скачать книгу бесплатно
Дэвид не ответил. Помолчали. Старик отхлебнул еще вина.
– Скажите хоть что-нибудь.
– Гнев и ненависть – роскошь, которую в наши дни мы просто не можем себе позволить. На любом уровне.
– Тогда – да поможет вам Бог.
Дэвид едва заметно улыбнулся:
– У Него тоже нет выбора.
Мышь взяла бутылку и налила старику еще вина.
– А знаете, что означало – подставить другую щеку, когда я молодой был? Кем того парня считали, что другую щеку подставлял?
– Нет.
– Да жопошником его считали. Вы – жопошник, а, Уилсон?
На этот раз Мышь не сочла нужным его поправить, а Дэвид не счел нужным отвечать.
– На коленки встал, портки спустил – и все проблемы решил, а? Нет?
– Нет. Но и страх ничего не решает.
– Какой еще страх?
– Страх утратить то… что и так не ставится под вопрос.
Старик снова уставился на Дэвида:
– Что за чертовщину он несет?
Мышь невозмутимо пояснила:
– Он хочет сказать, что вашему творчеству и вашим взглядам на искусство ничто не угрожает, Генри. Места хватит на всех.
На Дэвида она не взглянула, только чуть подалась вперед, отодвинувшись от старика, поставила локоть на стол и оперлась подбородком на руку. На мгновение коснулась губ кончиком пальца. Дэвид не должен больше отвечать старику. За окном вдруг залаял Макмиллан, захлебываясь от злобы и подозрительности. Затем послышался окрик – муж экономки выбранил пса. Ни старик, ни девушка не обратили на это никакого внимания: ничего особенного, всего лишь привычные ночные звуки. Но для Дэвида в них было что-то глубоко символичное, полное смысла, словно эхом отдавались тяжкие раздумья, напряженное состояние старого художника.
– Такая, значит, у вас теперь линия, а? Нет?
Мышь глянула через стол на Дэвида. В глазах – чуть заметная усмешка.
– Генри полагает, что нельзя проявлять терпимость к тому, что считаешь дурным.
– Старая история. Подождем-посмотрим, как все равно ваши чертовы англичане. Голоснем за Гитлера?
И снова – молчание. Потом, совершенно неожиданно, заговорила Мышь:
– Генри, вы же знаете: нельзя бороться с тоталитарным мышлением тоталитарными же методами. Это лишь вызывает к жизни новые тоталитарные идеи.
Вероятно, смутное сознание того, что она теперь встала на сторону Дэвида, просочилось сквозь алкогольный туман. Бресли с трудом перевел взгляд на погруженный в тень противоположный конец стола. В последний раз, наполнив его бокал, Мышь поставила бутылку слева от себя, так что теперь старику было не дотянуться. Он с трудом произнес:
– Собирался вам что-то сказать.
Неясно было, то ли он имел в виду «Не хотел вас обидеть», то ли – «Забыл, что собирался сказать». Дэвид пробормотал:
– Да-да, понимаю.
Старик снова уставился на Дэвида. Ему трудно было сфокусировать взгляд.
– Зовут вас как?
– Уильямс. Дэвид Уильямс.
– Допейте вино, Генри, – сказала Мышь.
Но он не обратил на нее внимания.
– Не в ладах со словами. Не моя стезя.
– Я понимаю.
– Нет ненависти – нет любви. Не можешь любить – не можешь писать.
– Ясно.
– Геометрия хреновая! Без толку. Ни фига не выйдет. Все пробовали. Псу под хвост.
Устремленный на Дэвида взгляд теперь обрел сосредоточенность отчаяния, стал прямо-таки физически ощутим. Казалось, старик утратил нить рассуждений. Мышь подсказала:
– Творить – значит высказываться.
– Нельзя писать без слов. Линиями.
Глядя в глубину комнаты, заговорила Мышь:
– Искусство есть форма речи. Речь должна основываться на реальных нуждах человека, не на абстрактных грамматических теориях. Ни на чем ином, только на изреченном слове. Слове реальном.
– И еще. Идеи. Ни к чему…
Дэвид кивнул с серьезным видом. А Мышь продолжала:
– Идеи опасны по самой своей сути, поскольку отрицают человеческий фактор. А единственным ответом фашизму может быть только человеческий фактор.
– Машина. Как его? Компьютер.
– Я понял, – сказал Дэвид.
– Ташист[74 - Последователь ташизма (абстрактного экспрессионизма) – течения в живописи 20-х гг. XX в., стремившегося освободиться от преднамеренной композиции и рисунка и использовавшего сочетания цветовых пятен как метод изображения.]. Фотрие[75 - Фотрие Жан (1898–1964) – французский художник; провел детство и начинал свое творчество в Лондоне. Известен литографическими иллюстрациями к «Аду» Данте и серией «Заложники», темы которой навеяны зверствами нацизма.]. Этот малый – Вольс[76 - Вольс Вольфганг Шульц (1913–1951) – скрипач и художник немецкого происхождения; жил и работал во Франции; известен своими акварелями и каллиграфической живописью.]. Как до смерти перепуганные овцы. Гадят… Кап, шлеп. – Он замолчал. Долгая пауза. – Черт, как его? Забыл.
Дэвид и Мышь одновременно произнесли имя художника, но Бресли не расслышал. Мышь повторила:
– Джексон Поллок[77 - Поллок Джексон (1912–1956) – американский художник, крупнейший представитель течения абстрактного экспрессионизма в живописи. Один из родоначальников живописи действия и живописи момента. Использовал, в частности, метод «капли и пятна?», что и пародирует в своей филиппике Бресли.].
– А-а, Джексон Фаллок. – Старик снова уставился во тьму. – Да проклятая бомба в тыщу раз лучше, чем Джексон Фаллок!
Мышь и Дэвид молчали. Дэвид опустил взгляд на древнюю столешницу: темный дуб в старых шрамах и ссадинах, многовековая патина застолий, звучавших над столом старческих голосов, силившихся остановить, отогнать прочь грозно наступающий безжалостный прилив. Как будто у времени бывают отливы. Наконец старик заговорил – очень четко и ясно, словно до сих пор лишь притворялся пьяным, а теперь, не очень последовательно, подводил итог:
– Башня из черного дерева[78 - Аналогия (с противоположным знаком) флоберовской «башни из слоновой кости», где укрывается от жизни художник.]. Я так это называю.
Дэвид взглянул через стол – на Мышь, но она отвела глаза. Прекратить дискуссию было теперь явно важнее, чем интерпретировать ее смысл. Совершенно очевидно, что Бресли на самом деле не притворялся: Дэвид заметил, с каким трудом мутный взгляд старика отыскивал на столе бокал, возможно, ему виделось их несколько. Старик протянул руку, из последних сил стараясь казаться трезвым и решительным. Мышь перехватила его ладонь и осторожно сжала стариковские пальцы вокруг ножки бокала. Бресли с трудом поднес вино к губам и попытался молодецки выпить его одним глотком. Вино струйками потекло по подбородку, ярким пятном пролилось на белую сорочку. Мышь потянулась вперед и, отерев ему подбородок, промокнула салфеткой пятно. Сказала тихонько:
– А теперь – спать.
– Еще!
– Нет. – Она взяла со стола полупустую бутылку и поставила на пол у своего стула. – Больше нету.
Мутный взгляд уперся в Дэвида.
– Qu’est-ce qu’il fait ici?[79 - А этот какого хрена здесь делает? (фр.)]
Мышь встала и взяла старика под локоть – помочь подняться.
Он произнес:
– Спать.
– Да, Генри.
Но он все сидел в оцепенении, чуть ссутулившись, очень пьяный и очень старый человек. Девушка терпеливо ждала. Ее потупленные глаза встретили взгляд Дэвида со странной серьезностью, точно она боялась распознать в его взгляде презрение из-за той роли, которую вынуждена играть. Он ткнул пальцем себе в грудь: могу я помочь? Она кивнула, но подняла вверх палец: не тотчас. Чуть погодя она наклонилась и поцеловала старика в темя:
– Идем. Попробуйте встать.
Словно послушный, чуть боязливый ребенок, Бресли оперся ладонями о стол. Поднявшись на ноги, он пошатнулся и навалился грудью на край столешницы. Дэвид быстро подхватил его под другой локоть. Но старик неожиданно снова упал на стул. На этот раз, чтобы его поднять, им пришлось тянуть его под руки. И все же по-настоящему им стало ясно, насколько он пьян, только тогда, когда они через всю комнату направились к лестнице. Он был практически без сознания, глаза у него не открывались; только ноги, подчиняясь какому-то древнему инстинкту или долголетней привычке, каким-то образом ухитрялись, шаркая, двигаться вперед. Мышь стянула с него галстук-бабочку, расстегнула ворот сорочки. С трудом им удалось отвести его наверх, в большую спальню в западном торце дома.
Дэвид увидел широкую двуспальную кровать и рядом – узенькую односпальную, с которой поднялась Уродка. Мельком заметил, что и здесь стены увешаны картинами и рисунками, а у окна, глядящего на запад, – стол; на нем стаканы, полные карандашей, мелков и угля для рисования.
– Ах, Генри, как же так можно! Бедненький старенький Генри.
Мышь, поверх упавшей на грудь головы Бресли, сказала Дэвиду:
– Теперь мы сами справимся.
– Точно?
Бресли пробормотал:
– Пи-пи.
Девушки повели его вокруг кровати, к двери на противоположной стороне комнаты, помогли старику войти, и все трое исчезли за дверью. Дэвид остался один, растерянный, не зная, как поступить; вдруг он заметил над кроватью картину – Брак, явно знакомый ему по репродукциям. Наверняка репродукции были помечены: «Из частной коллекции», но Дэвиду не приходило в голову, что картина может принадлежать Бресли. Он с грустной иронией подумал: какой же легкомысленной чушью было швыряться таким именем перед старым художником, причислять себя к избранным в стремлении защититься. Из ванной вышла Уродка и плотно закрыла за собой дверь. И снова ироничность ситуации поразила его: эта картина… шестизначная цифра на любом аукционе… и это ничтожное, по виду совершенно ненадежное существо, что стоит сейчас в противоположном конце комнаты и смотрит… Слышно было, что старика рвет.
– Он что, каждый вечер так?
– Только изредка. – Она улыбнулась, не разжимая губ. – Вы тут ни при чем. Это из-за других.
– Не могу ли я помочь? Раздеть его?
Она покачала головой:
– Не беспокойтесь. Не надо, правда. Мы привыкли.
Дэвид постоял в нерешительности. Она повторила:
«Правда». Ему хотелось сказать ей, как он восхищен тем, что они делают для старого художника, но слова не шли с языка – что было для него совершенно необычно.
– Ну, что ж… пожелайте спокойной ночи… Я так и не знаю ее настоящего имени.
– Ди. Диана. Спите спокойно.
– И вы.
Сухо сжатые губы. Еле заметный кивок. Дэвид ушел.
У себя в комнате, надев пижаму и улегшись в постель, он взял привезенный с собой триллер и, опершись на локоть, попытался читать. Подумал, что засыпать не время: нужно побыть некоторое время под рукой – хотя бы потенциально, – чтобы прийти на помощь, если понадобится; да и все равно, хоть он и очень устал, о том, чтобы заснуть, не могло быть и речи. Он и читать толком не мог – адреналин еще бушевал в крови. Что за необычайный вечер! Дэвид впервые порадовался, что с ним не было Бет. Для нее это было бы слишком; она, вполне возможно, слетела бы с катушек; впрочем, стариковские подначки были такими грубыми, такими откровенными, что выявили все слабые места старого художника. По сути, тут ведь имеешь дело с капризным и злым ребенком. А эта Мышь – Диана – как здорово она с ним управляется. Чудесная девушка… чудесные обе – должно же и в той, другой, быть что-то хорошее, о чем не догадаешься по виду: преданность, мужество своего рода… Пока же приходится принимать на веру то, что говорила Мышь, полагаться на точность ее суждений; ее невозмутимость очень помогала. Интересно, довольна ли она им самим? Дэвид припомнил скептические шуточки, какими они обменивались с Бет насчет того, оправдает ли старик свою репутацию. Бет заявила, что, если старик пару-тройку раз ее не потискает, она потребует деньги назад… Ну, с этим, по крайней мере, все в порядке. Будет о чем порассказать дома, с глазу на глаз. Он попытался углубиться в раскрытую книгу.
Прошло минут двадцать с того момента, как он оставил девиц управляться с домашним тираном. Дом затих. Но тут кто-то вышел из спальни Бресли. Легкие шаги, скрип половиц в коридоре, чуть слышный стук в дверь.
– Войдите.
В приоткрытой двери появилась голова: Мышь.
– Я увидела – у вас свет горит. Все в порядке. Он заснул.
– Я не сразу понял, до какой степени он пьян.
– Приходится иногда позволять ему это. Но вы молодец, справились.
– Ужасно рад, что вы меня предупредили.
– Завтра он будет весь раскаяние. Мягкий и ласковый, как ягненок. – Она улыбнулась. – Завтрак около девяти. Но знаете что? Спите, сколько вам заблагорассудится.
Мышь готова была уйти – убрать голову из приоткрытой двери, но Дэвид остановил ее:
– Послушайте, что он такое хотел сказать под конец? Что за башня из черного дерева?
– А-а, это! – Она улыбнулась. – Ничего особенного. Просто один из пунктиков, на которых он зациклен. – Она наклонила голову чуть набок. – То, что, по его мнению, заменило башню из слоновой кости?
