Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска

2-й Кубанский конный корпус

Начальники

Чтобы не впасть в ошибку, я запросил своих бывших начальников, генералов Науменко и Фостикова, как и где переформировался корпус на Кубани после отхода с Северного Донца и его новый путь на фронт? Расхождение у обоих генералов было только в мелочах и в датах. Генерал Науменко вел записки, они сохранились, и я приведу поэтому его выдержки. От себя добавлю – ввиду образования Кубанской армии дивизии формировались по своим отделам. Так, 2-я Кубанская дивизия по-прежнему выставила 1-й и 2-й Кубанские и 1-й и 2-й Лабинские полки – из Лабинского отдела.

4-я Кубанская дивизия выставила полки из Кавказского отдела – 1-й и 2-й Кавказские и 1-й и 2-й Черноморские.

Оба генерала пишут, что 2-я дивизия формировалась в станице Григориполисской, штаб корпуса в Армавире. О 4-й дивизии они не пишут, но надо полагать, что она формировалась в отдельской Кавказской станице.

Генерал Науменко пишет, что до 21 января 1920 года дивизии оставались на местах формирования и только 21 января перешли – 2-я дивизия в станицу Новопокровскую, а 4-я – в Калниболотскую и числились в резерве главнокомандующего.

26 января корпус перешел в село Песчаноокопское Ставропольской губернии, а 27 января был смотр корпуса генералом Деникиным. Генерал Фостиков так пишет о смотре: «Стояли сильные морозы. Утром в день смотра была гололедица. Конь под генералом Деникиным поскользнулся, и Главнокомандующий упал на землю и разбился. Его отвезли в поезд, а начальник его штаба, генерал Романовский закончил напутствие.

Вечером в вагон Деникина были приглашены генералы – Науменко, Косинов и я. Он пожелал нам успеха, но его падение, показалось, предвещало падение Добровольческой армии; и настроение, у кого оно было, пало».

О случае с генералом Деникиным генерал Науменко пишет: «Он действительно разбился, но не так серьезно. После смотра он разговаривал с представителями частей корпуса в зале станции Песчаноокопской и напутствовал их добрыми пожеланиями».

О первых боях корпуса генерал Науменко в том же письме пишет: «30-го января, из хутора Жуковского, через Сандату, корпус подошел к селению Новоегорлыкскому и, после 3-х часового боя с красными, овладел этим селением.

31-го января, после боя с той же конницей, были заняты селения Баранниковское и Новомарьевское».

На этом я закончу движение корпуса «вперед», но через 6 дней, когда я прибыл в его ряды, весь корпус уже отошел в селение Ивановка, откуда и начинается мое описание событий, участником которых был лично.

Наутро 7 февраля корпус покидает село Ивановка. Полки выстроили за селом. Я впервые подъезжаю к своему 1-му Лабинскому полку. И каково же было мое удивление, когда я увидел перед собой многолюдный полк, выстроенный в резервную колонну, с полковым знаменем и с хором трубачей на правом фланге, встретившим меня «встречным полковым маршем», как и полагалось всегда в мирное время.

Знаком руки останавливаю оркестр и здороваюсь с каждой сотней отдельно. По опыту я хорошо знал, как казаки любят «рассмотреть и оценить» каждого нового своего начальника.

Поздоровавшись, объехал все сотни по рядам. Вид казаков был отличный и совершенно не уставший. Казаки были хорошо и тепло одеты и не обременены вьюком. Лошади были свежие и в хороших телах. В общем, полк был в отличном состоянии и очень порадовал мою душу. В строю было 550 шашек и 8 пулеметов системы «Максим» на санях. После осмотра скомандовал «вольно», так как полки ждали своего начальника дивизии.

Я стою в седле впереди своего полка и изучаю другие полки. Вдруг вижу впереди 4-й Кубанской дивизии нашего бывшего командира 1-го Кавказского полка после Февральской революции 1917 года, когда полк был переброшен в Финляндию, генерала Георгия Яковлевича Косинова. Мы тогда искренне его полюбили. Я в то время был командиром сотни, подъесаулом.

От радости такой встречи, нарушая воинскую дисциплину, рысью подхожу к нему, беру руку под козырек и почтительно произношу:

– Здравия желаю, ваше превосходительство!

Он тепло одет и глубоко закутан башлыком. Под ним все та же его рослая темно-рыжая кобылица, на которой он командовал нашим полком и на которой совершил 1-й Кубанский поход.

Я подъехал к нему облически сзади. Не видя меня, он словно был недоволен тем, что кто-то потревожил его, когда он в одиночестве думал о чем-то. Повернулся ко мне, и вдруг у него прорвалось:

– Федор Иванович!.. дорогой!.. Откуда Вы взялись здесь?

– Вчера прибыл в корпус и вчера же принял 1-й Лабинский полк, – улыбаясь, говорю ему по-свойски.

– Очень рад, очень рад!.. Дайте Вашу руку!.. Командуйте на славу, а я… я совсем пал духом, – вдруг говорит он. – Не удержимся мы… И что будет дальше – сам не знаю, – продолжил он.

Мне было очень жаль этого безусловно храброго и очень большого, с широкой душой, кубанского казака, который видел гораздо глубже и дальше нас, и меня в частности, грядущие события.

Вдали показался наш начальник дивизии генерал Фостиков, и я быстро вернулся в полк.

Фостиков ехал без башлыка, но в овчинной шубе. Его свободная манера здороваться с полками показала мне, что генерал хорошо знает свои полки, уверен в них, уверен и в себе и знает, что полки верят ему, ценят и любят его.

За официальными приветствиями Фостиков «отпускал» и полкам, и сотням, и некоторым офицерам «вольные фразы», направленные исключительно на то, чтобы подтянуть, подбодрить людей.

Казаки любовно смотрели на своего «генерала Хвостика», как они называли его и, видимо, совершенно не боялись, а только любили и готовы были слушаться его беспрекословно. С ними он провел всю Гражданскую войну, много раз раненный.

Весь его внешний вид хотя и «не кричал» по-бабиевски, но был очень прочен и выглядел только положительно, с черточкой народного вождя-генерала, мало заботящегося о себе и своей внешности.

Казалось, ему важнее было то, чтобы хорошо и тепло быть одетым, иметь под собою добрую сытую лошадь, а у себя лично – светлую голову. А остальное все – само приложится. С этим он и подъезжал к своим полкам дивизии, чтобы внушить им свою волю и вести их в бой.

«За время, когда генерал Фостиков командовал дивизией, я о нем плохого ничего сказать не могу. Он был храбрым и всегда бодрым. Этот дух бодрости передавал казакам», – писал генерал Науменко.

Корпус выступил в село Красная Поляна. 1-й Лабинский полк шел правой, северной колонной. В снежной степи, на железнодорожном полотне в сторону Песчаноокопской, стоял какой-то штабной поезд. На площадке одного пассажирского вагона высокий, стройный ротмистр в гимнастерке с подвернутым воротником умывался теплой водой, которую лил ему на руки денщик-казак. На мой вопрос ротмистр ответил, что это есть поезд командира 1-го Кубанского корпуса генерала Крыжановского. Я удивился, что в такое тревожное время нашего общего отступления они живут как бы безмятежно. С этим чувством я и оставил поезд Крыжановского позади себя, с долей критики. И моему удивлению и сожалению не было конца, когда мы узнали, что на второй или третий день весь этот состав поезда штаба 1-го Кубанского корпуса во главе с генералом Крыжановским был отрезан красной конницей Буденного, и все чины его погибли в неравном бою вместе со своим генералом. Жуткая история, как и героическая, которая никогда не была освещена в нашей печати и о которой мы узнали потом из красных источников.

Полковой врач и полковой казначей

Корпус два дня стоит в Красной Поляне. Из Екатеринодара прибыл в наш полк сотник Веприцкий, переведенный из Гвардейского дивизиона. Он был сын подъесаула Веприцкого, старшего адъютанта управления Кавказского отдела, который жил на квартире рядом с нашим домом, в бытность мою юнкером. Сотник – бывший кадет, хорошо воспитанный, отчетливый. Назначил его временно полковым адъютантом, так как действительный адъютант, сотник Севостьянов, болен и эвакуирован.

Верхом проезжая по селу, вижу в одном дворе полковую санитарную летучку. Какой-то мужчина свыше 50 лет, в штатском черном тяжелом пальто и неуклюже закутанный в башлык, по-штатски козыряет мне, при этом низко кланяясь. В нем я узнал своего полкового врача, которого видел впервые сутки тому назад.

– Почему Вы так одеты? – по-сыновьи спрашиваю его.

– Да я ведь не военный врач… и под Купянском перебежал к белым… прямо в 1-й Лабинский полк, ну в нем и остался служить, как убежденный политический противник большевиков, – говорит он мне просто, умно, хорошо и по-штатски. – А что одет не по форме, то – где же взять?.. Да это и не так важно! И я с удовольствием служу среди казаков, которых так полюбил, – продолжает он.

– Так чего же Вы одеты по-походному? Выступаем же мы только завтра!

– А-а… господин полковник! Это не лишнее. Надо всегда быть начеку. А красным попасться я не хочу, – добавляет он.

Заинтересованный этим оригинальным и, видимо, очень умным человеком, я прошу зайти его ко мне на чай. И он пришел.

Оказывается, что он не только что врач, но и политический деятель. «Левее кадет», – как он сказал о себе. И вот – не выдержал «советодержавия», сознательно бежал от них, чтобы бороться против них.

– Если бы Вы знали, господин полковник, как крестьяне, да и рабочие, ненавидят красных! Казалось бы, еще раз толкни, и власть падет. И вот не знаю, почему мы отступаем? Мне-то, как врачу и человеку штатскому, у крестьян секрета не было. Но я верю, что наше отступление только временное, – закончил он.

С полковником Булавиновым мы остановились в одной комнате и сразу же подружились. Мы говорим между собой, словно старые знакомые, и говорим откровенно, как это бывает среди кадровых офицеров, прошедших одну школу. Говорим искренне, бесхитростно.

Неожиданно в полк прибыл полковой казначей сотник Николай Щепетной с авансом и жалованьем для всех чинов полка. Это было больше чем неожиданно. Щепетной так отчетливо отрапортовал мне о своем прибытии и был так легко и подтянуто одет, что я выразил ему свое удивление – как это он, такой молодецкий офицер, а занимает столь непочетный пост.

– Я готов всегда в строй, господин полковник, – отвечает он.

– Хорошо. Раздайте жалованье и останетесь в полку. И я, при первом же случае, казначеем назначу чиновника, – ответил ему.

Щепетной был очень щупленький и казался молодым. Учился в духовной семинарии, отлично пел в хоре, и мы с ним подружились надолго. Удивило меня, что он так молод и был женат. Дальнейшая судьба его очень интересна, она будет описана.

9 февраля, с утра, от полка приказано было послать офицерский разъезд силою в один взвод казаков в направлении на северо-запад, для связи с частями 1-го Кубанского корпуса генерала Крыжановского.

Назначен был хорунжий Михаил Копанев. Разъезд выступил, как часа через два была поднята тревога, что красная конница наступает на наше село. Приказано покинуть его.

Крупной рысью полки шли по главной улице на запад. 1-й Лабинский полк в хвосте всего корпуса. От генерала Фостикова получено приказание – в конце села выдвинуться прямо на север и обеспечить отход его дивизии.

Наша улица заканчивается площадью, которая замыкается с запада рядом крестьянских дворов. К югу – деревянный мостик через замерзшую речку, а к северу – снежный перекат, из-за которого ничего не видно – что там на севере?

Полк во взводной колонне идет широкой рысью. Из дворов спешно выскакивают запоздавшие казаки и присоединяются к общей колонне. На мостике закупорка хвоста колонны дивизии: конные казаки, артиллерия, обозные сани.

Не уменьшая аллюра лошадей, повернул полк прямо на север, чтобы быстрее ориентироваться в обстановке, карьером выскочил на гребень перевальчика и – что я увидел?!.

Густая масса красной конницы, во много превышающая численность нашего полка, в резервной колонне, широким наметом с севера шла на село в каких-нибудь 500 шагах от перевальчика. С шашками «наголо» и с дикими победными криками они неслись вперед, готовые сокрушить все на своем пути. Вижу, что наша контратака будет «смята» и их численностью, и уверенностью в победе. Я сорвался с переката вниз и бросил полк к мостику, который уже освобождался от хвостов дивизии, но где еще находился генерал Фостиков.

Скача с последней сотней своего полка, около моста вижу брошенные сани и некоторые наши орудия, перевернутые на неровностях. Было страшно, что красные врубятся в остатки наших рядов с печальным концом для нас.

Почему – неизвестно, но красные, заняв тот перевальчик, открыли по казакам только ружейный огонь. Кажется, здесь был ранен ружейной пулей генерал Фостиков.

Отходя с полком в юго-западном направлении от села, на перевале вижу генерала Науменко и являюсь к нему за распоряжениями. Он спокоен, но в недоумении. «Как все это случилось?» – спрашивает меня, командира арьергардного полка. Но я и сам не знал – как это случилось?

Приказав занять здесь спешенными сотнями все бугорки и к вечеру отойти в село Кулишевка, где будет сосредоточен весь корпус, Науменко покинул наши новые позиции. К удивлению, красная конница, заняв село, не стала преследовать нас. Этот бой произошел у села Жуковского.

Поздно ночью 1-й Лабинский полк вошел в село Кулишевка и присоединился к корпусу. Иду с докладом к начальнику дивизии, к генералу Фостикову, не зная еще, что он ранен. Генерал лежал посредине хаты, на полу, на сене, покрытый буркой. Картина была достойная художника, по своей фронтовой образности после боя. С ним был и начальник штаба дивизии, генерал-лейтенант, писавший какие-то распоряжения дивизии. Здесь же находился и командир 1-го Кубанского полка, молодой полковник А.И. Кравченко. Он назначался временным начальником 2-й Кубанской дивизии.

Кравченко – выпуска 1911 года из Оренбургского казачьего военного училища, вместе с Атаманом Семеновым и полковником В.Д. Гамалием.

Генерал Фостиков был эвакуирован на Кубань на следующий день. В тот же день весь корпус выступил в станицу Успенскую, в первую станицу на Кубани от Ставропольской губернии.

Трагическая гибель генерала Крыжановского со штабом

Чтобы были понятны причины отхода нашего корпуса, приведу разъяснения в послевоенной печати о событиях того дня:

«8-го февраля 1920 года поездной состав 1-го Кубанского корпуса стоял в станции Белая Глина. Тут же были и два бронепоезда.

По получении донесений о нахождении в тылу красной конницы штаб корпуса и бронепоезда двинулись на Тихорецкую, но путь уже был перехвачен красными, и у взорванного моста поезда застряли. Скоро на них вышла конница Буденного – 4-я и 6-я кавалерийские дивизии. Сгоряча командир 2-й бригады 4-й дивизии Мироненко повел части своей бригады и 35-й полк 6-й дивизии в конную атаку на бронепоезда. Атака была отбита командами бронепоездов и присоединившимися к ним офицерами штаба корпуса. Мироненко и командир 35-го полка были убиты. Красная конница отхлынула. Тогда, по приказанию прибывшего к месту боя Буденного, были вызваны на открытую позицию конные батареи, начавшие бить прямой наводкой по белым.

Держаться далее в бронепоездных составах было нельзя. Вооружившись винтовками, штаб корпуса и команды бронепоездов, с генералом Крыжановским и инспектором артиллерии корпуса генералом Стопчанским во главе, стали отходить от железной дороги. Сразу же они оказались окруженными красной конницей. Несмотря на совершенно безвыходное положение, белые не сдавались и пытались пробиться в степь. Конные атаки красных встречались и отбивались выдержанным залповым огнем. Попытка захватить штаб корпуса живьем не удалась – мы теряли убитых и раненых. Тогда вылетевшие вперед пулеметные тачанки открыли огонь по группе белых, а минуты через две эскадроны 2-й бригады с товарищем Городовиковым пошли в атаку. Штаб корпуса с командами броневиков были целиком зарублены на месте. В этом бою был убит командир корпуса генерал Крыжановский, начальник артиллерии, а с ними до 70 офицеров».

Окрыленная успехом, эта конница красных обрушилась потом и на 2-й Кубанский конный корпус. Все эти события произошли 9 февраля.

А что же пластуны Крыжановского?! Где они были? «В это время две стрелковые дивизии красных – 50-я и 20-я – атаковали Кубанских пластунов в Песчаноокопской – встретив стойкое сопротивление белой пехоты. В 3 часа дня, после короткого боя, противник (пластуны) все же не выдержал наступления наших превосходных сил и отступил на Белую Глину».

Сводка Донской армии говорит: «Большевики не преследовали пластунов, поэтому казаки могли свободно отходить к Белой Глине. В районе х. Христенко, в 4-х верстах восточнее Белой Глины, около 5-ти часов вечера, 2-я и 3-я Кубанские бригады пластунов были атакованы бригадами красной конницы Буденного, после разгрома штаба корпуса генерала Крыжановского, уже занявшими Белую Глину».

Та же Донская сводка за 12 февраля продолжает: «2-я и 3-я Кубанские пластунские бригады, 9-го февраля, после неудачной попытки пробиться от Песчаноокопской на Белую Глину – отошли на село Ново-Покровское Ставропольской губернии и станицу Успенскую, откуда большинство пластунов разошлось по станицам. Оставшиеся, с 6-ю орудиями, сосредоточились в районе станицы Кавказской, где приводятся в порядок. Все имущество 1-го Кубанского корпуса попало в руки красным».

Обо всем этом автор этих строк тогда еще ничего не знал.

На рубеже Войсковой земли. Станица Успенская

Меня волновал вопрос: офицерский разъезд в 30 коней во главе с хорунжим Копаневым, высланный вчера, 9 февраля, с утра на северо-запад для связи с частями 1-го Кубанского корпуса, не вернулся ни вчера, ни ночью, ни сегодня утром. И так как мы очень быстро отошли на юго-запад, разъезд мог быть отрезан от нас, перебит или захвачен в плен. Было о чем волноваться!..

10 февраля, утром, весь корпус выступил из села Кулишевка в первую кубанскую станицу от Ставропольской губернии – в Успенскую. На перекате двух балок «межа», может быть в аршин шириною, поросшая бурьяном и занесенная снегом, явно говорила мне, что это и есть «кровная казачья граница» с крестьянской Ставропольской губернией. А вдали, на белом фоне снега, вырисовывался и контур Успенской с высокой колокольней церкви.

Мы вступали на свою Кубанскую казачью землю и… без боя. Я заволновался: Успенская, Дмитриевская, а за ними – и моя родная Кавказская станица, третья по счету от этой казачьей межи. «Неужели и в самом деле конец?» – впервые подумал я. Выскочив в сторону от дороги и указывая рукою на межу, выкрикнул:

– Лабинцы!.. Смотрите! Это есть уже граница нашего Кубанского Войска!.. Запомните это!

Это могли слышать, может быть, только головные сотни полка. Как они реагировали на мой «крик души», я не знаю. Но у меня это сорвалось от инстинктивного предчувствия какого-то несчастья, которое может случиться с нами, переходя эту магическую казачью границу нашего Войска.

Корпус вошел в станицу Успенскую в первой половине дня. 1-й Лабинский полк разместился в северо-западной окраине ее. Штабу полка отведена была квартира у очень богатого казака, во дворе которого стояли две паровые молотилки. Двор был широкий, с амбарами и сараями, но «дома», казачьего дома «под железом», не было. Вместо него стояла длинная, низкая хата с одним черным ходом во двор. Это меня удивило.

Оставив полковника Булавинова с ординарцами здесь, как всегда, стал разводить сотни по квартирам.

Разместив сотни с тяжелым чувством, что мы уже докатились до своих станиц, я въехал в этот двор и вошел в хату.

У окна, за прялкой, сидела стройная, высокая казачка с мрачным лицом лет под тридцать. Булавинов сидел вдали у стола, не раздеваясь и, вижу, чем-то недоволен.

По нашему «староверско-кавказскому» обычаю, войдя в хату, я снял папаху, перекрестился на образа и произнес:

– Здравствуй, хозяюшка.

– Здрастуйтя, – нехотя ответила она и, не меняя своего положения, продолжала прясть шерсть.

Окинув глазами хату, я ничего не нашел в ней того, что говорило и мило было бы казачьему глазу: портреты служилых казаков или лубочные картины на стенах. И даже в святом углу была небольшая икона. В хате было не уютно и пустынно.

Булавинов привстал и говорит мне, что «кушать у хозяйки нечего и приняла нас недружелюбно. Не дали и фуража для лошадей». Это меня задело. Я молча посмотрел на хозяйку, спрашиваю:

– Где хозяин?

– А хтой-ево зная у дворе иде-та… – отвечает нехотя и «по-кацапски».

Послал ординарца за хозяином. В окно вижу – идет молодой казак лет тридцати, в овчинной шубе и в «котах». Ремнями охвачены его онучи по икрам. Он прихрамывал.

Войдя в хату, снял шапку и молча сел на лавку около жены, у двери. Сел и молчит, словно в хате нет никого и его никто не звал. Я стою у стола и выжидаю. Но он молчит. Тогда начинаю я, но уже «с наплывом в душе»…

– Ты будешь хозяин?

– Я-а, – отвечает, не сдвинувшись с места.

– Такой молодой и уже хозяин?.. И даже две молотилки имеешь? – спрашиваю.

– А што-ш!.. Отец вмер, старший брат тоже… вот я и остался на готовое, – поясняет он с недружелюбием.

– Служил в Первом полку? – выматываю его.

– Не-е, ниспасобнай я да ета, и ни так важна, лишь бы была хозяйства, – распространяется он.

Я его «уже понял»… И тоном не повышенным, а тем, когда молчать нельзя, твердо говорю ему:

– Ну так вот что, хозяин. Между прочим, я казак станицы Кавказской, с вашими успенцами провел всю Турецкую войну в нашем 1-м Кавказском полку. Меня они хорошо знают. И тебя я хорошо «познал»… дымарь!.. («Дымарь» – по-станичному, не служилый казак, остался дома, в своей хате, «дымит», то есть наживает хозяйство, когда его сверстники отбывают положенную действительную службу на далеких окраинах России. Кличка Дымарь – унизительная.)

И продолжаю:

– Мой помощник сказал мне, что у тебя нет ни сена, ни зерна для наших лошадей… и нечего поесть, даже нам, кубанским офицерам… Так вот что я тебе говорю: пойди и сейчас же отпусти казакам сена и зерна для лошадей. И за все мы, конечно, уплатим. А своей жене-негоднице прикажи сейчас же приготовить нам что-нибудь поесть. И немедленно же! – закончил я.

Во время моего «монолога» он сидел молча, как бы пропуская всю мою горечь мимо ушей. Чтобы он не ослушался и чтобы ему показать, насколько я говорю серьезно и насколько я смогу показать свою власть над ним, глядя сурово в его глаза, твердо произнес:

– Да встать, когда с тобой говорит командир полка Кубанского Войска! Понял?.. И иди исполняй сейчас же! – закончил ему.

Он мне на это ничего не ответил. «Приготовь там», – буркнул он жене и вышел во двор отпустить фураж казакам.

Я молча сел на лавку и вспомнил о пройденной «казачьей меже». И мне стало еще больнее на душе.

Свинство есть и среди казаков. И этому куцегузому неслуживому казаку, у которого на стенах в хате нет и одной картины из военного быта, как принято у казаков, – что ему «белые или красные»? «Маво не трожь» – вот и все. Он даже своим родным казакам за плату не хочет отпускать фуража, которого у него так много, и не хочет накормить своих же кубанских офицеров… Ну куда же двигать его душу «для казачьей чести»?! Или на другие жертвы.

Прискакал ординарец из штаба дивизии, что весь корпус выступает в станицу Дмитриевскую и полку приказано поторопиться. Это было так неожиданно. Здесь корпус простоял только 3 часа и вновь отходит.

Сигнал «тревога» – и 1-й Лабинский полк следует на запад по широкой северной улице станицы. Во дворах – полная тишина. Словно попрятался народ.

На одном из перекрестков улиц стоит группа детей, их 15–20 казачат. Все очень тепло одеты. Все они в своих домашних овчинных, в талию, дубленых полушубках, перехваченных или полотенцами, или поясами. Все в валенках или «чириках» с ушками. Все они в своих неизменных мохнатых казачьих папахах от своих ягнят, рябого или белого курпея. Станица Успенская богатая. У казаков много скота, овец. Все свое, до железной дороги далеко, почему все делается, шьется домашним способом.

Все казачата хорошо упитаны. Вид их серьезный, недоумевающий. Они молча смотрят на кучные взводы казаков, которых никогда не видели в таком большом количестве.

Проходя, я посмотрел на них и подумал: что с ними будет, когда сюда войдут красные войска и потом, может быть, уселятся на многие годы? Кем тогда будут эти, теперь не испорченные подростки? Будут ли они помнить свое казачье происхождение? И будут ли они одеваться по-казачьи вот так, как одеты теперь? И с какими мыслями они будут вспоминать тогда нас – проходящие теперь кубанские конные полки казаков? И не будет ли тогда для них это как миф или приятный сон?

С этими мыслями я оставил их позади себя. Они продолжали молча стоять и с детским любопытством смотреть на ряды 1-го Лабинского полка, уходящего из их станицы.

На окраине станицы какой-то успенец, у порога дома, седлал своего коня. Жена укладывала ему в переметные походные сумы что-то… Кто-то крикнул ему из ординарцев: