклонила голову немного набок, внимательно оценивая мою подругу.

– И ты, Кристи, меньше не стала, приветики! – Амита по-индийски покачала ладошкой и уставилась на Макса.

А Макс – невероятно, но факт – внимательно смотрел на меня, как будто это меня не видел больше года, и это я за это время выросла в два раза. Горячая волна ударила снизу вверх, лицо загорелось краской, выдало меня предательски, как слабака на допросе.

Кристина с Амитой обменивались формальными сведениями друг о друге, а мы с Максом взглядами.

– Ну ладно, гуляйте, пошли, – Кристина потянула Макса за рукав и, неожиданно обернувшись вполоборота, добавила:

– Прикольное пальтишко!

Движение по удалению набирало ход. Я где-то на уровне грудины физически ощутила натяжение резиновых нитей. Ноги вставали на гранит набережной и подламывались, казалось, вывернутся коленки.

Минут пять мы шли молча.

– А он, правда, стал красивым, может, и я бы в него влюбилась, – сказала Амита задумчиво, – Что-то в нем от зверя есть, – добавила потом.

– Я не знаю, почему я так запала на него, ты же помнишь, он никогда мне не нравился, только бы поржать ему. А теперь мне нравится в нем все; даже если он тупит, он смешно трет лоб. И ржет, правда, как зверь. И делает все уверенно, как будто имеет право.

– Да уж, подруга, пристегнись покрепче, похоже, самолет взлетает, и страшно, и хочется увидеть, что там наверху.

– Не-а, наши пути никогда не пересекутся, как траектории планет, только в нижнем соединении можно максимально сблизиться, а потом снова по своим орбитам, – изрекла я философски.

«Может, сегодня и было то самое нижнее соединение, кто знает», – подумала я, вспоминая перед сном нашу не совсем обычную воскресную прогулку…

Сон третий

Красный марсианский пейзаж. Крупные камни образуют вал с обеих сторон одноколейки. Под ногами мелкие острые камешки; попадают между пальцами, колются. Я иду по металлической ржавой рельсе, стараюсь быстро, но не получатся, все время теряю равновесие и сваливаюсь вбок. По наклонным насыпям везде женщины сапками рыхлят красную землю. Других цветов, кроме красного, нет, даже платки у женщин, как у работниц на картинах соцреализма. Куски рельс торчат из земли, как во время войны или разрухи. Впереди прямо на меня медленно едет поезд. Мне не страшно, он далеко и еле ползет. Пока я смотрела, как лучше подняться наверх, он мгновенно приблизился на опасное расстояние, так, что я явно почувствовала запах мазута. Переход к ужасу тоже был мгновенный, я почти вскочила по насыпи наверх.

Вокруг открылся южный пейзаж, горы в зелени, красивая даль. Я всматриваюсь, стараясь увидеть море, и чем напряженней я всматриваюсь, тем оно явнее прорисовывается. И вот я его уже вижу четко, даже различаю гребешки волн и бесконечное количество парусников.

Делаю определенное усилие глазами и приближаю изображение на палубе одной из яхт. Меня это нисколько не удивляет, как будто это обычное свойство зрения. Вижу Макса, он в белых шортах и красной майке. Волосы длиннее, чем обычно, красиво развеваются на ветру, стоит на краю палубы, наматывает на руку толстый канат. Стоит вполоборота. Вдруг разворачивается и смотрит на меня – прямо в глаза сквозь огромное расстояние. Не улыбается, просто смотрит. Из рубки выходит Кристина, очень взрослая, даже можно сказать слишком. Я издалека вижу возрастные складки у рта, хотя она и скрывается под широкополой шляпой. Фигура у нее божественная, изгибы как у Афродиты. Подходит к Максу со спины и кладет руку ему на плечо, тоже смотрит мне в глаза. Все происходит так долго, замедленно, я вижу каждую деталь. Никто никого не приветствует ни жестом, ни взглядом, эмоции на полном нуле.

Все резко меняется, когда Макс, бросив веревку, красиво, как пловец, ныряет в море. Картинка мгновенно удаляется, и я пытаюсь угадать, на какой из далеких белых точек были Макс с Кристиной.

Вижу его, он идет ко мне. Мокрый, волосы гладко прилипли к голове, тело глянцевое, как у дельфина, на руке красный след от каната.

– Сколько ж мы не виделись, Эбютер, год, два? Ты стала красивой, – говорил он и с каждым шагом приближался метров на десять.

– Два года, – соврала я.

Он подошел совсем близко, встряхнул головой, я ощутила холодные брызги на лице, одна капля на губе, я слизнула, – соленая.

– Сними майку, выжму,– предложила я и удивилась своей смелости.

Макс снял майку и отдал мне, улыбаясь, как пират. Я стала выжимать, а она мокрая, вода из нее льется ручьем мне на ноги, ведро вылилось. Он стоит передо мной, а я вижу только силуэт как напротив света. Когда он надел майку, мы встали рядом, оказывается, море было прямо у нас под ногами; вниз, по крутому утесу.

– Прыгай, не бойся,– сказал Макс.

Чувство доверия было таким всеобъемлющим, что я не сомневалась ни на миг, что так и надо сделать. Страха ни грамма.

Я закрыла глаза и прыгнула. Сначала ощущала, что лечу, по щекотке внутри, как на качелях, по плотному ветру, бьющему в лицо. Летела долго, думала о том, как люблю Макса, потом решила, что скоро вода, и нужно принять вертикальное положение и обхватить колени.

Вдруг я перестала что-либо ощущать, стало любопытно, открыла глаза и однозначно поняла, что время остановилось. Все вокруг замерло, как в 3d фото. Я сама зависла над поверхностью. Отпустила колени и наклонилась вбок, чтобы рассмотреть, что между мной и морем. Сантиметров двадцать непреодолимого расстояния. Волны застыли как желе, воздух абсолютно неподвижен. Мой восторг трудно описать, я поняла, что первая из всего человечества ощутила остановку времени. Пространство есть, а времени нет…

Зазвонила мобилка: о, ужас, понедельник…

Глава 4

Пожалуй, впервые я шла в школу без приступа панической атаки. Безнадежной любви не существует. Надежда, как кешбэк, возвращается на твой сердечный счет. Причем чем больше ты в чувство вложишься, тем большего ожидаешь в ответ. Наверное, наша природа все-таки против неэффективной траты человеческого ресурса. Вот и я купилась на сердечную коммерцию, шла и придумывала взгляду Макса там, на набережной, все новые и новые смыслы. Я бы хотела отыграть с ним эту сцену у самого привередливого режиссера, чтобы все вокруг, операторы, ассистенты, артисты следующей сцены, нервно курили и поглядывали на часы, а он все требовал и требовал повторить все сначала. Мы в сотый раз сталкиваемся и внимательно смотрим друг на друга. Оператор выхватывает взгляд крупным планом, чтобы в нем было и открытие, и недоумение, и любование, прикрытое циничным прищуром и еле заметной ухмылкой.

Я знала, что это Макс тяжело плюхнулся рядом на скамейку и стал вытряхивать из мешка кроссовки. Даже ему, владельцу единственной тетради, приходилось носить сменку. Каждое утро Ларисаванна была на своем посту, мимо нее не удавалось прошмыгнуть незаметно даже Кочкину по кличке Сквозняк. Его способность незаметно оказываться рядом, из ниоткуда была физической загадкой. Учителя вздрагивали, когда он о чем-то их спрашивал, думая, что они в кабинете одни. Кочкин похож на стручок, голова на макушке оканчивается конусом, и ножки такие тонкие, что любые, даже узкие брюки на нем болтаются. Как-то биологичка рассказывала про микроцефалов, все заржали, и была попытка сменить прозвище, но Сквозняк победил своим кратким звучанием.

– Блин, откуда у нее такой иммунитет,– Макс махнул подбородком в сторону Лариски.

– Яд сглатывает, он полезный, – буркнула я, он хмыкнул.

– Помнишь, как она в той четверти заболела на неделю, прям каникулы получились, я у расписания лезгинку готов был танцевать, – наши истории нашли точку отсчета.

Парадокс, мы учимся девять лет в одном классе и никогда вот так тет-а-тет не разговаривали. Между нами как будто целлофан, изолирующая пленка. Даже сейчас мы только сделали в ней лишь небольшое отверстие.

Макс взял уличные кроссовки в руки и пошел к лестнице; походка у него умопомрачительная, движения не резкие, но очень уверенные. По-спортивному, немного подскакивая, поднялся по ступеням.

– Уфимцев, следующий раз убирай обувь в мешок, трясешь грязью, – прошипела вслед Ларисаванна.

Первым уроком была геометрия, начиналась она с неизменного ритуала. Мы садились на места, и Лариса своим чревовещательным голосом командовала:

– Разложили на парте необходимые принадлежности к уроку.

Мы выкладывали инсталляцию из ручки, тетради, линейки, карандаша и циркуля. За мою ученическую жизнь еще ни разу не было, чтобы что-то у кого-то отсутствовало. Перед уроком мы носились по всей школе выпрашивая недостающее.

– Все к уроку готовы! – никогда она не говорила ни то, что мы молодцы, ни то, что это хорошо, просто как факт.

Такое продолжалось уже пять лет, те, кто был без циркуля, просто вымерли, как динозавры. Можно было сэкономить пять минут урока, но, если бы этого хоть раз не случилось, Земля бы точно от удивления сошла с орбиты.

Все, включая Макса, на уроке не шевелились и даже реже дышали, Лариска по-крокодильи за сто метров чувствовала, как добыча спускается воду, и уже плыла к этому месту, выдвинув вперед страшную пасть. Она подходила к жертве и проверяла тетрадь; если в тетради была хоть одна помарка, несла добычу в зубах к доске, и там бедная газель блеяла до конца урока об окружности, вписанной в многоугольник и описанной вокруг него.

По школе во всех углах можно было встретить заклинателей змей, они стояли с тетрадкой, вознеся глаза вверх, и бубнили: «Если при пересечении двух прямых секущей накрест лежащие углы равны, то прямые параллельны». У нас школа была прям с геометрическим уклоном.

Даже Макс, которому всегда все было параллельно, сидел на ее уроках неподвижно, округлив спину, в позе мыслителя Родона.

Зато горе было тому учителю, урок которого был следующий. Это как потрясти и открыть бутылку с газировкой. Мы хором ржали особенно старательно над каждой шуткой, ерзали и отвлекались, бросались замазками и разрисовывали тетради соседа, в рандомном порядке просились выйти, и, если повезло, и нас отпускали, бежали в самый удаленный в школе туалет. В общем, этот был тот самый неуправляемый хаос. Все физичкины законы работали: если где-то выброс энергии подавлять, как в черном пятне на солнце, то она обязательно вспышкой выбросится рядом.

Ко второму уроку явилась Барыкина, почти каждый понедельник она «сдавала утром анализы». Геометрии она боялась, как смерти, а может, и больше, и как все пытаются смерти избежать, так она избегала встречи с Лариской. Лера была известная в школе суицидница, ее часто направляли во всякие инстанции из-за порезов на руках, но я думаю, это была часть ее стратегического плана самозащиты. Ларисаванна с ней боялась перегнуть палку, чтобы случайно не угодить к Малахову на передачу.

В понедельник после геометрии у нас была история, поэтому весь удар цунами на себя принимала Оленька, наша классуха. Не знаю, как такие беззащитные особи попадают в образование, за что внешние силы карают таких безобидных существ ошибочным выбором. Оленька была блаженная, прощала нам почти все, надеюсь, на небесах ей это зачтется. Говорила она быстро, скороговоркой, видно пыталась в ту минуту внимания, которую к себе вызывала, передать нам максимум информации. Среднего роста, неизменно с хвостиком на затылке, в целом даже не такая полная, как казалась из-за пышных одежд, которые носила, она мало чем цепляла взгляд современных подростков. Пацаны ржали, говорили, если бы она хоть немного оголила декольте, воспитательный процесс шел бы бодрее.

В начале урока она минут пятнадцать освещала все наши текущие победы, такой дайджест недели, все время приговаривая: «Ну, кто так делает…» на что весь класс гоготал: «Это все Сквозняк!». Потом, не проверяя домашнее задание, потому что давно поняла безнадежность этого этапа урока, переходила к новой теме. Надо сказать, рассказывала она вполне интересно, история явно наполняла ее такую неисторическую жизнь событиями. Говорила быстро, постоянно вставляла в речь замечания, даже пыталась повышать голос при этом:

– Влад, вытащи наушники из ушей!

– Марина, повернись к своему месту!

– Дима, убери ноги с прохода!

И так почти до конца урока, потом выдыхалась, от полного отчаяния на ходу придумывала нам задание по учебнику. Пока мы минут пять пытались найти параграф и вникнуть, Димон смотрел на часы, чтобы вовремя начать обратный отсчет до звонка: десять, девять, восемь… Мы смахивали все с парт в портфель и, приняв позу среднего старта, ждали нуля, чтобы рвануть в столовую. Вдогонку нам неслось домашнее задание, которое никто и не думал записывать.

Столовая была местом живого общения, как бы ни орала на нас Ларисаванна (ее шипение было просто акустически не слышно, а потом те, кто у нее не учился, не были настолько зомбированы страхом), шум никогда не стихал. Наверняка гул взлетающего самолета мог быть заглушен одновременным разговором двухсот человек подросткового возраста, усиленным звяканьем прибором и многократно отраженным гладкими бетонными стенами столовой.