Амуртэя. Эпос любовных происшествий

Мы невольно отступили на шаг, образуя широкий круг вокруг Элиссы и Вееро. Даже Сильван, сохранявший невозмутимость, слегка склонил голову в знак уважения.

Вееро медленно обвел нас взглядом – каждого по очереди, словно взвешивая в уме наши достоинства и слабости. Его голос, низкий и скрежещущий, резал тишину, будто ржавый нож:

– Вы стоите перед Регентшей пепельных писем, – начал он, – и каждый из вас видит в ней что‑то свое. Но прежде чем вы продолжите свой путь, я должен обозначить правила.

Он поднял руку, и в воздухе вспыхнули три символа: пламя – пульсирующее, переменчивое; лист – тихий, но стойкий; молния – резкая, разрывающая тьму.

– Эти знаки будут сопровождать вас, – пояснил он, и каждое слово вырывалось из его горла с тяжелым, почти звериным рыком. – Они напомнят о сути вашего стремления. Но есть и запреты, которые никто не вправе нарушить.

Он сделал паузу, и в тишине прозвучали его слова – четкие, как высеченные в камне, но при этом звучащие так, будто их выталкивали из глубины израненной души:

– Нельзя принуждать. Ни силой, ни магией, ни хитростью. Ее выбор должен быть свободным. Нельзя стирать память. Прошлые чувства – часть ее пути. Вы можете предложить новое, но не вправе уничтожать старое.

Нельзя лгать. Не о себе, не о своих намерениях, не о прошлом. Правда – единственное оружие, которое здесь дозволено.

Нельзя покидать пределы Амуртэи, пока испытание не завершится. Это место – арена вашего соперничества.

Нельзя касаться ее без ее позволения. Даже случайное прикосновение будет считаться нарушением.

Вееро опустил руку, и символы растаяли в воздухе, оставив едва заметный след – словно призрачные тени.

– Каждый из вас получит ключ – символ вашего права участвовать. Он будет гореть ярче, когда вы приближаетесь к истине ее сердца, и тускнеть, если сбиваетесь с пути.

Из ладони Вееро вырвался свет – четыре луча, каждый из которых нашел своего адресата:

Верон получил алый кристалл, пульсирующий, как сердце в лихорадке; Дамиан – серебряный клинок, мерцающий холодным огнем; Сильван – зеленый лист, светящийся изнутри, будто живой; Я, Каэль, – лазурный камень, переливающийся всеми оттенками утреннего неба.

– Помните, – продолжил он, и хрипота в его голосе вдруг стала еще заметнее, будто он сдерживал рвущийся наружу рык, – ваша цель не в том, чтобы победить друг друга. Ваша цель – помочь Элиссе найти ее собственную истину.

Он обвел взглядом пространство, и на миг показалось, что стены Амуртэи задышали, отзываясь на его слова.

– И еще одно. Вы должны понимать суть этого места. Амуртэя – не сад розовых грез. Здесь любовь не обязана быть счастливой. Она может быть болезненной, безумной, даже разрушительной. Но всегда – настоящей. Здесь чувства обнажены, как нервы. Здесь нет места притворству.

Вееро повернулся к Элиссе. Его взгляд смягчился, но голос остался таким же грубым, будто даже нежность не могла сгладить эту хрипотцу:

– А ты, Регентша, помни, тебе не обязательно говорить вслух. Ты можешь молчать – и все равно быть услышанной. В Амуртэе даже безмолвный зов достигает тех, кто умеет слушать. Ты можешь не произносить ни слова, но твое сердце будет звучать громче любых речей.

Элисса кивнула, не сводя взгляда с Вееро. В ее глазах читалась смесь тревоги и решимости.

– Я готова, – произнесла она.

Вееро улыбнулся – тепло, но с оттенком грусти. А потом, уже тише, с тем же грубым, надтреснутым тембром, добавил:

– Тогда пусть начнется твой отбор. И да хранит вас мудрость сердца.

Он шагнул назад – и растворился в воздухе, словно был лишь видением. Но ключи в наших руках продолжали светиться, напоминая: игра началась.

…

[Вееро]

Я смотрю на Каэля – и вижу не просто участника испытания. Вижу… историю.

Он стоит чуть сгорбившись, будто несет на плечах груз, которого никто не замечает. Но в этом изгибе спины – не покорность, а сдержанная сила. Словно он знает: выпрямиться можно в любой миг, но пока не время.

Лицо – будто выточено из лунного света. Четкие скулы, прямой нос, линия подбородка мягкая, но уверенная. В анфас – симметрия, почти нечеловеческая. В профиль – легкий изгиб, который превращает мраморную безупречность в живую, дышащую плоть.

А глаза… О, эти глаза – его тайна. Темно‑карие, с золотыми искрами, как угли в глубине пещеры. Они говорят больше, чем он сам. В них – два полюса: пронзительность воина и уязвимость поэта. Иногда кажется, будто он сам боится заглянуть в их глубину.

Волосы – темные, с медным отливом, будто тронутые закатом. Падают на лоб небрежно, но эта небрежность обманчива. Я знаю: за прядью, прикрывающей висок, прячется шрам. Тонкий, как трещина на фарфоре. Не уродство – отметка судьбы. Он не прячет его, но и не выставляет напоказ. Как будто говорит: «Я не идеален, но это моя правда».

Руки… Длинные пальцы, чуть загрубевшие на подушечках. Он крутит серебряный браслет на запястье, когда волнуется. Этот жест – как тиканье часов: молчаливое напоминание о времени, которого всегда мало.

Одежда – многослойная, как его душа. Черный бархат, серый шелк, серебристая вышивка. Не наряд, а доспехи. На плечах – полупрозрачная накидка, колышущаяся без ветра. Она напоминает мне о том, что он – не из этого мира. Или, точнее, он больше, чем просто Жнец любви.

Он говорит мало. Его молчание – не пустота, а концентрация. Каждое слово – как камень, брошенный в озеро: от него идут круги, которые не утихают долго. Когда он смотрит в глаза, это похоже на удар молнии: коротко, ярко, незабываемо.

Я вижу в нем парадокс: хрупкость, которая не ломается; тишину, которая звучит громче криков; красоту, которая ранит, потому что слишком настоящая.

Он – темный ангел, забывший, что он ангел. Его красота – не украшение, а броня. Его молчание – не слабость, а сила, собранная в кулак.

И знаете, что самое важное? В нем есть надежда. Не наивная вера, а твердое знание: даже если мир рушится, можно собрать его заново – по осколкам, по словам, по взглядам.

Я верю в него. Верю, что он найдет путь не только для себя, но и для Элиссы. Потому что Каэль – это тот, кто умеет видеть свет даже в самой глубокой тени. И если кто‑то способен пройти через пламя Амуртэи и остаться собой, то это он.

ГЛАВА 4. Жалящее пламя и шелк страсти Дамиана

Я сама это начала.

Не ждала, пока кто‑то осмелится. Не проверяла, кто первым нарушит правила Амуртэи.

Я решила – и выбрала.

Дамиан.

Почему он? Возможно, потому, что в его взгляде никогда не было подобострастия. Ни тени раболепного восхищения, как у других. Он не молился мне – он спорил со мной. И в этом была своя священная дерзость.

Дамиан требовал. И это пробудило во мне любопытство – почти богохульное.

«Что, если стать просто женщиной – хотя бы на одну ночь?»

Так родилась идея испытания. Испытания их – и меня самой.

Я пришла к зеркальному озеру в час, когда отражения становятся правдивее слов. Знала: он появится.

Он вышел из тени – не спеша, будто знал, что я жду. Остановился в шаге от меня. В глазах – ни вопроса, ни просьбы. Только вызов.

– Ты хотела меня видеть, – сказал он, не здороваясь.

Я улыбнулась. Не ответила. Лишь сделала полшага назад, открывая путь к беседке, где лианы светились, как застывшие молнии. Этого хватило.

Приблизившись, он отметил:

– Ты дрожишь. – Его шепот обволок меня, как дым. – Но не от страха. Ты боишься не меня – ты боишься того, что можешь почувствовать.

Его пальцы коснулись моего запястья – легко, почти невесомо. Но в этом касании была такая сосредоточенная сила, что по коже пробежали искры. Я не отстранилась. Это стало первым знаком.

– Мне не нужно видеть твой голодный взгляд, – произнес он. – Я слышу твое желание. Ты хоть понимаешь, чего именно просишь?

Я шагнула ближе. Воздух между нами сгустился, как перед грозой.

– Знаю.

Он продолжил – каждое слово, как прикосновение:

– Я скажу тебе правду: я хочу тебя. Всю. Без остатка. И я знаю – ты тоже хочешь. – В его голосе не было мольбы. Только уверенность. И это опьяняло. – Ты хочешь грубость?

– Я хочу, чтобы ты показал, что это значит.

Тишина. Тяжелая, как свинец. Потом – его смех. Низкий, опасный, пробирающий до костей.

– Хорошо. Тогда я не спрашиваю позволения.

Я стояла, не двигаясь, чувствуя, как внутри разгорается огонь – не от страсти, а от вызова.

Его пальцы сомкнулись на моем запястье – не нежно, не осторожно. Жестко. Так, что я ощутила пульсацию крови под его хваткой.

– Боишься? – шепчет он, наклоняясь к моему лицу.

– Нет… Не знаю.

– Страх – это приправа, которую ты можешь себе позволить.

Второй рукой он провел по моей шее – не лаская, а отмечая. Его прикосновение было как клеймо, как знак: «Ты – моя». Я вдохнула – и выдохнула с дрожью. Это было иначе. Не тепло. Не нежность. Власть.

Он толкнул меня к стене из черного камня. Не грубо – точно. Так, чтобы я почувствовала холод камня спиной и его жар перед собой.

– Закрой глаза, – приказал он.

Я подчинилась.

И тогда началось.

Его губы – не поцелуи, а укусы. Его руки – не объятия, а ограничения. Он не спрашивал, он брал. И в этом было что‑то первобытное, что‑то, от чего внутри все сжималось в узел.

Сначала – острое, почти болезненное ощущение наполненности. Оно ударило снизу, рвануло вверх, сковало дыхание. Я попыталась вздохнуть – и не смогла. Он держал меня за подбородок, заставляя смотреть в глаза.

– Ты хотела знать, что такое сила? – его шепот обжигал ухо. – Это не когда ты позволяешь. Это когда тебя берут.

Я почувствовала, как тело отвечает не мыслью, а импульсом: мышцы сжимаются, потом расслабляются, подчиняясь ритму, которого я не выбирала. Каждый его толчок – как удар тока: сначала боль, потом волна, от которой темнеет в глазах.

Где‑то на грани сознания я поняла: это не насилие. Это – договор. Я сама пришла. Я сама попросила. И теперь я должна принять.

Его пальцы сжали мои волосы, откидывая голову назад. Я раскрылась – не телом, а душой. Позволила ему увидеть то, что прятала даже от себя: желание быть побежденной.

– Да… – прошептала я. И это было не согласие – а освобождение.

Он улыбнулся. Не ласково. Не нежно. Удовлетворенно.

– Теперь ты знаешь.

Что‑то изменилось.

Его хватка ослабла. Ладони, еще недавно жесткие, как сталь, теперь скользили по моей коже с неожиданной нежностью. Он провел пальцами по моим волосам, убирая их с лица, – и этот жест был таким личным, что у меня перехватило дыхание.

– Я не хотел, чтобы ты думала, что я просто зверь, – сказал он тихо, почти про себя. – Ты заслуживаешь большего.

Я подняла взгляд – и увидела в его глазах то, чего не замечала раньше: страх. Не за себя. За меня.

Он опустился на колени, не разрывая зрительного контакта. Его руки легли на мои бедра – бережно, почти благоговейно.

– Позволь мне показать, что значит настоящая сила, – прошептал он.

И тогда я поняла: его грубость была лишь оболочкой. Щитом, за которым пряталась уязвимость. А теперь он снимал этот щит – для меня.

Его прикосновения стали другими. Не властными – бережными. Он изучал мое тело, как изучают древний текст: медленно, внимательно, запоминая каждую реакцию.

Теперь его движения – не рваные, не жадные. Плавные, глубокие, выверенные. Я почувствовала, как напряжение внизу живота меняется: боль уходит, остается пульсация – теплая, тягучая, как мед. Она растекается по венам, наполняет каждую клетку.

– Ты красивая, – сказал он, проводя ладонью по моей щеке. – Даже когда пытаешься казаться сильной.

Я рассмеялась – коротко, с облегчением.

– А ты – даже когда пытаешься казаться жестоким.

Мы лежали на полу беседки, переплетенные руками и ногами. Его дыхание согревало мою шею. Тишина вокруг была такой густой, что казалось, она могла говорить.

Дамиан приподнялся на локте, всматриваясь в мое лицо.

– Ты в порядке? – спросил он.

Я улыбнулась.

– Лучше, чем в порядке.

Он кивнул, будто подтверждая что‑то для себя, и прижался губами к моему виску. Этот поцелуй был не требованием – извинением. И признанием.

– Прости, если было слишком, – произнес он.

– Не извиняйся, – я коснулась его лица, заставляя посмотреть на меня. – Это было… правильно.

– И что теперь?

Я выпрямилась. Позволила себе вдохнуть глубоко, ощутить каждую ноту боли, каждую искру удовольствия – все, что он оставил во мне.

– Теперь я знаю, что могу выдержать.

Дамиан подошел ближе, но не коснулся.

– А что дальше?

Я посмотрела ему в глаза – твердо, без дрожи.

– Честно? Пойду к другому.

– Это конец? – спросил он без нажима.

– Для нас – нет. – Я остановилась у выхода из беседки, обернувшись. – Если не согласен, можешь выбыть добровольно.

Дамиан кивнул. Ни гнева, ни упрека – только спокойное принятие.

– Тогда иди. Но если захочешь повторить…

– Захочу, – перебила я. – Но в другой раз.

Он улыбнулся. Не дерзко, как раньше, а тепло.

Я вышла из беседки, зная: это не конец. Это начало.

Потому что теперь я познала две грани Дамиана: и огонь, и шелк. И поняла: его обольщение – в умении быть разным.

Выходя из беседки, я ощущала странную легкость. Как будто сбросила невидимый груз, который носила годами. Дамиан дал мне не только ночь страсти – он дал мне право. Право испытывать, право выбирать, право уходить.

Для меня это не просто сцена страсти, а ритуал познания: я испытала не только Дамиана, но и себя – и вышла из него обновленной.

[Вееро| послесловие наблюдения]

Я наблюдал. Не вмешивался. Так было нужно.

В Амуртэе все имеет вес: взгляд, вздох, прикосновение. Но не всякое событие должно стать достоянием других. То, что свершилось между Элиссой и Дамианом, – не зрелище. Это было таинство.

Почему они остались наедине?

Правила испытания допускают многое – но не все. Есть грань, за которой начинается личное. И я, хранитель границ, знаю: некоторые двери нельзя открывать настежь.

Я мог бы пустить по ветру обрывки шепота, чтобы каждый услышал, как дрожал голос Элиссы. Но не стал. Потому что истинное испытание – не в том, чтобы показать. А в том, чтобы понять.

Что скрыто от глаз – живет в сердце. Другие не узнают, что было в той беседке. Не увидят ни ссадины от камня на спине Элиссы, ни нежности, с которой Дамиан потом касался этого места. Не услышат ни ее «Да…», ни его «Прости».

И это правильно. Есть истины, которые нельзя измерить баллами или знаками. Они – как тень на воде: попробуй схватить – рассыплется.

Мой долг – хранить молчание. Я не стану показывать следы прикосновений. Потому что победа здесь – не в моем одобрении – судьи. А в том, что каждый из них узнает что‑то новое о себе.

Элисса узнала: она может быть слабой – и от этого не станет меньше. Дамиан узнал: его сила – не в грубости, а в умении остановиться.

Это их знание. Их тайна. Их право.

Но когда Элисса встретится с Каэлем, Вероном или Сильваном, они не увидят в ее глазах отголосков этой ночи. Она унесет их с собой – как носят под сердцем невысказанные молитвы.

А я? Я буду стоять в тени, как стоял всегда.

Следить.

Хранить.

Не выдавать.

Потому что в Амуртэе самое важное – то, что остается невидимым.

ГЛАВА 5.

После пламени к ласкам в тишине

[Элисса]

Вода в купальне была почти горячей – ровно такой, чтобы кожа чуть покалывала, а мысли становились тягучими, как мед. Я опустилась в нее медленно, позволяя теплу обнимать тело, словно второе одеяло.

На краю мраморного бортика – раскрытая книга. «Венера в мехах». Страницы чуть загнулись от влажности воздуха, но я не спешила их разглаживать. Читала не глазами – ощущала строки кожей.

«Страсть – это боль, превращенная в наслаждение».

Я усмехнулась. Как точно. Как… знакомо.

В комнате пахло сандалом и влажной каменной кладкой. За окном – ни звука. Амуртэя спала, укрытая ночным туманом. Только изредка доносилось далекое журчание фонтанов – будто кто‑то перелистывал страницы невидимой книги.

Я провела ладонью по воде, наблюдая, как расходятся круги. В отражении – размытый силуэт: я, но другая. Не Регентша. Не испытательница. Просто женщина, которая только что пережила.

Пальцы сами потянулись к шее – там, где остались едва заметные следы жестких прикосновений. Провела по ним кончиками пальцев: сначала легкое жжение, потом – тепло. Как память о огне, который уже погас, но оставил в костях свой отсвет.

На низком столике у окна – граммофон. Я завела его еще до купания, не выбирая пластинку. Теперь из рупора лилась музыка – что‑то барочное, медленное, с протяжными скрипками. Не для танца. Для слушания.

Звуки переплетались с каплями, стекающими по стенам. Я закрыла глаза и позволила мелодии вести меня: вниз, к тяжести в животе – там, где еще пульсировало воспоминание о его ритме

Я вновь взяла книгу, провела пальцем по строке: «Подчинение – это не слабость. Это выбор».

– Выбор, – повторила я вслух. Голос прозвучал непривычно низко, будто принадлежал кому‑то другому.

Дамиан не сломал меня. Он просто показал дверь – ту, которую я сама боялась открыть. А теперь, выйдя оттуда, я чувствовала не опустошение, а… насыщенность. Как будто тело запомнило что‑то важное, что разум еще не успел перевести в слова.

Вода начала остывать. Я потянулась за шелковым полотенцем, брошенным на скамью. Обвила его вокруг плеч, но не встала. Еще минута. Еще один аккорд скрипки.

Когда музыка закончилась, я поднялась. Капли стекали по спине, оставляя холодные следы. В зеркале – мое новое отражение.

…

[Вееро. Взгляд хранителя]

Когда Элисса вошла в Амуртэю, она была незаметной. Но стены места выбрали ее, почувствовали потенциал. И началось преображение.

Я, хранитель границ, вижу следы процесса: сначала мерцание вокруг силуэта, потом мягкость в походке, затем огонь в волосах. Амуртэя лепит образ, как скульптор.

Кожа стала фарфоровой, с теплым подтоном и легким румянцем – не болезнь, а знак избранности. Глаза обрели глубину: темная основа, янтарные вкрапления – теперь они не просто видят, а проникают. Губы сохранили форму, но заиграли влажным сиянием – словно Амуртэя навсегда запечатлела с ней собственный поцелуй. Волосы вспыхнули малиново‑медным огнем, будто вплетены нити цветного стекла – свечение изнутри.

Осанка обрела достоинство: каждый шаг – танец на грани равновесия.

Элисса стоит перед зеркалом, обернутая в шелковое полотенце. Капли стекают по спине. Она снова касается шеи, где еще пульсирует память о прикосновениях Дамиана, проводит рукой по огненным волосам, вглядывается в чужие завораживающие глаза.

В ее движениях новая уверенность. Знание о силе, пришедшее через боль и наслаждение.

Ее облик – не просто красота. Это сигнал: ловушка для тех, кто видит лишь оболочку.

Она – не кукла. Она – соавтор. Амуртэя дала инструменты, но выбор – за ней.

Элисса гасит лампу. Тени танцуют на стенах – свидетели прошедшей ночи.

Завтра новый день. Новый выбор.

И Амуртэя останется с ней – в отблеске волос, глубине взгляда, легком румянце.

***

[Элисса]

(К познанию себя | продолжение)

Я шла к Сильвану не как к мужчине – как к зеркалу. После Дамиана во мне бушевал хаос: его страсть оставила ожоги на коже и гул в голове. Мне нужно было услышать тишину. Настоящую. Не пустоту, а полноту.

В саду камней я сняла все, что могло звенеть: браслеты, кольца, серьги. Оставила шелковый пояс с пряжками – он тоже был лишним. Мне нужно прийти к нему пустой.

В саду даже ветер не смел шуметь. Белые валуны стояли, как молчаливые стражи, черный песок лежал ровными полосами, вода стекала по мшистым плитам без звука. Я остановилась у бассейна. Волнующая гладь была неподвижной – как зеркало.

Он сидел у воды, спиной ко мне. Но я знала: он чувствует мое присутствие.

Он не обернулся. Поднял руку – не ко мне, а к воздуху между нами. Пальцы шевельнулись, словно настраивали невидимые струны. Приглашение?

Я опустилась рядом, не касаясь его. Закрыла глаза, намереваясь говорить, но неловкость сдавила грудь, звук застрял в горле.

Прошло несколько мгновений, прежде чем он коснулся меня. Его пальцы скользнули по запястью – не властно, не требовательно, а внимательно, будто читали рельеф моих вен, изучали карту моей жизни.

Я задержала дыхание. Кожа покалывала от едва уловимых прикосновений – как если бы по ней пробегали солнечные лучи. Сердце билось ровно, но каждый удар отдавался в висках глухим эхом. Дыхание постепенно синхронизировалось с его дыханием – мы становились единым ритмом. Мысли растворялись, оставляя только ощущение: я есть.

Сильван провел пальцами по тыльной стороне ладони, затем – по предплечью. Каждое движение было выверено, как нота в беззвучной мелодии. Я не видела его лица, но ощущала: он слушает меня всем существом.

Когда его рука коснулась моей шеи, я наклонилась ближе, позволяя его пальцам очертить линию подбородка. Это не было соблазнением. Это было признанием: «Я здесь. Я вижу тебя. Я принимаю тебя».

И тогда он заговорил – впервые за все время. Голос низкий, но не тихий: он звучал внутри меня, минуя уши:

– Ты пришла не за словами. Ты пришла за правдой.

Я не ответила. Не могла. Но в этом не было нужды.

– Правда в том, что ты больше, чем позволяешь себе знать.

Его пальцы замерли на моей скуле. Я почувствовала тепло, растекающееся по коже, как солнечный свет сквозь закрытые веки.

– Что я должна увидеть? – наконец прошептала я.

– Себя. Без масок. Без ролей. Без «должна».

Его прикосновения пробуждали во мне странную нежность – не к нему, а к себе. Я начала ощущать каждую клеточку своего тела: как воздух касается кожи, как кровь течет по венам, как сердце бьется в груди. Это была не страсть, а возвращение – будто я впервые узнавала себя через его руки.

Мне не нужно было ничего доказывать. Не нужно быть сильной. Не нужно играть роль.

Я подняла руку и коснулась его ладони. Не чтобы остановить – чтобы продолжить прикосновение. Теперь мои пальцы вели его руку по моей шее, по ключице, по плечу. Это было похоже на то, как если бы я сама себя ласкала, но через него.

Он не сопротивлялся. Только следовал за моим движением, позволяя мне вести. И когда его пальцы оказались на сокровенном розовом бутоне, накатила волна эйфории – мягкая, но всепоглощающая. Она началась где‑то в центре груди и растеклась по всему телу, как теплый воск.

Каждое прикосновение его пальцев отзывалось вспышкой света за закрытыми веками. Я чувствовала: как кожа становилась сверхчувствительной – даже легкое дуновение воздуха казалось лаской. Как внутри росло что‑то светлое, почти невесомое. Как исчезала граница между «я» и «он»: одно на двоих дыхание, влажные поцелуи, наши прикосновения, наши ритмы сливались в единый поток.

Это было похоже на пробуждение. На возвращение домой. На открытие двери в комнату, где всегда было тепло и безопасно, но я забыла, где ключ.

Мне словно стало мало – захотелось высвободить себя еще. Я слегка сжала его пальцы, направляя их движение. Теперь это были уже не его руки, ласкающие меня, – это я ласкала себя через его прикосновения. И в этом было что‑то невероятно освобождающее: не было стыда, не было страха, не было сомнений. Было только “я, принимающая себя целиком”.

Мое дыхание становилось глубже. Я ощущала, как каждая клеточка тела откликалась на эту странную, тихую симфонию прикосновений. Это был не пожар, как с Дамианом. Это было сияние – мягкое, ровное, всепроникающее.

Когда я достигла пика накатившей волны экстаза, Сильван внимательно посмотрел мне в глаза и нехотя отстранился. А потом словно растворился в воздухе, оставив меня одну.

Я осталась сидеть, впитывая последние отголоски его присутствия. Солнце коснулось горизонта, окрашивая камни в золотисто‑лиловые тона.

Тишина Сильвана – это тоже язык. И я научилась на нем говорить.

В тишине его ласк признала: «Я – это я. И этого достаточно».

ГЛАВА 6. Тайный знак у фонтана

[Элисса]