Год рождения 1960

С ним было не страшно ходить по другим кварталам, даже по местному «Чикаго» – микрорайону бумажников, передвигаться по которому без последствий для здоровья можно было только днем. Темных дворов в микрорайоне хватало и местной шпаны опасались даже здоровые мужики, которые после работы старались возвращаться домой компаниями, особенно в дни получки.

Микрорайоновские пацаны, перенимая моду у старших, тоже кучковались по дворам, сбивались в шайки, часто пластались между собой, ну и конечно не давали проходу любому чужаку.

Между тем через микрорайон лежала дорога на старую свалку, на которой всегда можно было найти много чего интересного. Однажды они даже собрали почти целиком из найденных на свалке деталей велосипед «Школьник». Его отдали Андрею, у которого своего велосипеда не было, денег у матери не хватало. А сам Андрей там же на свалке отыскал старый приемник, чему был как радиолюбитель бесконечно рад. Зимой на свалку ходили за червями. Свалка дымила постоянно и в теплой земле можно было отыскать жирных, красных, почти навозных червей и не надо было тратиться на «малинку», коробок которой на рынке стоил непомерно дорого для пацанского бюджета.

Обычно микрорайон они обходили. Но почему-то в тот раз Толька их уговорил. Собственно, он и не уговаривал, просто сказал – «А я пойду напрямки». И не пойти с ним уже было нельзя. Не по-пацански, вернее, не по-мужски. Сердце у Фёдора билось сильней, чем когда он первый раз пошел к зубному. Да тогда он и не шел, его привели, точнее притащили. Зуб болел сильно, но то немногое, что Фёдор знал про зубных врачей из фильмов и разговоров сверстников и взрослых, казалось еще страшней. Хотя в тот раз все закончилось для Фёдора быстро и не страшно. Пожилой врач, фронтовик, Фёдор однажды видел его в пиджаке с полоской орденских планок, держа в руках блестящие щипцы, наклонился над Фёдором, полулежавшим в потертом стоматологическом кресле:

– Ну что боец, готов к бою?

Фёдор закрыл глаза, а когда открыл, над ним суетились медсестры, целых две. Доктор стоял, курил у форточки, тогда так прямо в больнице курить еще было можно, и весело смотрел на Фёдора:

– Ну что же ты, боец? Тебя еще и не ранило, а ты уже в отключку. Вся война без тебя прошла. Только и успел, что испугаться.

В этот раз отключаться было нельзя. Им почти повезло, они уже почти проскочили, оставалось пройти двор у «Кулинарии», а там через дорогу и вот она свалка. Везение закончилось метров за сто до цели. Микрорайоновских было семеро против их четверых. Главного Фёдор знал – Ромка Шарифуллин, из восемнадцатой школы. После того, как по всем кинотеатрам страны прошла куча фильмов про индейцев со знаменитым Гойко Митичем, обогатив дворовый лексикон множеством новых слов, Шарифуллин получил кличку «Шериф», созвучную его фамилии. Проблема усугублялась тем, что Шериф ходил в секцию бокса и показывал там неплохие навыки. Но еще хуже было то, что навыки эти он любил оттачивать на улицах и во дворах своего микрорайона. Слухи о его «подвигах» множились и, понятное дело, всей их компании было совершенно ясно, что они крепко попали.

Их окружили полукругом. Шериф вышел немного вперед.

– Ну что, цуцики? Сейчас будем вас метелить.

Слово «цуцик» было непонятное, но крайне обидное. И, похоже, Тольку Белкина оно обидело больше всех. Он тоже вышел вперед.

– А чё вы такие храбрые, семеро на четырех? Давай один на один махаться?

Пацаны такого поворота не ожидали и удержать Тольку от этой дикой наглости просто не успели. Отметелить их действительно должны были по первое число, благо, тогда хотя бы лежачих ногами не били. Но все повернулось иначе.

– Ты чё? Серьезно? Ну давай. Но условие, слетишь с копыт за десять минут три раза, твоих тоже отметелим…

У Шерифа единственного были часы, большие наручные часы на толстом коричневом ремешке. Все про них знали, потому что он носил их на левой руке, так как основная в боксе у него была правая. Он снял часы и отдал одному из своих:

– Засекай.

Толька дрался отчаянно, он не защищался, он нападал. При этом у него даже была какая-то тактика – он наскакивал петухом, круговыми размашистыми ударами пытался достать Шерифа хотя бы в корпус, выше достать было сложней, Толька был на полголовы ниже. Наскакивал, потом отскакивал, заходил чуть сбоку. Получалось, что Шериф стоял в центре и был вынужден вертеться по кругу, отражая Толькины наскоки. Но то, что удары и движения у него были поставлены, со стороны было видно даже ничего не сведущему ни в драке, ни в боксе. Через десять минут у Тольки один глаз заплыл здоровенным разноцветным синяком, губа с одной стороны распухла, из краешка рта тонкой струйкой сочилась кровь, а рукав поношенной красной клетчатой рубахи после его размашистых ударов разошелся на локте. С ног он слетел два раза, впрочем, один раз не засчитали – он упал на одно колено и быстро поднялся и противники великодушно падение не зачли. На Шерифе повреждений видно не было, он даже не особо запыхался.

– Ну что, молодец, продержался! Как звать то?

– Толька!

– А кликуха есть?

– Нету…

– Вы вообще откуда такие взялись, фраера?»

– Мы на Северной живем…

– Куда двигали то? На свалку? Ладно, катитесь.

Они уже перешли дорогу, когда Шериф окликнул:

– Эй, пацаны, в следующий раз через наш двор идите, или, если что, ссылайтесь на меня, а то вашему боксеру рожи не хватить синяки считать…

Шериф позже переехал в центр, выполнил кандидата в мастера, а в 90-е стал лидером «центровых» под той же кличкой «Шериф». «Центровые» держали рынок и киоски в центре города …. Шерифа застрелили где-то в 95 в подъезде собственного дома. Говорят, не захотел чем-то с кем-то делиться. Боксерские навыки ему не помогли.

Толька был героем до самого дома. У дома приуныл. Его «партейный» отец долгих разъяснительно-воспитательных бесед с сыновьями никогда не вел и Фёдор с братом через огород частенько слыхали, как он объяснял сыновьям, как и в чем, по его мнению, они поступили неправильно, обильно сдабривая свои объяснения яркими, всем известными «эпитетами».

Вот таким заводным, отчаянным был Толька Белкин. А еще у него у него был удивительный талант разбираться во всяких механических устройствах и управляться со всякими инструментами. Годам к 13-14 он и в их старом Запорожце и в новых Жигулях-копейке научился разбираться гораздо лучше братьев и отца. Не раз, сидя на скамейке у Толькиного дома, Фёдор наблюдал картину, когда Белкин-старший, вернувшись на машине из города, бросал сыну:

– Толян, что-то там сзади погромыхивает. Посмотри.

Толька сходу загонял Жигуль на эстакаду, сооруженную тут же во дворе из железнодорожных шпал, потом залезал в когда-то бывший синим промасленный комбинезон и сразу становился каким-то другим Толькой, серьезным, деловитым мастером-автослесарем. Фёдору нравилось участвовать в этом процессе, он подавал ключи, отвертки, промасленные тряпки. Ему нравились эти слова – «Дай накидной на 10», «кардан барахлит» и тому подобное.

После ремонта независимо от его сложности и продолжительности, Толькина физиономия обязательно была измазана автомобильным маслом и напоминала боевую индейскую раскраску. Но апогеем всей процедуры ремонта была заключительная Толькина фраза:

– Бать! Принимай работу!.

Уже тогда в Толькином будущем сомнений не было. После восьмого класса он пошел в ПТУ на автомеханика.

Летом 1972 года, это Фёдор помнил точно, потому что тогда они одновременно с Белкиными купили «Жигули», вернее автомобиль, пусть и за деньги, им выделили, потому что отец и мать Фёдора были «ударниками коммунистического труда», напротив их дома в чистом поле, где раньше садили картошку, за одну неделю из свежих неотесанных досок построили глухой забор, метра четыре в высоту. Забор тянулся вдоль всего их квартала, а это как-никак десять частных домов. Он огородил большущий прямоугольный участок поля, а еще через неделю по углам этого прямоугольника выросли высокие деревянные вышки-грибы с такими деревянными шляпками-крышами над ними, а по всему периметру поверх забора была натянута колючая проволока. Все стало понятно. Здесь будет стройка, а строить будут зэки. Теперь по утрам они прямо со скамейки у дома наблюдали, как к стройке подъезжали автозаки с маленькими зарешеченными окошками над самой крышей кабины. Сначала из «предбанника» автозака выскакивали двое солдат с автоматами, еще несколько солдат с погонами яркого кровавого цвета тоже с автоматами, всегда с парой, а то и больше немецких овчарок, уже выстраивались в две шеренги у ворот стройки. Потом из крытого кузова по одному спрыгивали на землю одетые в одинаковые застиранные, когда-то черные, робы одинаково стриженые люди в смешных одинаковых кепках, которые почему-то всем им, казалось, были малы. Все эти люди до тех пор, пока из автозака не выходил последний «пассажир», почему-то сидели на корточках. То, что это были зэки, объяснять никому из пацанов необходимости не было. Зон в их городе хватало, да и освободившихся бывших сидельцев тоже. Слово зэк было обыденным, в ходу. Просто так близко все это они наблюдали в первый раз. Это соседство с заборами с колючей проволокой, зэками, солдатами и собаками стало их привычной жизнью больше чем на 3 года. А для Тольки Белкина он стало больше, чем соседство.

Когда стены строящихся внутри зоны зданий поднялись выше окружающего стройку забора, началось самое интересное. В один из летних каникульных дней, когда они сидели на скамейке у Фёдорова дома и обсуждали какие-то свои планы, за забором в глубине оконного проема уже построенного второго этажа появился мужик в черной зековской куртке и этой смешной кепке на голове.

– Эй, мальцы! Ловите!

Он бросил через забор что-то завернутое в грязную тряпку. Толька с Фёдором опасливо поглядывая на стоявшие в отдалении по углам строительной площадки деревянные вышки, перепинывая друг другу пустую консервную банку, как бы ненароком допинали ее до валявшегося в пыли свертка. Потом, как в фильмах про шпионов, как будто перевязывая шнурки, Толька наклонился, быстро схватил сверток и сунул его за пазуху. Больше их терпения на конспирацию не хватило, они рванули подальше от стройки. Впрочем, охраны стройки можно было особо не опасаться. Часовые на вышках обычно по большей части спали, слушали транзисторы или точили лясы с местными девчонками, которым тоже было интересно «повертеть хвостом», поболтать с симпатичными военными, да еще вооруженными настоящими автоматами. Большинство солдатиков, охранявших стройку, были издалека – с Западной Украины, Грузии, из других республик. Девчонкам было интересно послушать про те края, где они, в подавляющем большинстве своем, никогда не бывали. Где, как рассказывали, если не врали, смазливые солдатики, яблоки и груши они рвали прямо с деревьев, а помидоры краснели прямо на грядках. Начальство охрану особо не беспокоило, видимо, считали, что вероятность побега средь бела дня, да еще и в городе, невелика, а может оно, начальство, просто положило на службу «с прибором». Скорее всего, так оно и было. Изредка на газике приезжал подвыпивший, не по званию пожилой капитан, у ворот стройки его встречал молодой, но уже усатый сержант, с залихватским кучерявым чубом, торчащим из-под неизвестно как держащейся на голове пилотки, с вечно расстегнутым воротом гимнастерки, который тоже спал целыми днями в строительной бытовке, стоявшей на въезде. Хохла сержанта звали Аркашкой и мальчишки запомнили его очень хорошо, потому что по окончании службы он остался в их городе, женился на одной из соседских девчонок и потом служил много лет надзирателем в городской пересыльной тюрьме, располагавшейся в центре города в бывшем мужском монастыре. Капитан с сержантом совсем не по-военному, разваливались на скамейке в тени под дощатым навесом, закуривали.

– Ну как тут у вас?

– Все в порядке товарищ капитан! Контингент работает…

– Ну и лады.

И капитан уезжал.

В свертке оказалась резная деревянная змейка. Если брать ее за хвост и чуть-чуть поводить рукой, она красиво натурально извивалась, и если особо не вглядываться, производила впечатление живой. Им было с чем сравнить, ужей они видели не раз.

Еще через неделю тот же самый зэк перебросил им еще одну змейку, к которой прилагались коротенькая записка и рубль денег.

«Пацаны, – писал зэк, – думаю, не надо вам объяснять, что жизнь здесь не сахар. Прошу вас, купите на эти деньги чаю и перебросьте мне. За мной не задержится».

Никакой антипатии к тем, за забором, в черных робах и смешных кепках у них никогда не было. Собственно, как и у всех жителей их городка, многие из которых сами, порой и не один раз за жизнь, пересекали эту границу из колючей проволоки с руками за спиной. Для всех их выражение «От сумы, да от тюрьмы не зарекайся!» – было не пословицей, не красивой игрой слов, а аксиомой, ставшей таковой, после того как она многие тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, а может и миллионы раз была доказана реальной жизнью. Поэтому в тот же день в ближайшем магазине под народным названием «Мысинский барак» они купили пару пачек индийского «со слонами» чаю (да, тогда такой еще был), запечатали ее в плотный пакет из грубой оберточной бумаги и утяжелили его увесистой гайкой. Правда сразу бросать не решились и уже в сумерках долго тренировались, кидая камни гравия через забор в проем знакомого окна. Переброска самого пакета на следующий день прошла на ура.

Они подружились. Зэк перекидывал им через забор тех же змеек, идеально скопированные и даже зачерненные, на вид почти как настоящие, деревянные пистолеты, другие резные деревянные поделки, красивые с гравировкой дюралевые портсигары и прочую интересную и всегда искусно сделанную дребедень. Они в ответ перебрасывали чай, «долгоиграющие конфеты», иной раз куски соленого свиного сала и даже курево, которое они просили купить местных мужиков, честно признаваясь, что это для зэков, которые на стройке. Мужики с покупкой курева не отказали им ни разу.

Их Зэка и охрана, и его сотоварищи за глаза звали «Боцман». Был он сухощав и жилист, явно не молод, но возраст его определить было трудно, при этом коротко стриженые волосы были абсолютно, до последнего волоска, седыми. По тому, что Толька и Фёдор наблюдали, порой часами сидя на скамейке у Фёдорова дома напротив стройки, и те и другие относились к Боцману крайне уважительно. Лишним доказательством этому стал случай, когда однажды очередной пакет они бросили крайне неудачно, он попал в верхний ряд натянутой над забором колючей проволоки и упал между рядами ограждений, прямо на тропку, по которой, раз в пару часов, неизвестно зачем, потому что с вышек и так все прекрасно просматривалось, проходил наряд, два полусонных солдатика. Один из солдат поднял пакет, задрав голову, посмотрел вверх. В проеме окна по пояс высунулся Боцман – «Это мне, боец! Ничего криминального, чай!» «Хорошо, Николай Степанович! Ловите!»

Боцмана освободили летом 1975-го по амнистии, связанной с Днем Победы. За неделю до освобождения он с заметно большими предосторожностями, чем обычно, перекинул им очередной сверток. В нем оказалась финка с разноцветной наборной эбонитовой ручкой, хищным курносым острием клинка и заметной глубокой ложбинкой вдоль лезвия. Оказывается Толька давно просил у Боцмана такую, писал об этом в записках, но Фёдору об этом не говорил.

В один из дней чубатый сержант Аркашка вылез из своей бытовки, подошел к ним, сидящим на своем «боевом» посту – на скамейке у дровяника Фёдорова дома, присел.

– Семку будете? Из дома, с Украины… Побольше будут, чем тут у вас – и щедро отсыпал по полной горсти каждому.

– Боцман последний день работает. Освобождается по амнистии ко Дню Победы. Просил дать с вами повидаться. Сейчас выйдет.

– Ух, ты! Аркашка, а чего его освободили? Он что воевал? Он же не такой старый?

– Не старый, но воевал. Больше того, орденоносец… С ним начальник колонии за руку здоровается…

Из ворот уже выходил Боцман. Аркашка засобирался:

– Николай Степанович, только недолго, а то мне попадет…

– Не переживай, Аркадий, не подведу.

Боцман протянул руку, пожал обоим, пожал крепко, как взрослым.

– Ну что, парни, спасибо за все. Завтра отчаливаю. Надеюсь больше в этот порт не заходить…

– Фёдор, не знал, что тебе оставить на память. Ты то, наверняка пионер, стало быть, в Бога не веруешь. Я тоже когда-то не верил… Но все равно вот держи – Боцман протянул Фёдору потускневший с зеленоватым оттенком бронзовый крестик, на такой же цепочке.

– Меня берег, даст Бог и тебя сбережет, если придется … А не нужен покажется, бабушке своей отдай. Славная у тебя бабушка. Я же из-за забора за три года-то всех вас здесь изучил …

– Ну а тебе, Толян, памятью последняя моя посылка будет. Только запомни – попусту не доставай, нож это не игрушка и не пугалка. Если на тебя с кулаками, пусть хоть с десяток, значит и ты с кулаками. Ну а если по-другому … Короче, десять раз подумай прежде, но если достал – бей. И еще запомни – это ой не просто – поднять нож на человека. Особенно первый раз. Ну и не свети… Палочки стругать и перочинный, думаю, найдется…

Отец появился неожиданно, Фёдор рассчитывал, что он придет с работы не раньше чем через час. Фёдор напрягся, ох сейчас влетит за общение с зэком. Как-никак, это все-таки преступник. Но отец повел себя совсем не так, как они с Толькой ожидали. Он просто присел рядом на скамейку.

Странно, они с Боцманом общались как будто старые знакомые.

– Хорошие у вас мальцы растут.

– Да рано судить, жизнь покажет, что из них выйдет. Ты как? Выходишь по амнистии?

– Да вот, свезло …

– Здесь осядешь? У нас многие остаются.

– Нет, домой тянет. Домой поеду, в Мурманск.

– Не ближний свет. Кто-то там у тебя остался?

– Матушка. Дом у нее. Ну не дом, так, барак считай. Но все крыша над головой. Да и устроиться проще – может в порт, а может еще раз свезет и на судно возьмут. Глядишь еще и похожу куда…

– Ну раз так, погоди тогда …

Отец ушел в дом, появился минут через десять, протянул Боцману сверток, из которого краем выглядывал шмат соленого сала. Потом немного загородясь от мальчишек он протянул Боцману бумажку. Фёдор разглядел – это была «красненькая», червонец.

– Путь дальний. Пригодится.

– Благодарю, брат – красиво ответил Боцман.

У Фёдора было странное ощущение, что их, Боцмана и отца, незнакомых до этого момента, что-то связывает, какое-то общее знание, но какое, он не мог понять.

Глава 15. Толька Белкин (2)

Дом Тольки Белкина стоял по Большевистской прямо напротив «Мысинского барака», мрачного двухэтажного дома, из почерневшего, то ли от времени, то ли от сырости, бруса, на первом этаже которого располагался продовольственный магазин с понятным названием «Продмаг», а на втором этаже, вход на который был со двора, располагались четыре квартиры. По современным меркам магазин был универсальным, так как в нем продавали все – от молока и конфет до водки и селедки. Еще он был хорош тем, что в нем можно было сдавать стеклотару, правда бутылки здесь брали только лимонадные, пивные и водочные по 12 копеек. Те, что подороже, молочные и из-под кефира, не брали, так как молоко здесь продавали в разлив, а кефира никогда и не бывало, потому что у местных он популярностью почему-то не пользовался.

Долгое время магазин этот был в округе один и все вынуждены были, если не постоянно, то довольно часто ходить именно в него, хотя пользовался он дурной славой. Этой дурной славой он был обязан своему неофициальному названию – «Мысинский барак». На втором этаже дома в одной из квартир, по тогдашним меркам достаточно просторной, в три комнаты, жило семейство Мысиных. Официально прописано в квартире было шестеро – мать, отец и четверо их сыновей, но одновременно в адресе проживали обычно трое жильцов, реже и недолго бывало четверо, и никогда не бывало всех шестерых, потому что отец и сыновья периодически, сменяя друг друга, «отдыхали» в местах «не столь отдаленных», а порой и совсем неотдаленных – здесь же в родном или соседних районах на лесоповалах в глухих таежных зонах. Причины их «отпусков» разнообразием не отличались – хулиганство, кражи, разбой, грабеж. Только третий из братьев, Колька, нарушил традиции и сел не «по-мысински» – за изнасилование. Братья были почти погодки, младший чуть старше Тольки Белкина. Отца Мысина по имени никто не знал, говорили просто – «Мысин-старший», а мать называли «Мысихой».

Двое старших братьев были отморозки, как только они выходили после отсидки, вся округа начинала считать дни, когда же они снова отправятся «на курорт». Велосипеды, мопеды, мотоциклы, ведра на заборах и даже развешенное выстиранное белье на улице старались не оставлять. Подчищалось и сбывалось неизвестно куда все мало–мальски плохо лежащее. Заявлений в милицию никто не писал. С одной стороны вряд ли найдут, таких прецедентов практически не знали, с другой – на свободе всегда оставался кто-то из Мысинских и от них всегда можно было ждать пакостей, мелких или крупных.

Настроение в тот день у Тольки было классное. Он возвращался из гаражей на Северной. В кармане приятно хрустела еще не потерявшая запах заводской краски «красненькая» десятка. Он получил ее за регулировку клапанов на красивой, еще довольно новой синенькой «шестерке». На чужой машине он делал это первый раз, но все прошло на редкость просто и без проблем. Руки знали, что делали. Хозяин «шестерки», прапорщик с пятой зоны, опробовал двигатель сразу после регулировки, проехался тут же между гаражами.

– Да у тебя, парень, золотые руки! Я и не знал, что она так может. Считай икру на масло ты себе по этой жизни уже обеспечил.

Вообще-то прапорщик все мерил деньгами, но в этот раз его слова грели Тольке душу даже больше, чем выуженная из толстой пачки новенькая десятка.

Глухой сдавленный женский крик он уловил не сразу и не сразу понял, откуда он. Но что-то в этом голосе заставило Тольку вздрогнуть. Слова были непонятны, но голос казался знакомым, и отчего-то Толькино сердце вдруг сразу напряглось и забилось часто-часто. Он вслушался –

– На надо, я прошу вас, не надо … Не надо…

Звуки шли из-за сараев возле «Мысинского барака». Конечно, Толька знал это место. Укромный уголок, с трех сторон прикрытый сараями, такие уголки есть почти в каждом старом дворе. Деревянный стол со скамьями, здесь у «Мысинского барака» над столом был еще и дощатый навес, в углу старая голая железная продавленная кровать, на которой порой ночевали выгнанные из дома «перебравшие лишку» мужики из окрестных бараков.

Толька сначала быстро пошел, потом вдруг побежал, как будто понимая, что он может не успеть, что может случиться что-то непоправимое.

За столом в межсарайном закутке было можно сказать многолюдно. Крайне редкое явление – все младшее поколение Мысиных одновременно и в одном месте, при этом изрядно поддавшее. Это Толька понял по реакции на его появление. Двое старших сидели за столом, заставленным бутылками и закусками, младший Валерка, пошатываясь, мочился в дальнем углу, а на кровати, с которой и слышалось сдавленное «не надо..», навалился на кого-то третий по порядку появления братьев Мысиных на свет, Колька. Когда в проеме закутка появился Толька, Колька обернулся, и лишь тогда Толька увидел за ним расширенные от ужаса знакомые глаза и побелевшее лицо Ольги Телешевой, их соседки через огород.

Он стоял и не понимал, что делать, что говорить, даже как к ним обратиться.

Пацаны? Ну какие уже пацаны, особенно Мысины-старшие? Мужики? Какие они мужики? Они уголовники … Да и звучит мужики как-то по-доброму … А надо ведь, чтобы слова звучали твердо…

Он решил не называть их никак. Да они и есть никто. Сволочи!

– Эй, не трогайте ее! Это же наша соседка, Ольга!

– Валерка, – он обратился к младшему из Мысиных, – это же Ольга, ты же знаешь ее?

Младший Мысин не реагировал, он глупо улыбался, держась за стенку сарая, покачиваясь на сгибающихся не слушающихся ногах.

– Вы же тоже здесь живете. Вы же тоже соседи! – голос Тольки срывался.

Один из старших Мысиных, сидевших за столом, ответил заплетающимся языком.

– Шкет, запомни, соседи – это по нарам! А здесь марухи и фраера! Ничего, пора уже девке бабой стать!

Колька Мысин отвалился с кровати, вперил в Тольку явно ничего не соображающие глаза. Ольга собирала на себе лоскутья уже порванного платья, вжимаясь в стенку сарая, как будто стараясь исчезнуть в ней.

– Это чо за баклан? Эй ты, пугало, гуляй мимо! А то и тебя оприходуем!

Ему было страшно. Ему было очень страшно. Он понимал, что сейчас произойдет что-то непоправимое. Если он уйдет, это непоправимое произойдет с Ольгой, и кто он и как он после этого? А если он вступится, то скорее всего это произойдет с ним и вряд ли он уйдет отсюда здоровым, хорошо если живым. Ему было страшно. Он обводил глазами весь закуток, пьяных Мысиных, съежившуюся от страха в углу кровати Ольгу. Его взгляд остановился на ее обнажившейся из под порванного платья груди.