Родом из шестидесятых

Догнала Лиля: "Лучше отдай мне пластинки, чем им. Или дай записать на пленку". Все они такие, бабы!

Прохоровна обнаружила критическую жилку, отзываясь о моей стенгазете:

– Все твои фельетоны – ерунда. Пишут, вон, в детских садах воруют повара. Без твоего фельетона всем это известно, и даже гораздо больше. Что толку, что, кривляясь, написал? Ничего не изменится. Нужно менять кое-что другое, и всем твоим фельетонистам это прекрасно известно. Вон, завтра собираются на совещание о мерах по улучшению работы на погранстанциях. Соберутся десять самодовольных типов и будут толочь воду в ступе, три дня. А потом из пальца высосут решение, все поддержат – и исполнят!

И нервно захохотала.

– Что они могут сделать, чтобы вагоны подавались бесперебойно? Чтобы рампы сделали на станциях? Чтобы эксперты лучше работали? Они же прекрасно знают, что не хватает вагонов, и нужны средства, чтобы сделать рампы, что экспертам нужно больше платить, тогда можно привлечь хороших специалистов.

Она вздохнула.

– Угнетает, когда работаешь без пользы. Хотела быть медиком или портным – знать, что пользу приношу. А то – сгноили целинную пшеницу. Покупаем яблоки в Японии. Бессарабия снабжала чем-то всю Европу, а как только присоединилась к нам – себя не прокормит. Сплошное позорище – кроличье мясо стало деликатесом, когда они плодятся миллионами! Нет, правильно сказано: в одно ярмо запрячь не можно коня и трепетную лань. Пока новый человек появится, много воды утечет. С нашим коллективным хозяйством – все так и будет. Создали директорам совхозов райскую жизнь, а результатов все равно нет. Люди, вон, говорят: "А, партейные! Ничем не отличаются от обыкновенных людей".

– Значит, верят в изначальную чистоту партии, – строго сказала Лидия Дмитриевна, выпрямляясь за столом и сняв очки.

Позже меня вызвал шеф.

– Слушай, не сиди ты после работы с Ириной. Да брось, я все понимаю! Люди! И так мечтают нас свалить.

***

После работы почему-то снова пошел к приятелям. Гена Чемоданов был возмущен.

– Читал статью нашего друга Матюнина в журнале "Москва"? Против "исповедальной литературы", то есть против Аксенова, Гладилина и других. Против интеллектуалов! Видите ли, он за интеллигентов против западничества, не переработанного в органическое целое с народным. Мол, все дело в знании подлинной нашей современности. Толкует, не понимая сам даже своих терминов.

– А что, так и есть, – спокойно сказал Костя.

Я жадно читал "шестидесятников", и вдохновлял Евтушенко, сказавший, что он вобрал в себя весь мир. Правда, Ахмадулина казалась мне слишком воздушной, чтобы жить в этом жестком мире. Ее, как бабочку, может смять любая буря. Это та абстракция, только талантливая, что была в моих юношеских мечтаниях, да и сейчас благоденствует в литературе, и она не может вывести никуда. За этим нет будущего. Но больше всего восхищался мальчишескими неслыханными откровениями Андрея Вознесенского, выпрыгивающего из цепких рук заплесневевшего времени, по которому шли сапогами.

– Сполоснутое отечество,сполоснутый балабол,сполоснутое человечество.Сполоснутое собой?

Коля презирал:

– У Андрея Вознесенского – ничего за строчками. Какие-то брандспойты, и больше ничего. Он мне видится вроде огнетушителя, покрашенного в красный цвет.

– А твое «Серп луны жнет осоку в пруду» – умственность, – сказал Батя.

– Я вижу так свою деревню, – окаменел лицом Коля. – Видел, как жнут осоку, для крыш? Я в одной фразе все это заключил.

– У тебя разбираться холодным умом надо.

Батя изгалялся:

– Ты подражаешь Есенину.

– У него есть родина. Найдешь родину – пан, не найдешь – пропал.

– И замшелого Клюева носишь подмышкой.

– Дурак ты! У него тоже есть родина, хотя нюхает заплесневелые гнилушки. А вот у Маяковского и его приспешников нет родины. Сергей возмущался: потому так несогласованно все, любят диссонанс, шутовское кривляние. «Моя кобыла рязанская, русская. А у вас облако в штанах»…

Это была несовместимость двух течений, представленных с одной стороны имажинистом Есениным, а позже Распутиным и Шукшиным, а с другой – футуристом Маяковским и его последователями.

Байрон напал на Колю:

– А что у молодых "деревенщиков"? Идиллически абстрактная деревня, отсутствуют реальные черты. Говорят не о деревне, а болтают о самих себе. Орава критиков "молодогвардейцев" орут о народном духе, пародируя выстраданное славянофильство, не понимая, что истина – в раскрытии процессов деревенской жизни, обозначении новых характеров. Ивана Африкановича чуть ли не русским святым вывели, а он не святой, а смиренник – совратил черта. Это в русском характере.

Разгорелся спор. Многие тогда чувствовали, что подлинная нравственность сохранилась только в деревне, с ее древними русскими корнями. Я тоже считал, что в городе не осталось этой детской простоты и наивности, но и любил небывалый взлет в будущее Андрея Вознесенского.

Задетый Коля напустился на Байрона.

– А такие критики, как ты, восхваляют "исповедальщиков", а они механически переносят характеры из Сэлинджера и других. Нет национального характера, вместо живой народной речи – жаргон, вместо чувств русского человека – бравада нигилизмом, скепсисом, холодным эгоизмом. Накипь, а не основа.

Гордый Байрон парировал:

– Спорить можно только с великими. С незначительными людьми не о чем спорить. Наша литература – чисто русская, но и общечеловеческая. У Достоевского и Толстого национальное значит общечеловеческое.

Юра нацеливал на них свою скороговорку:

– А ну, все встаньте в круг – битва акынов!

Юра приглашал меня домой. Что-то коммунальное, не как в лучших домах. Отец оставил семью в детстве. Неизменные полные собрания сочинений Диккенса, Твэна, запрещенный немецкий том о спорте – тридцать шестого года, где Гитлер во всех позах, портрет желчного Геринга. Американские журналы.

Сам хозяин наигрывал на гитаре:

И от своей квартирыЯ ключ друзьям давал всегда.

И говорил, что уже тридцать, надо взрослеть.

Пришла жена, чернявая, и сразу ушла к себе со слезами на глазах. Юра виновато заговаривал ей зубы, безнадежно развлекал. Она: «Весь день одна, некуда пойти. Мне же тоскливо!» Тот достал карту Подмосковья, заговорил о поездке на велосипедах. Та стала смеяться. Юра поддерживал: «Ну, даешь… Я всегда знал, что твое обаяние неотразимо на мужиков».

Он восхищал дерзновенной откровенностью.

– Мы живем во время, когда жопу вытирают газетами с портретами вождей.

Но что-то сдерживало меня в нем, чтобы дружить. Однажды пришел к нему в редакцию, кинулся, а он: "Подожди, переговорю, вот, с поэтом". И увлеченно беседовал, забыв обо мне. Я встал и ушел. Хотелось быть очень остроумным, петь и играть талантливее его, чтобы осадить.

Как обычно, пошли в "стекляшку" на Волхонке. Батя помахал перед нашим носом купюрой. Написал курсовую знакомой, получил десятку.

Выпили по первой. Заставили Гену Чемоданова пригубить. Батя жадничал со своей десяткой, предлагал заработать деньги.

– Для зоопарка нужны инфузории и лягушки. Вырвем деньги из болота! Поедем на Кубань, оттуда пару вагончиков лягушек вывезем. За килограмм 10 рублей. Так что, полмиллиона мне, 100 тысяч вам. Девицу одну возьмем. Ей 100 тысяч не помешают.

Коля багровел. Я успокаивал:

– Не надо ссориться. Очень хорошо Батю понимаю. Ангелов нет. Хотя дома бить уже не будут, что денег не принес – он развелся. Ну и милая привычка с детства – скупердяйство. Но я его все равно люблю, прощать надо.

Коля добавил еще мазок:

– Смотри, у него обжорство сочетается с наглостью.

19

Снова пришел поздно. Думал, ну их к черту! Больше не пойду к ним.

Катя бледная, молчаливая.

Я повертелся, спросил:

– Как Светка?

– Нормально, – ровным голосом сказала она. – В следующий раз придешь после одиннадцати – не пущу.

И сказала горько:

– Ты, как мальчик, что скажут, то и делаешь, куда поведут, туда идешь… В тебе нет стержня… зрелости. Правильно твой Батя говорил про тебя.

Я молчал, делая скорбное лицо, чувствуя себя, в общем, гнусно.

Кажется, трагедия. Должен был делать все, чтобы семье было легче. Но это не помешало мне пойти к друзьям, там слушать и трепаться до упаду. А ведь не видел Светку целую неделю, приходил, когда она спала, истосковался по ней. Но бродил с друзьями по забегаловкам, жаждал жить.

В ее глазах я подлец. Но… не чувствую себя подлецом. Непорядочность? Нелюбовь к ближним? Пусть бог ответит.

Ясно только одно – это не жизнь. Не удалась. Разве я не хочу отдавать все любимым? Но откуда желание растратиться, безвольно идти навстречу гибели?

Катя моя единственная любовь, но во мне есть что-то другое, что видно только по сидению над чистыми листками бумаги и постоянным встречам с приятелями, требующим времени.

Неудовлетворение, инстинктивное не то, что хотел, отчего не было нормального развития отношений с женщиной, – вот почему бессилен при бедах, не шевелю пальцем.

Утром убрался с посудой, вышел на балкон со Светкой и котом. Бася в моих руках топорщил лапы, отталкиваясь от перил, за которой бездна. Ветер, громадные свежие тучи. За перилами внизу – дети кричат, резвится пара щенков.

Катя пришла с рынка. Я заспешил.

– Успею помыться?

– Тридцать минут хватит?

Потом она спросила, как бы невзначай:

– Хоть часов в девять вернешься?

– Не знаю.

– Ах, так? – В ней открылось все накопленное негодование. – Тогда я сейчас же ухожу!

И стала одеваться. Я опешил.

– Мне нужно уйти.

– И мне.

– В общем, я пойду, и все.

– Нет, я пойду.

Мы стали бороться. Вырвал у нее ключи. Она от смеха – к слезам. Вдогонку:

– Отдай ключи!

Швырнул на порог ее ключи.

Светка из своей комнаты сказала:

– Мама, ну ты иди работать снова! Там хохотать опять будешь.

Шел по Парковой и думал, глядя на полосы через все небо, и ощущал злую четкость зрелости, но еще не хотелось рывка в нее, последнего, рывка из любующейся собой молодости. И это в 30 лет!

***

На работе Прохоровна со своими, не нужными мне, радостями.

– Сынок такой счастливый! Билет студенческий то вынимает, то снова прячет. Я ему: "Да ты так замусолишь за день". А он: "У нас кафедрами заведуют сплошь академики!" У них сегодня вечер, сам не свой.

По этому поводу она поставила нашему отделу шампанское. Она восхищалась ребенком, и знала – никто этого не поймет, это – ее.

– Он написал курсовую о международном праве. "Мама, ну дай я тебе кусочек прочитаю, ну, дай – тут вот, так хорошо написано. "Сыночек, я тебя с удовольствием послушаю, но сейчас спать страшно хочу". "Мам, ну немно-го"… Ты что такой мрачный?

Я сделал веселое лицо.

– Я вот тоже где-то в глуши начитался классиков. Приехал в столицу таким чистым, наивным. И только здесь испортился. Да еще начитавшись советской литературы.

– Фу! – вспыхнула Прохоровна. – Все испортил.

____

Было тревожно. По просьбе представителя парткома министерства собрали партбюро. Партком просил наш отдел кадров представить записку о недостатках в подборе кадров.

Представитель парткома Пырк, высокий и элегантный, заслушал доклад партбюро. Секретарь, кадровик Злобин упирал на самоотверженные усилия коллектива, но предъявлял претензии: низкие ставки у экспертов, невозможно подобрать высокопрофессиональные кадры, ведь у них колоссальная ответственность – не пропускать на рынок страны некачественную продукцию. Это уже трудности, а не недостатки.

Представитель Пырк сказал невозмутимо:

– Правильно, давайте говорить о недостатках, они есть. А то лакировка сплошная. Да, с качеством экспертиз неважно. Вон даже в вашей стенгазете полно афоризмов, говорящих о низком уровне. Эксперты сплошь опаздывают на базы, иногда днями не бывают. Нужно принять меры: нормы по количеству проверенного товара установить, звонить на базы.

– А кто сливает к нам старперов из министерств, из тюремного начальства? Малограмотных, но много из себя знающих? Комитет безопасности, Министерство обороны.

– Вам лучше говорить о своих недостатках, – грозно отвечал Пырк. – Ваши эксперты мелко жульничают. В командировках лишние суточные получают, ставят "отбытие" на завтра, а уезжают сегодня, и ж. д. билетов не представляют, в законе упущение.

– Этого не может быть, – испугалась Прохоровна.

– Вы настолько наивная, что не понимаете, о чем речь, га-га-га!

– Вы все жмете экспертов, а вон, в Одесском отделении всем дали по тринадцатой зарплате, а вы нам жметесь, последнее бы вам отобрать.

Партбюро было возбужденным. Прохоровна была красная.

– Довел меня Пырк. Как на пытке, ломит голосом. А насчет экспертов – правильно. Безграмотные, акты под копирку. Набрали отставных полковников, в провинции тем более.

____

Нас пригласили на отчетное партсобрание министерства по результатам отчетов организаций.

Как всегда, руководство отгораживалось от реальности цифрами. С кадровым вопросом хорошо: 60% и более – с высшим образованием, 50% знают языки. Успешная торговля с развивающимися странами – 12% от всех внешнеторговых операций. Хорошие показатели торговли с Францией, Финляндией. Уровень торговли с США из-за дискриминации в отношениях не повышается.

Недостатки оказались мелкими. Плохо у нас с транспортом. Производственные комбинаты прилагают усилия, чтобы уладить. Хищения на торговых выставках: рекламной и прочей продукции, немецкие будильники расхищены. О малой эффективности выставок. Возим дерево, громоздкое, а экспонаты не блещут качеством и упаковкой.

Дали слово нашим экспертам. Они говорили, как доказали фирмам, что у них много недовложений. Начальник отдела Игорек Михайлов, от страха изгибаясь худой фигурой, развесил диаграммы. Раньше хищений было намного меньше, чем недовложений, а теперь наоборот – эксперты стали лучше выискивать хищения.

Председатель контрольной группы: у нас на примете те эксперты, у которых сплошь отмечены недовложения, а излишков не бывает. Да, есть у нас такие, с бегающими глазами.

Председатель парткома говорил о плохой работе Управления контроля, набравших малограмотных экспертов, отчего на нашем рынке неконкурентоспособные товары.

Кадровика Злобина не выбрали в члены парткома, он сидел потерянно-бодрый.

После обозленный шеф собрал нас в его кабинете. Разбирали ошибки в актах экспертиз.

– Вот пишете: бой произошел во время перегрузки-разгрузки работ при транспортировке". А где доказательства? Не хищение ли? Нет у вас доказательств, и не пишите домыслы!

Эксперт багровел:

– Эдак не надо вообще писать выводов, закрыть Управление.

Прохоровна с предусмотрительной яростью встала на сторону шефа.

За эксперта вступились. Кто-то прочел из Большой советской энциклопедии: в транспортировку входит упаковка и пр. Прохоровна с наигранным недоумением:

– До сих пор не знала, что транспортировка, это когда на колесах. Умный, знающий, возражая, всегда объясняет свои возражения.

К вечеру Прохоровна сказала томно:

– Чувствую, заболеваю. Если умру, ты знаешь, без меня тебе будет плохо.

Я, пересиливая себя, взял властный тон:

– Значит, так. Немедленно отправляйтесь домой, пусть обложат ватой и напоят мятой.

– Некому. Муж уехал на дачу.

Лиля нашептывала о кознях Прохоровны против нее.

– Премию ей, а нам ничего. Пусть! Я считаю, что шеф культурный человек, может быть, забыл. Да пусть пренебрегают. Ты поговори с ним, ладно?

Она надоедает, становится мелочна, и злословит. Впрочем, и я поддаюсь злословию.

***

Дома переставил мебель в моем углу – сделал себе что-то вроде кабинета.

Пришла Катя.

– Уютненький уголок сделал? Даже коврик себе забрал. Вокзал сделал из квартиры.

Отвернулась и заплакала. Я считал ее выше себя, уважал, а она за метры…

– У меня хуже, живу как на вокзале.

Молча стал переставлять мебель обратно. Она смешалась.

– Не надо, пусть так останется. Слышишь, не надо.

Я смотрел на нее и думал. А ведь она замучила себя работой, любовью к ребенку, болезнями близких. И как она благороднее выглядит в сравнении со мной. С утра – неутомима, полы, белье, еда, и упорные, настойчивые, во что бы то ни стало добиться – экзерсисы с ребенком на рояле… А тут просиживание штанов на работе, сидение за книгами и машинкой, и самокопание, поиски себя.

Она сказала, сдерживая слезы:

– Если не хочешь… Переселяйся… Я приготовила все справки. Все чего-то жду, не подаю в суд.

Я сразу забыл об обиде за кабинет. Внутри тревожно посерьезнело.

– Глупая ты. Еще пожалеешь.

Да, я не мужчина. Почему так? Кто в этом виноват? Я, да, виноват. Но почему не могу быть нормальным? Разве можно заставить себя изменить свой настрой? Когда вокруг все так…

Я не знал, что – все так?

А, ведь, как легко устранить этот содом семейной жизни – рассмеяться, заражать остроумием, ходить вместе на лыжах, в театры, и все забудется, что вызывало злобу.

____

Страшная тоска. Тамарина нет, не пришел. Хоть с кем бы встретиться… Медленно пошел в редакцию – там никого. Сел на скамейку. Вытащил блокнот, перебрал телефоны – не то, снова спрятал. Поплелся к Бате. Дурак я, и не знаю, что мне нужно, хоть головой кидайся вот в этот пруд!

Вспомнил Чехова. Забыл главное – чистоту, счастье, красоту, молодость, жизнь – инстинктивную, утробную.

Я хочу писать книги, готовлюсь, чувствую в себе талант. Но не хватает энергии творчества, увлеченности. Наверно, по-настоящему любимого дела. Откуда их взять? Что такое душевная энергия? Она зависит от желания найти в душе нечто окрыляющее. Нечто возносящее в центр энергийной силы, откуда ясно открывается мир человеческих страданий и счастья.

Но тут возникает новая преграда. О чем ни подумай – все запретно. А о запретном не было смысла писать. Это было бы бесполезно, по крайней мере, в нашей омертвляющей чувства системе. Мне было невыносимо жалко себя, и всех, хороших и плохих, вроде Тамарина.

Пошел в кино на "Новые приключения неуловимых". Стоял в очереди на морозе, пацанята, замерзшие и дерзкие, хотели проскользнуть без очереди. Тип двинул в зубы пацана в осеннем пальтишке, худенького, с открытой шеей. Я с ненавистью влез: "Хам!" Тот увидел мое готовое на все отчаяние, и слинял.

Смотрел глупенькие сценки преследования, и почему-то хотелось плакать. Как хорошо – эти восторженные пацаны в зале, эта дружба, верность и отчаянность на экране. Хорошо, неизвестно от чего. От всего живого, тянущегося к Великому огню.

20

У Юры Ловчева и Гены Чемоданова – на шестом этаже "Молодой гвардии". Накурено, намусорено, но дизайн современный. Висит афиша, призывающая к чему-то калмыков.

Гена показывал отредактированные книги о революции. Все – голая пропаганда.

– Да, в то время много интересного было. Там были и Троцкий с его «молодежь – барометр революции» и прочее. Но кандидаты наук берут материал, разрешенный, и высасывают голую идеологию.

– Но, но! – прикрикнул Юра. – Не трогай кормящие нас сосцы.

– За годы, что работаю в журнале, вот так все обрыдло! – черкал ладонью по шее Гена.

Юра сунул под нос свою книгу "Образ советского рабочего класса".

– Красочно, правда? Цветные фото. Наклепал ее, как говорится, у станка.

– Нашел чем хвастать, – недовольно сказал Гена. – Не стыдно?

– А тебе? – не моргнул Юра.

Я спросил его:

– Ты удовлетворен своей книгой?

– Ты что! – вскричал он. – Мне пятьсот рублей за нее отвалили, а ты – про удовлетворение! Это восторг! Перерыл всякого газетного говна – и нарыл на один год сытого житья.

Вошла уборщица.

– А, Танечка!

– Ой, насорили как! Вчерась добрели домой?

Пошли выпить. В кафе на улице Горького приятели заказали старку. Пригласили рядом трех девочек к нашему столу, молоденьких, в новомодных мини.

Батя оглядывал расписанные стены кафе.

– Здесь видел Евтушенко. С бабами. Во бабы! Выступал он тут.

– Слышали, его чучело сожгли в Союзе литераторов. А он гордился: «Сгорел в ложном костре».

Подсел Дима, майор из генерального штаба, недалеко.

– Напишите рассказ, хороший сюжет. Мне один грузин предложил двухкомнатную квартиру, но с условием, чтобы я к нему в Тбилиси присылал по килограмму красной икры. Подумал – и отказался. Вроде дешево квартира, да где икры найдешь?

– Вы что, ребята, ерундовые сюжеты берете? – задирал Батя. – Вон у Достоевского – сон о человечестве.

– Нет, мы о жилплощади, – скромно сказал Гена. – У людей это в зубах навязло.

***

Когда я пришел в десять вечера, потолок чуть не обваливался от топота – наверху гуляла свадьба. Света не спала.

– Плохие они! Фашисты! Я побегу сейчас и скажу им, чтобы они работали.

Полночи лежали, слушая страшенный топот, и при замолкании – со страхом ожидали опять топота.

– Какие неинтересные у нас соседи! Пригласили на елку, дети веселились, взрослые прыгали козлами, блеяли, а те – сидят молча, даже не улыбнулись. Оживились, когда спиртное подали.

Утром Света не хотела играть домашнее задание, и на крик мамы спокойно сказала:

– Ори, ори, а я тебя послушаю. Ты нахлебница. Свои нервы бережешь, а меня играть заставляешь. Гадкая мама, не хочу!

Света играет за второй класс. Хвалят. Мама просиживает с ней за роялем по три часа ежедневно.

Катя вздохнула.

– Татьяна Николаевна такую чудную пьесу показала. Вот ночь в лесу… Звери выходят. осторожно… Вот волк схватил зайца (визжащие пронзительные аккорды)… Вот звери снова уходят, в норы. Думала, что она дома сядет разбирать. А она: не хочется, завтра. Да, меня так не учили. Помню только форте, пиано. А воображение не будили.

Ее не оставляли сомнения:

– Света потеряла непосредственность, играет хуже – бренчит. На сольфеджио идиотничает, нет, не хитро, для этого ум нужен, а добродушно, наивно. И – сопротивляется буквально во всем. Она меня нисколько не боится, только злится и обзывает. С умыванием, едой я еще могу справиться, но с музыкой! Авторитетом? Нет его. Теряю себя, становлюсь ее придатком. А она это чувствует. Она вообще не воспитуема. Начать бы сначала, когда ей был один месяц… Конечно, они страшно устают в школе. Юля тоже упорно отказывается заниматься – родственнички вначале сами стремились, а теперь говорят: уморили девчонку. Я поняла: заурядная она. Зачем все это?

– Что делать, не знаю, – заламывала она руки. – Иногда думаю: она талантлива, а иногда: идиотка.

Светка была занята своей куклой Соней. Оказалось, слушала.

– Отойди, мама, дай отдохнуть от тебя.

Услышала вальс Хачатуряна – от соседей.

– Что это, папа?

Видно, понравилось.

21

Справляли ее день рождения. В пироге семь свечек, подарки – игрушки.

Светка играла ноктюрн. Довольно бегло.

Мама страшно удивлялась.

– Ведь, всего полгода прошло! Она другая какая-то, не узнаю. Контакт с ней потеряла. Ведь, два по ритмике получила. Я стою, все вышли, а ее нет. Потом показывается, плачет. "Прости, мама". "За что прощать?" Она не знает, за что. По специальности она, ведь, лучше, музыкальна.

Я думал о взрослости ребенка, он понимает и чует взрослых. Света чувствует меру – когда мама уговаривает, разжевывает, она никогда не слушает. А ее подружка Юля, как говорит Катя, хитренькая, умненькая, взрослая. Очень организована. Играет, и внимание только на ноты и игру. Прямо маленькая пианисточка. Но – умно играет, без души. Любит рисовать, разглядывает цветочки, и вырисовывает все очень аккуратно. "Как хорошо и симметрично, мама" Ее мама говорит, что она заглядывается на парней, в метро читает старательно, громко, если мужчина рядом, и поглядывает, а мама сердится от этого. Больше всех любит Светку: она… идеи дает – забыла на цоколь фонтана залезть, а та напомнила. А других девочек не любит за то, что они умные. Самолюбие у нее развито.

Вдруг ощутил: ребенок повзрослел. Раньше она не понимала, что нельзя идти в соседний сад и просить цветы, и только запрет действовал, а теперь ощущаешь: тебя понимают, хоть не по-взрослому, но осознанно. И появился естественный юмор. Учительница сыграла в темпе, задорно «Пойду ль выйду ль я», а она рот до ушей, потом: «Вы хорошо играли, а… только, у вас сто ошибок».

Раньше я спрашивал: «Зачем у Юли попрошайничаешь? Куклу у нее просишь – как можно? Свою Соню, ведь, не отдашь!» «А когда у меня будет такая кукла? Купи-и! Плохая Юля». Теперь стала осознавать, что не права, и действует только желание иметь куклу.

Она читает мне вслух книжку Гайдара, после каждой строчки подсчитывая, сколько строк осталось.