скачать книгу бесплатно
Поднялся такой сильный ветер, что я минут двадцать висела над рекой, не в силах перелететь ее. Запас топлива таял на глазах, а буря и не думала заканчиваться. Тогда я приняла решение садиться на запасной, санитарный аэродром, отругав себя за то, что не дозаправилась. Только я повернула к санитарному аэродрому, вихрь сместился в сторону, словно ожидал моего решения, испытывал меня на прочность.
Я моментально изменила траекторию полета, воспользовалась переменой ветра, чтобы сесть на базовый аэродром. Приземлилась благополучно, зарулила на свою стоянку, и винт заглох. Топливо было израсходовано полностью.
Все бросились обнимать меня, поздравляя с благополучной посадкой. Оказалось, что песчаный столб был высотой девяносто метров, диаметром тридцать метров, а скорость ветра равнялась тридцати метрам в секунду. И, если бы я в этот столб попала, то не разговаривала бы сейчас с тобой… Но, к счастью, все обошлось благополучно, а я после этого случая больше не испытывала судьбу, всегда самолет заправляла.
Мария Николаевна улыбнулась, пригладила волосы и, глянув в окно, проговорила с ноткой грусти:
– Я перестала испытывать судьбу и тогда она решила испытать меня. В июле 1941 у нас с Петром родился сын. Но наше семейное счастье было недолгим. Жуткое слово «война» раздавило его своими кирзовыми сапожищами, уничтожило все, что было нам дорого.
Петра сразу же отправили на Южный фронт. Их эскадрилья сделала остановку в Ростове. Оттуда я получила первое и последнее письмо от мужа. Их самолет сбил немецкий мессершмитт над поселком Чаплинка…
Только я оправилась после смерти Петра, как новое горе обрушилось на меня: умер наш сынишка Ванечка. Земля ушла у меня из-под ног и я полетела вниз, в темноту, в пропасть. Но чьи-то сильные руки подхватили меня и заставили лететь вверх, в небо, дали почувствовать, что все изменится.
Я решила, что должна бороться с ненавистными фашистами. Я обязана отдать свою жизнь за свободу и независимость Родины. Я стала проситься на фронт. Но все мои просьбы отклоняли, объясняя, что я нужна здесь, в тылу, как опытный летчик-инструктор. В Актюбинской авиашколе ГВФ я подготовила более пятидесяти летчиков, работая днем и ночью.
Как-то раз прибегает ко мне Людочка Горбачева с радостной новостью:
– Маша, Маша, на двух летчиц разнарядка в школу пришла. Двоих человек вызывают в Москву, в отдел ВВС! Давай проситься!
На следующий день прихожу к начальнику авиашколы и узнаю, что послать в Москву решено не меня, а Аню Замятину. Я принялась убеждать начальника, что послать на фронт нужно именно меня. Но он ни в какую не соглашался, аргументируя, что из Москвы получены уже подписанные документы на конкретные фамилии.
– А вы скажите, что мы вылетели раньше, чем документы прислали, – умоляла я его.
– И что ты так на фронт рвешься, девочка моя неразумная? – воскликнул он. – Думаешь там легче, чем здесь?
– Нет, не думаю, – сказала я, сжав кулаки. – Мне надо на фронт, мне надо… у меня уже никого не осталось, никого, а у Ани ребеночек маленький. Ему мамка нужна, понимаете?
– Понимаю, – он потупил взор, немного помолчал. – Ну, ладно, лети птенец отчаянный, что уж с тобой делать. Да меня потом, смотри, не ругай.
– Я вас лучше расцелую, товарищ командир. Вы Анечку спасли и меня счастливой сделали…
Вот так я и попала в сорок шестой гвардейский Таманский женский авиационный полк ночных бомбардировщиков и стала «Ночной ведьмой». Сделала шестьсот сорок боевых вылетов – это две тысячи сто девяносто девять часов. Уничтожила я два склада с боеприпасами, несчетное количество вражеской боевой техники и живой силы противника. Летом на задание мы вылетали по пять раз, а зимой по восемь. Однажды мне пришлось сделать аж пятнадцать вылетов. А в летную книжку записали мне только четырнадцать. Мой пятнадцатый полет приписали другой летчице.
Смешно сейчас все это вспоминать: кругом взрывы, пожары, смерть, а люди занимаются приписками, халтурят, подтасовывают факты, надеясь, что война все спишет. Многие тогда копили деньги, собирали трофеи, решая, куда это все потом приспособить.
А я все деньги маме и сестре отсылала. Трофеев я никогда не брала. Чужое добро мне ни к чему. От смерти ведь ни деньги, ни трофеи не спасут. Да и кто знает, какая в чужих вещах информация хранится. Может ты на себя чужую карму берешь. А зачем она тебе? Со своей бы справиться, свой бы рюкзачок с камнями до вершины дотащить.
– Мария Николаевна, а страшно было летать за линию фронта? – спросила Оля.
– Нет, страха не было. Сначала, правда, не отпускали тревога, волнение и беспокойство. Я в детстве пережила два страшных пожара, поэтому огонь был для меня чем-то зловещим, вселяющим цепенящий страх. А тут горит, полыхает вся линия горизонта. Но надо лететь, чтобы не нарушить приказ. Я собрала волю в кулак и полетела, решив бросить вызов огненному зареву.
Только пролетев над стеной огня, я поняла, что одержала победу. Огонь был там, внизу, а я парила над ним, недоступная его красным, горячим лапам. Тогда я сделала для себя важный вывод: если мы поворачиваемся к страху лицом, а не спиной, то он сам убегает от нас. Он может управлять только слабыми, трусливыми людьми.[13 - Мария Николаевна Попова погибла при пожаре в собственной квартире 31 октября 2003 года. Ей было 86 лет. Она была необыкновенной женщиной. С первых же минут общения собеседник был очарован ею. Рассказы Марии Николаевны можно было слушать до бесконечности. В книгу вошла лишь малая часть того, что поведала мне Мария Николаевна за полгода до смерти.]
– Я с вами согласна, – проговорила Оля. – Мы один раз во время полета попали в сильную грозу, оказались в самом эпицентре. Самолет мотало так, что невозможно было устоять на ногах. Мы взмывали резко вверх, потом стремительно летели вниз. По обеим сторонам борта сверкали яркие вспышки молний. Самолет трясся словно больной в лихорадке. Потом, когда мы вырвались из грозовых объятий, пилоты сказали, что чувствовали себя, как на войне. А я тогда подумала, что страх, поселившийся в душе, будет трудно победить. Он пустит корни, разрастется, как репей, сделает тебя безвольным существом. Поэтому надо гнать его прочь, не поддаваться ему.
– Правильно, – подтвердила Мария Николаевна. – Надо только раз найти в себе смелость перебороть страх, тогда он тебя сам будет обходить стороной.
Был в моей летной жизни такой случай: возвращались мы с Шурочкой, Александрой Акимовой с боевого задания. Облачность слоисто-кучевая, нас видно, как на ладони. Слышу, Шурочка кричит:
– Маша, посмотри по сторонам.
А мне некогда головой вертеть, я же по приборам лечу, сижу, уткнувшись в приборную доску. Но крик Саши и странные хлопки, словно кто-то надутыми пакетиками хлопает, заставили меня поднять голову. Вижу, от нашей «уточки» – так мы любовно свой У-2 называли, огненные вспышки и искры в разные стороны рассыпаются. Немцы по нам прицельный огонь ведут, да попасть не могут. Воздух так пропитался сажей, что стал чернее самой черной южной ночи. Такого еще никогда не было, – подумала я и снова в свои приборы уткнулась.
Когда мы благополучно приземлились на базовый аэродром, то были похожи на шахтеров, вышедших из забоя. Смотрели с Шурочкой друг на друга и смеялись. Так и пошло у нас с ней с тех пор: если вначале тебе очень страшно, то потом будет очень-очень смешно.
А однажды из-за поломки самолета пикировала я с четырех тысяч метров до ста шестидесяти. Чудом удалось мне тогда посадить машину. Когда я шла на посадку, дома были выше меня. Нужно было проявить особое мастерство, чтобы не задеть ни одну крышу. Да и приземлялась я не тем курсом, не с той стороны. На земле все переполошились, думали – немцы атакуют. А когда поняли, что свой самолет прилетел, дежурный закричал что есть сил:
– У тебя еще и бомбы висят, бомбы! Ты, ведьма проклятая, могла нас всех угробить! Угробить…
– Настоящие «Ночные ведьмы» бомбы сбрасывают только на неприятеля, – спокойно ответила я. Устранила неполадку и полетела дальше.
Мария Николаевна улыбнулась.
– Полеты, полеты… Похожие и разные, опасные, напряженные. Каждый полет был испытанием на летное умение, мужество, находчивость, выдержку. Летишь каждый раз, как на самый трудный экзамен, и не знаешь, какой билет сегодня вытянешь.
Особенно мне запомнился шестидесятый боевой вылет. Мы тогда со штурманом Олей Голубевой вылетели в район Керчи. Обстановка сложная, сведений о расположении противника почти нет, поэтому высота бомбометания была задана более тысячи метров.
Мы вышли строго на цель, но тут нас ухватили сразу три прожектора. Отбомбиться мы, правда, успели. Теперь надо было уйти. Я начала крутить самолет сначала вправо, потом влево, резко меняя курс. Но фрицы не выпускали нас из зоны прожекторов, да еще и артобстрел начали. Тогда я решила направить самолет с резким снижением в сторону моря, начала пикировать.
Немцы нас потеряли. Прожекторами еще немного пошарили по пустому небу, но нас не нашли. Зенитчики, правда, стрельбу не прекращали, палили в темноту наугад.
Мы вышли из зоны огня в районе Керченского пролива. Море всегда такое ласковое и спасающее от вражеских зениток и прожекторов, показалось мне грозным, холодным, неприветливым. Нам нужно было дотянуть до берега на поврежденной машине. Дотянуть, во что бы-то ни стало.
Экипажи, видевшие наше резкое снижение, решили, что мы погибли. Но командир полка Евдокия Бершанская не поверила. Она приказала зажечь посадочные огни и ждать. Через двадцать минут после положенного времени вернулась наша «двойка». За этот полет нас потом наградили орденами.
– А много у вас наград? – поинтересовалась Оля.
– Два Ордена Отечественной войны I и II степеней, Орден Красного Знамени, медали за оборону Киева и победу над Германией.
Было у меня и взыскание за невнимательность и неосмотрительность при посадке. Я случайно врезалась в дерево и поцарапала крыло самолета. Меня держали трое суток под арестом, а потом еще три месяца высчитывали по двадцать пять процентов из зарплаты за эту злополучную царапину на крыле.
Но это все были досадные мелочи, на которые не следовало обращать внимания. Главное было предчувствие конца войны. В воздухе запахло весной и свободой.
В 1945 году мужской и женский полки объединили в одну дивизию. Мы снова встретились с Толей. Встретились, чтобы уже не расставаться.
Толя уговорил меня пойти в штаб армии, чтобы получить разрешение на брак. Я очень волновалась, боялась, что откажут нам. Но седовласый командир армии увидев наши счастливые лица, без проволочек выдал разрешение.
Окрыленные, мы вышли из штаба Армии на улицу, пахнущую свежей листвой. С противоположной стороны, к нам метнулся заплаканный немец. Он принялся о чем-то нас просить. Я так растерялась, что не сразу поняла его слова. А он просил у нас несколько монеток, чтобы купить лекарства для своей больной фрау. У немца были только марки, которые не принимал аптекарь поляк. Аптекарь требовал польские злотые, отвергая деньги оккупанта. Немец был вне себя от горя.
– Толя, пожалуйста, дай ему денег, – попросила я.
– С большим удовольствием, битте, – проговорил Толя, протягивая немцу все свои деньги.
Немец взял ровно столько, сколько требовалось – двадцать злотых, расцеловал мне обе руки и помчался в аптеку. Немецкая фрау была спасена. А нам с Толей предстояла недолгая разлука. Его переводили в польский город Калиш. Перед отъездом мы сыграли грандиозную свадьбу, гостями на которой были все наши однополчане.
Жизнь потихоньку начала налаживаться, приобретая живые, весенние, яркие краски. В Калише Толя нашел комнатку в доме у милой старушенции пани Кишковской, которая сносно говорила по-русски и была рада приютить нас у себя. Пани стала нашей польской мамой, на некоторое время заменив нам родных, по которым мы безумно скучали.
В день нашего отъезда домой пани Кишковская встала чуть свет, чтобы испечь миниатюрные сдобные булочки. Ей очень хотелось побаловать нас чем-то вкусненьким, а заодно и отблагодарить нас за полный сарай угля, который мы для нее заготовили.
Маленькая старушенция долго-долго бежала за грузовиком, увозящим нас из Польши. А я прижимала к груди теплые булочки, пахнущие корицей, и не могла сдержать слез.
Я до сих пор помню маленькую, милую пани Кишковскую, которая всегда была чисто и аккуратно одета, безукоризненно причесана. Свои длинные, побелевшие от страданий волосы она укладывала каким-то замысловатым образом. Серые, живые, любознательные глаза пани Кишковской всегда светились неподдельной радостью. От этой милой, улыбчивой старушенции исходило такое тепло и обаяние, что мы с Толей постепенно забыли о тяготах войны, о потерях и утратах, почувствовали себя по настоящему счастливыми.
Мария Николаевна улыбнулась, провела рукой по своим седым волосам, сказала:
– У меня теперь волосы такого же цвета, как у пани Кишковской. Да и лет мне столько же, сколько было тогда ей. Я тоже превратилась в милую старушенцию, которой посчастливилось встретить в жизни немало хороших людей. И еще я сделала очень важный вывод: в любом возрасте есть свои преимущества, потому что с годами мы становимся мудрее, опытнее, спокойнее и начинаем внимательнее относиться к другим, учимся слушать и слышать.
– А мне кажется, что возраст давит на плечи, заставляя людей пригибаться к земле, – проговорила Оля.
– Если человек честен, то его ничто не может согнуть, – возразила ей Мария Николаевна. – Нас сутулят и уродуют плохие поступки и плохие мысли. Оставайся всегда доброй. Научись дарить любовь, уважай других. Порой людям не хватает целой жизни, чтобы постигнуть простую науку – науку любви. А постигать эту науку нам всем просто необходимо.
Я до сих пор дружна с мамой моего первого мужа Петра. Мы общаемся с Татьяной – первой женой Анатолия. Ее дети бывают у нас. А трехлетняя внучка Лялечка всегда передает боевые приветы бабе Мане из Лобни и рассказывает знакомым и не знакомым людям, что у нее есть бабушка, которую зовут: «Добрейшая Ночная Ведьма», потому что она во время войны летала на «уточках».
Оля рассмеялась, представив, как удивительно звучат в устах ребенка эти слова: «Добрейшая ведьма, летающая на уточке», спросила:
– Мария Николаевна, а после войны вы летали?
– Да. В 1947 году Толю перевели в Иркутск, и я тоже стала проситься на летную работу. Пилотов катастрофически не хватало, поэтому меня и взяли.
Летали мы с Толей в разных экипажах. Он никак не хотел мириться с тем, что у него жена авиатрисса. Все уговаривал меня приземлиться, заняться домашним хозяйством. А я не могла себе представить жизни без полетов, без неба, без неповторимой красоты и очарования, которую на земле увидеть невозможно. К тому же мой диагноз – «больна небом» – был неизлечим. Только за штурвалом я чувствовала себя совершенно счастливой.
География наших полетов была такой: Киринск, Витим, Бодайбо, поселок Мама. Туда везли пассажиров, а обратно слюду, золото, драгоценные металлы. Тогда в самолетах сидения представляли собой откидные металлические лавки, закрепленные вдоль бортов. Пассажиры сидели друг против друга, держа свой багаж между ног. Когда рейс заканчивался, лавки прижимали к бортам, освобождая место под груз. И обратно мы уже летели, как грузовой самолет.
Подлетаем однажды к Батайску, снижаемся по глиссаде, видим, чуть в стороне гроза полыхает, дождь проливной хлещет, а прямо перед нами ясное, чистое, словно умытое небо, будто природа к нашему прилету генеральную уборку сделала. Красота!
Бывали и неприятные случаи. Зимой мы с командиром Николаем Меловым попали в сильную снежную бурю. Самолет обледенел и начал падать. Падали мы с высоты три тысячи метров. У командира шок. Он вцепился в штурвал и окаменел. Решений никаких не принимает. Молча смотрит в одну точку. Наверное, мысленно со всеми родными прощался. Высота уже дошла до критической отметки – сто метров…
Я не выдержала, рванула штурвал на себя, самолет резко пошел вверх. Поднялись до девятисот метров, выше лезть не стали. И потихонечку долетели до аэродрома. Полет завершился благополучно, все остались живы. А Толя после этого рейса мне ультиматум выдвинул: «Или семья, или полеты». Пришлось мне с полетами расставаться.
Так в 1948 году превратилась я из авиатриссы в маму. Через несколько лет перебросили нас в Магадан. Жили мы на реке Дукча, которая впадает в Веселую бухту. Наш сын Виктор пошел в школу, а я пошла работать авиадиспетчером.
Работалось мне легко. Все пилоты мои команды беспрекословно выполняли, побаивались «Ночную ведьму». А когда в 1959 году началось строительство аэропорта Шереметьево, Толю перевели в Москву и сразу назначили старшим диспетчером авиационно-диспетчерской службы. Для меня тоже работа нашлась. Я стала диспетчером информационной службы. А в 1967 году получила предложение возглавить новую службу бортпроводников.
– Подумать только, – рассуждала я тогда, – выходит, что профессия стюардесс появилась на девятнадцать лет позже профессии авиатрисс! Первой стюардессой стала американка Элен Черчь Маршал в 1930 году. А в России первой стюардессой стала Эльза Городецкая в 1933 году. Несколько месяцев она была единственной русской стюардессой. Все остальные девушки боялись высоты и тяжелого труда. Ведь первые стюардессы должны были носить багаж пассажиров, гонять в салоне мух, не забывать вытряхивать пепельницы. А пассажиры усаживались в плетеные, складные кресла-шезлонги и периодически поглядывали за борт, любовались красотами земли.
После этого прошло более тридцати лет, прежде чем появилась целая служба бортпроводников, которую мне и предложили возглавить. Было это 11 июля 1967 года. Я с радостью согласилась. В моем подчинении было сто восемьдесят человек. Летали мы на самолетах Ил-18, Ту-104 и Ту-114.
В это время встал вопрос о лётной форме, которая в первую очередь должна быть практичной, удобной, ноской, а потом уже отвечать призывам «Доверьтесь нам» и «Любуйтесь нами». Много времени тогда у нас уходило на подгонку и примерки формы. А пальто и шапки – вообще отдельная статья. Деньги в бухгалтерии на все приходилось выбивать с боем. Но я не отчаивалась. Говорила девчатам:
– Я в бомбометании ас, шестьсот сорок боевых вылетов сделала, поэтому не отступлю, пока денег не дадите, – рассмеялась. – Кстати самая первая форма бортпроводников появилась в 1954 году. До этого единой формы не было. Эльза Городецкая вспоминала, что одевались они сами, как могли, но всегда старались выглядеть элегантно, понимая, что они – неотъемлемая часть сервиса на борту.
Поняли это и в Министерстве транспорта. Решив, что именно по форме пассажиры будут узнавать бортпроводников, как работников воздушных судов, разработали единую форму. Это был тёмно-синий бостоновый костюм, приталенный пиджак на одной пуговице, белая блузка, юбка до колен со складкой впереди. Была еще пилотка – точная копия солдатской только тёмно-синего цвета. Девчатам она не очень нравилась. Да и с бостоном были проблемы. Ткань лоснилась, и ее нужно было постоянно отпаривать. Выдавали пальто свободного покроя с поясом и подстёжкой такого же тёмно-синего цвета, как костюм. Бортпроводники в шутку называли его «семисезонным». Отстегнул подстёжку у тебя пальто, пристегнул – шуба. И воротничок «под котик» тоже съёмный. Фетровая шапочка оторочена впереди мехом и ботинки с мехом на невысоком каблучке. Еще девчатам полагался плащ синего цвета с подкладкой в бело-синюю клеточку.
В начале семидесятых Министерством гражданской авиации было принято решение форму обновить. У стюардесс появились драповые малиновые костюмы, который они носили и зимой и летом. Узкая юбочка по колено, пиджак – френч, без воротника, под ним синяя косоворотка. Фетровая синяя шляпка, перчатки и туфли. Обслуживали питанием в фартуках с ярким орнаментом в русском народном стиле. Девчата надевали их и говорили:
– Мы похожи на «ансамбль Игоря Моисеева» в этих фартуках.
А пассажирам нравилось. Ярко, красиво, по-русски, но…
В середине семидесятых форму снова изменили. В моду вошел кримплен, вот и одели стюардесс в темно-синие кримпленовые костюмы. В парадный вариант добавили белую оторочку. Для полётов в жаркие страны выдавали два платья с короткими рукавами – синего и красного цвета. И для обслуживания питанием фартуки красный и синий. Красивое сочетание синего с красным пришлось по душе не только девчатам, но и пассажирам.
А накануне ХХII Олимпиады, Олимпиады-80, как мы ее привыкли называть, появилась форма, которую ты сейчас носишь.
– Мы костюм в серую мелкую клеточку «кристиан диор» называем, – сказала Оля. – Удобная форма: юбка хорошей длины, жилетка придает стройность фигуре. Ткань не мнется, хорошо стирается. Да и синий костюм хороший. Фартуки у нас теперь персикового цвета. Пальто у нас с колонковым воротником и шапка из колонка.[14 - 23 декабря 1986 года форму бортпроводников Международных воздушных линий вновь изменили. Следующее изменение произошло в 1995 году. Модельером выступил Валентин Юдашкин. В начале двухтысячных годов бортпроводники носили форму от Виктории Андреевой, а сегодня это уже другая форма ярко морковного цвета летом и чёрного зимой.]
– Богатство, – рассмеялась Мария Николаевна. – А каблук какой?
– Средний, – ответила Оля. – В рейсе можно переобуться в туфли на низком каблучке. Наши тележки на шпильках не довезешь.
– Это точно. Я про каблуки еще в шестидесятые годы говорила, когда вышло постановление Министерства транспорта ходить на высоких каблуках. Мои доводы о том, что трёхъярусную тележку катить на шпильках по ковровым дорожкам – труд неимоверный, никого не убедили. Зато тележки сделали компактными и легкими.
– Тележки, да. А вот короба с контейнерами – ужас. Везешь его и улыбаешься, чтобы никто из пассажиров не понял, как тебе трудно. Вспоминаешь слова Лопе де Вега о том, что лицо человека – это самая занимательная поверхность, и стараешься изо всех сил быть королевой.
– Быть королевой сложная задача, ты права. И под силу она не всем. Много лет назад наши девчата все выдержали, а сегодня они вас обучают мастерству, вводят в профессию, как говорится. А в первое время мне самой приходилось бортпроводниц учить. Многие из них не понимали, что работа с людьми да еще в воздухе, требует особого подхода. Если пассажир расстроен, нужно отнестись к нему с сочувствием. Если грубит, быть осторожно вежливой. Если упрям, быть выдержанной. Если пассажир кричит, тебе нужно говорить спокойно, медленно, понизив голос. Нужно объяснить ему, что вопрос решаем и сердиться незачем.
Помни, что бортпроводник – уникальная профессия. Ты в замкнутом пространстве, в воздухе выполняешь то, что и на земле не каждый сможет сделать. Будь всегда на высоте! Наставляла а своих стюардесс.
Но пока я занималась воспитанием бортпроводников за моей спиной велась закулисная возня, о которой я даже не подозревала. Мне и в голову не могло придти такое, что выдумывали другие: то главному бухгалтеру подавай пальто как у стюардессы. То его заму срочно нужны английские лекарства… Разумеется, за все эти блага должен заплатить «дядя», то есть бортпроводник. Меня такие просьбы-пожелания возмущали до глубины души. Не привыкла я жить за чужой счет, никогда чужого не брала, да и другим не позволяла…
Короче нажила себе врагов. Начались проверки, которые, разумеется, никаких огрехов в работе службы бортпроводников не нашли. Наоборот, члены комиссии удивлялись, как это мы умудряемся так честно работать, когда все пропитано ложью, взяточничеством и завистью. Разводя руками, комиссия уезжала. Но следом за ней приезжала другая, не верящая в то, что можно работать честно. Наконец мои «доброжелатели» нашли таки изъян: Попова не знает английского языка, значит, не может руководить международной службой бортпроводников. Ура!
Вот так закончилась моя жизнь в Аэрофлоте. В очередной раз я с небес опустилась на землю, в прямом и переносном смысле. Но я не унывала, потому что у меня теперь была более важная профессия – бабушка. Я занялась воспитанием своего единственного внука Шурика.
Всю жизнь я стараюсь находить плюсы во всем, что с нами происходит, понимая, что главное – не лениться, искать и не пасовать перед трудностями. Мудрые слова сказал Теннисон: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» Наверное, это и есть кредо всей моей долгой, интересной жизни.
– Теперь твой черед рассказывать о жизни, моя милая Олечка, а я буду внимательно слушать, – Мария Николаевна улыбнулась. – Итак…
– Мы не виделись с Александром почти год. За это время я, благодаря вам, попала на курсы бортпроводников. Учеба так захватила меня, что я обо всем на свете забыла, – начала свой рассказ Оля, мысленно возвратившись, на пять лет назад. Это возвращение было волнующим, томительным и одновременно желанным, потому что о стране прошлого мы всегда знаем гораздо больше, чем о стране будущего.
– Летом нас отправили на практику во Внуково. Я ужасно волновалась, потому что никогда прежде не летала на самолетах. А еще я волновалась, потому что должна была выйти в салон, к пассажирам. Руки у меня дрожали, стаканчики прыгали, пассажиры смотрели на меня во все глаза, я глупо улыбалась и шла вперед по салону, не различая лиц. Какой-то пассажир неловко протянул руку и, поднос с минералкой полетел ему на голову.
– Был грандиозный скандал? – поинтересовалась Мария Николаевна.
– Нет, – засмеялась Оля. – Этим пассажиром оказался Александр. Он принялся говорить милые глупости, заявил, что решил жениться только на той стюардессе, которая обольет его, а в заключение своей пламенно речи прочел мне стихи Роберта Рождественкого:
…Я уехал от тебя,
Но однажды вдруг вошла
В самолет летящий ты
И сказала: Знаешь, что,
Можешь не улетать,
Потому что у тебя из этого
Ничего не получится…
Потом мы с ним гуляли по Ташкентскому базару…
Оля вспомнила смешного старичка со скрипучей детской коляской, в которой нагло развалились лысые персики. Воспоминания закружили ее, пропитали каждую клеточку сладковатым персиковым нектаром. Она улыбнулась, сказала:
– До встречи с Александром мне казалось, что я знаю и могу все, все, все. Но наша встреча изменила мою жизнь. Рядом с ним я чувствую себя аборигеном, попавшим в цивилизованное общество. Мне порой кажется, что мой муж Александр Карельский – это целая вселенная, которую я никогда не смогу постигнуть. Он так фантастически ухаживает, что любой день рядом с ним превращается для меня в праздник. Мне кажется, что я становлюсь другим человеком. Такое возможно?
