скачать книгу бесплатно
– Абстракция?
Она покачала головой:
– Все, чего он не принимает в современном искусстве. То, что, по его мнению, неясно, так как художник боится ясности… ну, вы понимаете. В определенный момент человек отбрасывает все то, чего из-за старости уже не может просечь. Не принимайте на свой счет. Он не умеет иначе высказывать свои взгляды: обязательно оскорбит собеседника.
Она улыбнулась ему. Видна была лишь ее голова, все остальное скрывалось за дверью.
– Теперь – порядок?
Он улыбнулся в ответ и кивнул. А она ушла – не в спальню старика, а дальше по коридору. Тихонько щелкнула, закрываясь, дверь. А Дэвиду хотелось бы еще поговорить с ней. Давний мир, университетская атмосфера, студентки, которые тебе нравятся и которым самую малость нравишься ты: странным образом в Котминэ ощущалось что-то подобное, вызывая в памяти те дни, когда в жизнь его еще не вошла Бет; правда, нельзя сказать, чтобы он часто позволял себе флиртовать со студентками. В глубине души он был верным мужем задолго до того, как женился.
Он немного почитал, потом выключил свет и, как это обычно с ним бывало, почти сразу же провалился в сон.
И снова Мышь оказалась права. Глубочайшее раскаяние стало очевидным, как только Дэвид, ровно в девять часов, спустился вниз. Бресли сам явился из сада, когда он замешкался у подножия лестницы, не зная, где будет накрыт завтрак. Дэвид плохо представлял себе, быстро ли восстанавливают силы люди, всю жизнь много пьющие, и старик показался ему на удивление бодрым и по-новому элегантным в светлых брюках и синей, спортивного покроя рубашке.
– Дорогой мой! Несказанно сожалею о вчерашнем. Девчонки говорят: был ужасающе груб.
– Ну что вы! Ничего подобного.
– Упился в доску. Позор.
Дэвид ухмыльнулся:
– Забыто.
– Проклятье всей моей жизни, знаете ли. Никогда не умел вовремя остановиться.
– Пожалуйста, пусть это вас не волнует.
Дэвид пожал неожиданно протянутую ему руку.
– Очень благородно с вашей стороны, милый юноша. – Старик задержал руку Дэвида в своей, глаза смотрели испытующе. – Скажите, могу я называть вас просто Дэвид? По фамилии нынче только замшелые провинциалы обращаются, а? Нет?
Он произнес «замшелые» так, будто это было словечко из самоновейшего молодежного жаргона.
– Буду рад.
– Вот и прекрасно. Ну, что ж. Тогда я для вас – Генри. Да? А теперь пойдем позавтракаем. По утрам мы едим на кухне – в тесноте, да не в обиде.
Они прошли в противоположный конец комнаты, к двери в кухню.
Бресли сказал:
– Девчонки предлагают небольшой dеjeuner sur l’herbe[80 - Завтрак на траве (название знаменитой картины французского художника Эдуарда Мане (1832–1883), написанной им в 1863 г.).]. Неплохая мысль, а? Нет? Пикник?
В саду сияло солнце, над деревьями трепетала легкая дымка.
– Горжусь моим лесом. Есть на что поглазеть.
– С огромным удовольствием.
Обе девицы, очевидно, уже поели и ушли: как выяснилось, отправились в Плелан, соседнюю деревню, купить еды… а заодно – предположил Дэвид – дать старику время и возможность выказать свое раскаяние. После завтрака Бресли повел гостя прогуляться по усадьбе. Оказалось, что старый художник гордится и огородом, и садом: он чуть хвастливо демонстрировал недавно приобретенные познания, щеголяя названиями и описывая различные способы культивации растений. На огороде они обнаружили Жан-Пьера, рыхлившего мотыгой грядки позади восточного торца дома; слушая, как старик разговаривает с мужем экономки о чахнущем тюльпанном дереве и о том, что по этому поводу следует предпринять, Дэвид снова ощутил, как приятно ему сознание, что в жизни старика есть гораздо более важная доминанта, чем проявленный накануне «рецессивный» сплин. Бресли явно уже привык к Котминэ, научился жить в согласии с природой. Немного погодя, когда, оставив огород позади, они вышли в сад, он показал Дэвиду старое грушевое дерево – плоды на нем уже созрели; пришлось попробовать грушу: их нужно есть прямо с дерева, пояснил старик и тут же признался, что только теперь понял, как глупо было провести большую часть жизни в городе, ведь у него осталось так мало времени наслаждаться всем этим. Дэвид с удовольствием ел грушу; перед тем как снова впиться зубами в сочную мякоть, он спросил, почему же понадобился столь долгий срок, чтобы осознать это. Бресли презрительно фыркнул – в свой собственный адрес, потом ткнул концом трости в паданец.
– Да все сучий Париж, мой милый. Знаете эти стишки? Граф Рочестер[81 - Граф Рочестер, Джон Уилмот (1647–1680) – английский поэт, сатирик, ведущий член группы «придворных остроумцев», окружавших короля Карла II (1630–1685; правил 1660–1685). Был также известен боевыми подвигами в морских сражениях.], по-моему? «Пусть беден человек, нужда его страшна, всегда отыщет он, где сеять семена». Точно. Этим все сказано.
Дэвид улыбнулся. Они медленно шли дальше.
– Зря не женился. В тыщу раз дешевле бы обошлось.
– Но многое оказалось бы упущенным?
Старик снова презрительно фыркнул:
– Что одна, что полсотни – без разницы, а? Нет?
Казалось, он совершенно не сознает ироничности ситуации, ведь он и теперь не мог обойтись одной; и словно нарочно, как раз в этот момент на частной дороге, отделившей их от внешнего мира, показался маленький белый «рено». Вела машину Мышь. Она высунула в окно руку и помахала им, но не остановилась. Дэвид и Бресли повернули назад, к дому. Старик ткнул палкой вслед машине:
– Завидую вам, молодым. Таких не было – в нашито дни.
– Мне кажется, девушки двадцатых были просто потрясающие.
Трость взлетела вверх, выражая искреннее негодование.
– Галиматья, дорогой мой. Не представляете. Полжизни потратишь, чтоб уговорить ее ножки раздвинуть. А вторые полжизни – жалея, что уговорил. Или другое. Подхватишь триппер от какой-нибудь поблядушки. Собачья жизнь! Не пойму, как мы вытерпели.
Но Дэвид счел его слова неубедительными; впрочем, он понимал, что именно этого от него и ждут. В глубине души старик ни о чем не жалел; а если и жалел, то о невозможном – о совершенно иной жизни. Былая сексуальная привлекательность, этакий петушиный задор каким-то чудом все еще сохранились в облике этого старого человека: он и в молодости вряд ли отличался особой красотой, но в нем наверняка чувствовался напор, дьявольская энергия; всей своей сутью он бросал вызов однолюбам и единобрачию. Легко было представить себе его многочисленные неудачи – и абсолютное равнодушие к ним; его предельный эгоизм в постели – как и во всем остальном; он был совершенно невозможен – и поэтому в него верили. А теперь даже те, кто когда-то отказывался в него поверить, могли быть спокойны: он прошел через все и достиг всего; у него есть громкое имя, богатство, молоденькие девушки, свобода быть именно тем, чем он и был всю свою жизнь, нимб вокруг его эгоцентризма, собственный мирок, где выполняется любой его каприз – лишь пальцем шевельни, тогда как весь остальной мир отвергнут, пребывая в дальней дали, за зеленым лесным океаном. Для тех, кто, подобно Дэвиду, привык рассматривать свою жизнь (и свою живопись) как логический процесс, считая, что завтрашние успехи зависят от сегодняшнего разумного выбора, такой итог представлялся не вполне справедливым. Разумеется, путь к вершине не определяется строгими правилами, риск, поиск и все прочее должны играть определенную роль, так же как живопись действия и живопись момента образуют – хотя бы в теории – важный сектор в спектре современного искусства. В голове у него возник новый «горовосходительный» образ: стремясь к вершине, человек приобретает самое лучшее снаряжение, какое ему по средствам, и всегда смотрит вверх. Но там, на самой вершине, стоит ухмыляющийся старый сатир в мягких домашних туфлях, с наслаждением посылающий ко всем чертям здравый смысл и разумный расчет.
Около одиннадцати они были уже en route[82 - В дороге (фр.).]. По длинной лесной просеке девушки с корзинками шли впереди, а Дэвид со старым художником следовал за ними, неся складной синий шезлонг с алюминиевым каркасом – переносной диван для старых маразматиков, как пренебрежительно обозвал его Бресли; но Мышь настояла, и шезлонг взяли. Старик, в дешевой старой панаме с широкими полями, шагал, перекинув через руку плащ; в самой любезной своей манере, словно сеньор – владелец замка и прилежащих угодий, он то и дело указывал тростью то на тени, то на особый свет, то на специфический характер перспективы в «его» лесу. Гостю было позволено вернуться к истинной цели визита. Тишина, странное отсутствие птиц: какими красками передать тишину на полотне? Возьмем театр – неужели Дэвид не замечал, как по-особому тиха пустая сцена? А Дэвид тем временем мысленно брал на заметку все, что могло быть использовано в предисловии.
«Тот, кому посчастливилось вот так прогуливаться со старым мастером… – нет –…прогуливаться с Генри Бресли по столь любимому им Пэмпонскому лесу, сохранит навсегда живое воспоминание… дымка, трепетавшая над деревьями, растаяла, утро было на удивление теплым, словно все еще стоял август, а не сентябрь; совершенно бесподобный день; так писать, на самом деле, просто нельзя. Но Дэвида грело еще и сознание, что вчерашнее крещение огнем обернулось поистине благом: старик был с ним в высшей степени предупредителен и любезен. Влияние средневековой литературы Бретани, определившее настроение, хоть, возможно, и малозаметное в конкретной символике картин, созданных в Котминэ, теперь признавали все; правда, Дэвид так и не смог обнаружить каких-либо публичных разъяснений на этот счет, сделанных самим Бресли. Перед поездкой Дэвид довольно бегло просмотрел соответствующую литературу, но сейчас предпочел сыграть роль невежды и был вознагражден: оказалось, что Бресли гораздо более учен и начитан, чем позволяла на первый взгляд предположить его резкая и лаконичная манера выражать свои мысли. Старый художник объяснил – экспромтом – неожиданно распространившееся в двенадцатом и тринадцатом веках увлечение романтическими легендами и тайнами островной Британии («вроде Дикого Севера, и рыцари – вроде ковбоев, а? Нет?»), проникшее во все европейские страны через ее французскую тезку – Бретань; нежданную поглощенность темами любви и приключений, тайн и волшебства; значимость когда-то беспредельного леса, взять хотя бы этот реальный Пэмпонский лес, где как раз теперь они прогуливаются; а Броселиандский лес у Кретьена де Труа может служить примером, так сказать, матрицей всего происходившего: выход за пределы закрытого парадного сада иных жанров средневекового искусства; глубочайшее томление, символизированное в бесцельно блуждающих всадниках и потерявшихся девах, во всех этих драконах и мудрых волшебниках; Тристан, и Мерлин, и Ланселот…[83 - В тираде Бресли перечисляются темы и герои легенд и романов Артуровского цикла.]
– Но все это ерунда, Дэвид, – говорил Бресли. – Только отдельные куски, знаете ли. Только то, что тебе нужно. Что наводит на размышления. Стимулирует – вот точное слово.
Затем он принялся рассуждать о Марии Французской и «Элидюке»[84 - Мария Французская (1160–1190) – французская поэтесса, главные свои работы писавшая в Англии. Автор двенадцати лэ (жанр рифмованного рассказа), в том числе и лэ «Элидюк», и ряда рассказов на кельтские темы в форме рифмованных двустиший.].
– Чертовски интересная история. Сто раз перечитывал. Как этого мошенника-швейцарца зовут? Юнг[85 - Юнг Карл Густав (1875–1961) – швейцарский психолог, врач-психиатр, создатель теории психоанализа.], что ли? Прямо по Юнгу. Архетипы и все такое.
Девушки свернули на другую просеку, поуже и потенистей, диагональю отходившую от той, по которой шли до этого. Бресли и Дэвид – за ними, шагах в сорока позади. Старик взмахнул палкой им вслед:
– Эти две девчонки, например. Две девушки в «Элидюке».
Он принялся пересказывать сюжет. Однако, сознательно или нет, он избрал такой стенографический стиль, что рассказ его напоминал скорее фарс Ноэля Кауарда[86 - Кауард Ноэль (1899–1973) – английский актер, драматург и композитор.], чем благородную средневековую повесть о несчастной любви, так что Дэвиду пришлось пару раз подавить смешок. Да и реальные девушки – Уродка в красной рубахе, черном хлопчатобумажном комбинезоне и коротких резиновых сапогах-веллингтонах, Мышь – в темно-зеленом тонком свитере (оказывается, не все бюстгальтеры подверглись сожжению, отметил про себя Дэвид) и светлых брюках – не очень-то способствовали игре воображения. Дэвид все больше и больше убеждался в том, как права была Мышь: несчастье старого художника – в его почти полной неспособности адекватно выражать свои мысли словами. О чем бы он ни рассуждал, он либо произносил пошлости, либо неимоверно искажал смысл того, о чем говорилось. Нужно было постоянно напоминать себе, с какой точностью он мог выражать свои мысли красками на полотне: разрыв между этими двумя способами был словно пропасть. Его живопись доказывала, что художник – человек сложный и тонко чувствующий, но почти все в нем, если судить по внешности, опровергало это впечатление. В каком-то смысле его можно было сравнить – хотя его, несомненно, возмутило бы такое сравнение – с неким, давно вышедшим из моды членом Королевской академии художеств, которому гораздо важнее, сохраняя определенный стиль, казаться столпом ушедшего в небытие общества, чем создателем серьезных работ. Вполне возможно, что это и было одной из существенных причин добровольного изгнания: ведь старик наверняка сознает, что сам он, как личность, не вызовет особого почтения в Британии семидесятых годов. Только здесь, в Котминэ, он мог оставаться самим собой. Разумеется, все эти соображения не могли войти в предисловие, но они показались Дэвиду весьма занимательными. У старого художника, как и у этого древнего леса, были собственные давние тайны.
Девушки остановились, поджидая мужчин. Надо было решить, где свернуть с просеки и пройти через заросли к лесному озеру – месту обетованному и весьма подходящему для пикника. Где-то здесь должна быть веха – дуб с мазком красной краски на стволе. Мышь считала, что они прошли мимо, но Бресли утверждал, что нужно идти дальше, и оказался прав. Сотни через полторы шагов они обнаружили дуб и стали спускаться меж деревьев по чуть заметному склону. Подлесок густел, впереди мелькнула полоска воды, и через несколько минут они вышли на поросший травой берег еtang[87 - Пруд (фр.).]. На самом деле это, конечно, был не пруд, а небольшое лесное озеро, сотни четыре ярдов до противоположного берега от того места, где они теперь стояли; справа и слева от них края озера, плавно изгибаясь, уходили дальше в лес. Посреди озера безмятежно плавала стайка диких уток, не больше дюжины. Густые деревья, обступившие берега; ни дома, ни хижины вокруг; гладкая, словно зеркало, нежно-голубая в свете сентябрьского солнца вода. Этот пейзаж был изображен на двух полотнах Бресли из серии последнего периода, и Дэвиду показалось, что он уже бывал здесь и хорошо знает это место: типичное dеj? vu[88 - Уже виденное (фр.) – термин, обозначающий психологическое явление, описанное в тексте.]. Уголок был совершенно очаровательный, чудом сохранивший первозданную красоту. Они расположились в негустой тени одинокой, близко к берегу растущей ели. Для Бресли разложили шезлонг. Похоже, он был рад возможности сесть и положить повыше ноги, что сразу же и сделал, попросив только, чтобы спинку поставили попрямее.
– Ну, давайте-ка, вы обе, долой штанишки – и в воду.
Уродка искоса глянула на Дэвида и отвела глаза:
– Мы стесняемся.
– Вы ведь поплаваете, Дэвид? Составите им компанию?
Дэвид, в растерянности, взглянул на Мышь, но она склонилась над одной из корзинок. На этот раз он почувствовал обиду: им пренебрегли, его не предупредили. Никто и слова не сказал о купанье.
– Ну… Может быть, чуть позже.
– Ну вот, а я что говорю? – сказала Уродка.
– Да что с тобой? У тебя менструация, что ли?
– Ох, Генри! Ради бога!
– Да он женат давно, милая моя. Что он, пипки женской не видал, что ли?
Мышь выпрямилась и взглянула на Дэвида – взгляд чуть извиняющийся, чуть ироничный:
– Купальники здесь считаются предметом безнравственным. В них мы выглядим еще несноснее, чем обычно.
Однако она постаралась смягчить эту колкость, улыбнувшись старику.
– Да-да, разумеется… – пробормотал Дэвид.
Мышь взглянула на Уродку:
– Давай выйдем на стрелку, Энн. Там дно потверже.
Она взяла полотенце и зашагала прочь, но Уродка теперь, кажется, стеснялась еще больше. Неприязненно глянула на двух мужчин:
– Да и некоторым старым пошлякам – любителям на птичек поглазеть – будет полегче.
Старик усмехнулся, а Уродка показала ему язык. Потом она тоже взяла из корзинки полотенце и последовала за подругой.
– Садитесь, садитесь, милый юноша. Они вам просто голову морочат. Ни хрена себе, стесняются они!
Дэвид опустился на усыпанную хвоей траву. По-видимому, эта сцена была устроена специально – продемонстрировать, на что им приходится идти ради старого художника, хотя прошлый вечер, как ему представлялось, был достаточно убедительным свидетельством происходящего. Он чувствовал, что его поддразнивают, что против него составлен некий шутливый заговор: мол, теперь наша очередь вас шокировать. Стрелка – узкая, поросшая густой травой коса – выдавалась в озеро ярдах в шестидесяти от того места, где они расположились. Девушки прошли к самому концу стрелки; дикие утки с громким плеском поднялись с середины озера и, плавной дугой пролетев над деревьями, скрылись за лесом. Девушки остановились; Мышь принялась стягивать свитер. Стянула, снова вывернула лицевой стороной наружу и бросила на траву. Расстегнула бюстгальтер. Уродка бросила взгляд назад, туда, где, отделенные от них зеркалом воды, остались Дэвид и Бресли, швырком скинула с ног веллингтоны и спустила с плеча одну из лямок комбинезона. Мышь стянула с ног джинсы и трусики вместе, потом вытащила трусики из джинсов и сложила все рядом с остальными одежками. Прошла к краю косы и сразу вошла в воду. Ее подруга спустила с плеча вторую лямку – комбинезон упал на траву, – потом стянула рубаху. Больше на ней ничего не было. Направившись к воде, она чуть повернулась боком туда, где в отдалении сидели мужчины, и, обратив к ним лицо, сделала смешное движение, этакий щегольской шажок в сторону и взмах руками, словно исполнительница стриптиза. Старик снова издал характерный густой смешок и подтолкнул Дэвида тростью под локоть. Он восседал, словно султан на троне, глядя на своих юных рабынь: две нагие фигурки – теплые, смуглые спины на лазури воды – уходили все дальше, к середине озера. Дно полого спускалось в глубину. Но вот Мышь рванулась вперед и поплыла: четкий, вполне правильный кроль. Уродка осторожно шла дальше в глубину, высоко подняв голову: старалась не замочить свои драгоценные рыжие кудряшки; потом осторожно легла на воду и поплыла медленным, неумелым брассом.
– Жаль, что вы женаты, – сказал Бресли. – Им трахаль хороший нужен.
К середине ланча Дэвид почти совсем освоился. Глупо, что он так поначалу смутился. Конечно, если бы Бет была с ним… они и сами на отдыхе часто купались так же, даже нарочно отыскивали укромные уголки на берегу; она присоединилась бы к девушкам не задумываясь.
Неловкость его растаяла отчасти благодаря старику, который, отправив девчонок купаться, снова не то чтобы разговорился, а скорее даже – доказывая свое полнейшее раскаяние – наконец-то принялся расспрашивать Дэвида о нем самом. Вопрос о том, что и как Дэвид пишет, не поднимался, но Бресли, видимо, интересовало, «как он вошел в игру», как живет, из какой он семьи; старик попросил его рассказать о Бет и о детях. Он даже предложил Дэвиду: привезите как-нибудь Бет и дочерей, рад буду познакомиться, люблю малышей… А Дэвид был достаточно тщеславен, чтобы почувствовать себя польщенным. То, что произошло вчера за обедом, вполне вписывалось в средневековый контекст, обсуждавшийся во время прогулки по лесу: это было не что иное, как испытание огнем. И он явно выдержал это испытание; интересно, чем еще, помимо прямого совета, он обязан Мыши? Наверняка утром, когда старик проснулся, она сказала ему пару ласковых о вчерашнем; а может, и напомнила, что его доброе имя хоть и ненадолго, но все же у Дэвида в руках.
Тем временем девушки выбрались из воды, вытерлись и улеглись на косе бок о бок, подставив тела солнцу. Испытание было, пожалуй, не огнем, скорее ему пришлось преодолеть подводный риф, а теперь, после мучительных усилий, он очутился в тихой голубой лагуне. Снова, словно эхо, на сей раз – Гоген: смуглые груди и сад Эдема. Удивительно, как естественно Котминэ и жизнь, которую ведут в этой усадьбе, умещаются в такие вот моменты, в пространство мифа, существуя как бы вне времени. Вне современности. А затем наступил еще один такой момент. Девушки поднялись с травы. Вероятно, они пришли к определенному выводу насчет собственной скромности или решили, что им дороже обойдутся язвительные выпады старика, только шли они назад как были, неся одежду в руках и вовсе не выказывая никакой застенчивости, по крайней мере – внешне; однако двигались они с каким-то нарочитым, неправдоподобным равнодушием к собственной наготе, какое обычно видишь среди обитателей нудистских колоний.
– Эй, мы есть хотим! – крикнула им Уродка.
Волосы у нее на лобке были тоже крашеные – того же оттенка, что и красно-рыжие кудряшки на голове. Без одежды она казалась еще более нелепой. Опустившись на колени на самом солнцепеке, девушки принялись распаковывать корзинки, а Дэвид помог Бресли передвинуться поближе к солнцу. Гоген исчез: его место занял Мане.
Все принялись за еду, и очень скоро нагота девушек стала казаться совершенно естественной. Они сумели и старика каким-то образом утихомирить. Непристойности из его речи исчезли, он словно излучал мирное языческое довольство. Чудесный французский хлеб, коробочки с деликатесами, которые девушки привезли из Плелана, отсутствие вина: старик пил «виши», девушки – молоко, для Дэвида припасли бутылку пива. Уродка сидела скрестив по-турецки ноги. Что-то в ней было негроидное, может быть, такое впечатление создавалось из-за экзотической прически и цвета волос, из-за очень темного загара: она похожа была на австралийскую туземку, к тому же – обоеполую. Психологически она по-прежнему была Дэвиду неприятна, он не мог точно определить, почему именно… но то, что в Мыши представлялось ему разумным милосердием, в Уродке оборачивалось какой-то бездумной порочностью. Она не позволяла себе непристойных шуточек, но Дэвид не мог избавиться от чувства, что неявный сексуальный подтекст их поведения ее и возбуждает, и забавляет. Может, для остальных все это и не выходило за «цивилизованные» рамки, но ей – с ее не так уж тщательно скрываемой искушенностью – здесь виделось что-то иное, и дело было вовсе не в нравственных устоях: она будто бы понимала про себя, будто бы молча намекала, что Дэвиду кое-что перепадает задаром; оттого-то он и испытывал неловкость, сознавая, что должен еще доказать ей, чего он стоит. Она по-прежнему вроде бы с неприязнью воспринимала его присутствие. И он совершенно не представлял себе, что же еще можно узнать о ней, помимо того, что она умеет распознать притворство и самую малость склонна к модному теперь мелочному нарциссизму – стилю жизни, явно предназначенному скрыть, что жизнь не удалась. Казалось, она живет иждивенкой, не утруждая себя, за счет выдержки и честности подруги, и единственная ее заслуга – та, что ее здесь терпят.
А может быть, его отталкивал и их физический контраст. Мышь, несмотря на хрупкость, была очень женственна: длинноногая, небольшие упругие груди красивой формы… Она сидела напротив Дэвида, опираясь рукой о землю, подогнув ноги. Дэвид в те моменты, когда знал, что взгляд его не будет перехвачен, смотрел на ее обнаженное тело, следя за каждым движением: она поворачивалась, передавая что-нибудь то одному, то другому. Говорили о вещах вполне тривиальных, и тут снова призрак супружеской неверности возник где-то на задворках сознания: не то чтобы Дэвид всерьез задумался об актуальности этой проблемы, но если бы он не был женат, если бы Бет… то есть если бы у Бет отсутствовали некоторые неприятные черточки, если бы она порой проявляла большую чуткость по отношению к нему, не была бы иногда слишком приземленно-практичной… черточки, которые эта привлекательная, такая искренняя и так невозмутимо владеющая ситуацией молодая женщина была бы просто неспособна выказать, а уж тем более ими злоупотреблять – для этого она была слишком умна и интеллигентна (Дэвид успел разглядеть в ней нечто такое, к чему сам стремился в своей работе: независимость суждений и в то же время сдержанность)… Бет вовсе не утратила для него привлекательности, его возбуждала сама мысль о возможности, после Котминэ, провести отпуск во Франции с нею вдвоем, без детей (к тому же теперь, когда Бет молчаливо согласилась снова стать матерью и они оба так хотели третьего ребенка – сына!)… просто соблазн уж очень велик… Конечно, он мог бы, если бы не был самим собой, но раз уж такая возможность могла возникнуть… то есть, вернее, такая возможность не могла возникнуть… скорее – вероятность, да и то где-то в безопасном далеке.
Кожа девушки отсвечивала бронзой там, где на нее падали солнечные лучи, в тени цвет ее тускнел, зато она казалась мягче и нежнее. Нежные соски, изящная линия подмышек, густые завитки волос на лобке. Зажившая царапина на большом пальце ноги. Медленно просыхают небрежно распустившиеся, чуть спутанные пшеничные волосы; и эта хрупкость, изящество итальянского кватроченто; одежда, которую она носила, длинные платья, юбки – все это только вводило в заблуждение, скрывая ее чувственную привлекательность. Она сидела боком, обратив лицо к озеру, чистила яблоко; обернулась – передала четвертушку Бресли, другую протянула Дэвиду. Жест безукоризненной чистоты – но как волнует!
Для Генри наступило время сиесты. Уродка встала и опустила спинку шезлонга. Потом сама опустилась на колени рядом со стариком и принялась нашептывать что-то ему на ухо. Он обнял ее за талию, медленно провел рукой по спине до плеча и притянул девушку к себе, а она склонилась к нему и легонько коснулась губами его губ. Он шлепнул ее по голой попке, сложил руки на животе, а Уродка тщательно прикрыла ему лоб и глаза темно-красным носовым платком. Четко очерченный рот, розовый нос картошкой. Уродка постояла с минуту, глядя на старого художника, потом обернулась к Дэвиду и Мыши и состроила смешную гримаску.
Мышь улыбнулась Дэвиду и тихонько произнесла:
– Свобода. Отойдем подальше. Так и ему и нам спокойнее.
Поднялись с травы. Девушки подобрали высохшие полотенца, а Уродка, порывшись в одной из корзин, выудила оттуда свою книгу. Втроем они прошли по направлению к косе и, отойдя шагов на тридцать, откуда их голоса не могли помешать старику, остановились. Расстелили полотенца, и обе девицы улеглись на них, ногами к воде, уткнув подбородки в ладони. Дэвид сел, потом прилег на бок, опершись на локоть, шагах в пяти-шести от девиц, ближе к лесу. Теперь ему на намять – вот уж совершенный абсурд! – пришла другая картина: два мальчика увлеченно внимают рассказу моряка елизаветинского флота[89 - Имеется в виду герой знаменитой поэмы английского поэта-романтика С. Т. Кольриджа (1772–1834) «Сказание о старом мореходе».]. Теперь он смог разглядеть название книги, которую читала Уродка, – «Маг»[90 - «Маг» – роман Дж. Фаулза, написанный первым, но опубликованный позднее романа «Коллекционер» (1963) и дважды переделывавшийся автором (первое изд. – 1966, новый вар. – 1977). В русском переводе впервые вышел под названием «Волхв» (ИЛ. 1993, № 7–9).]: астрологической чепухой интересуется, – догадался он, – с нее станется. Но Уродка вдруг широко ему улыбнулась:
– Ну что, жалеете, что приехали?
– Господи, с чего вы взяли?
– Ди мне рассказала. Про вчерашний вечер. Вы меня простите, ладно? Я знала, что так и будет, и просто струсила.
Дэвид улыбнулся:
– Да я и сам попросил бы разрешения выйти из-за стола, если бы понял, к чему дело идет.
Уродка поцеловала два сложенных пальца и коснулась ими плеча подруги, передавая поцелуй.
– Бедняжка Ди. Вечно я оставляю ее одну справляться с этим.
Бедняжка Ди улыбнулась, не поднимая глаз.
– И как долго вы думаете продержаться? – спросил Дэвид.
Уродка чуть суховато кивнула в сторону Мыши: ей отвечать. Та покачала головой:
– Не думаю о будущем.
– Как бывший преподаватель живописи…
– Я знаю.
Уродка опять состроила гримаску – Дэвиду:
– Здравый смысл здесь не имеет смысла.
Мышь возразила:
– Не в этом дело.
– Просто трудно расстаться?
