Когда вернется старший брат… Сборник рассказов

Ну, хорошо, – встретились, остановились поболтать… А что в этом запретного? Встреча закончилась псевдоромантическим ужином при свечах. И, само собой, постелью. Без всяких дальнейших притязаний на свободу друг друга. Причем, вслух ничего произнесено не было, ни в начале встречи, ни после разрыва отношений, но на ином, невербальном уровне, оба сразу же уяснили, что именно нужно каждому из них. Ну, а поскольку ничего, даже отдалённо похожего на чувство между Лешкой и Надеждой не было и в помине, то романчик свернулся сам собой и затух уже спустя неделю, ни в душе, ни в памяти каждого из них ничего не оставив. Но именно эта встреча послужила импульсом…

Победы оказались на удивление легкими, с некоторой, разве что, толикой разнообразия, заключавшейся в том, что иные из барышень обходились Лёшке дешевле, а иные дороже, как в материальном эквиваленте, так и в смысле потраченного на ухаживания времени. Но, в общем и целом, всякое новое знакомство практически всегда заканчивалось постелью, – впрочем, так оно и планировалось, поскольку для Лёшки, особенно в первое время, это было своего рода мщением Ирине, в лице всех остальных представительниц слабого пола, за похеренную её стараниями личную жизнь. Ну и, опять же, физиология, – куды ж ты от неё денешься?

Первое время Лёшка относил ту легкость, с какой он одерживал победы на любовном фронте, на счёт собственной неотразимости, но затем всё-таки признался себе, что успех у женщин объяснялся куда проще. А именно тем, что он изначально выбирал барышень непритязательных, дабы не иметь с ними никаких проблем, – ни в начале, ни в конце очередного романчика. Случались, конечно, проколы и накладки, одна скандальная история, к примеру, тянулась очень долго, с рукоприкладством, битьём посуды и взаимными угрозами, но подобное случалось крайне редко. Как правило, всё заканчивалось сообразно расхожей формуле: с глаз долой, из сердца – вон. Тем более что там, в сердце, кроме пустоты ничего не было изначально.

И всё бы ничего, но утром наступало похмелье, не столько физическое, сколько нравственное. Девица рядом была всего лишь телом, сродни резиновой кукле, и даже красота или привлекательность, как тела, так и лица, не делала её одушевлённой, поскольку между ней и Лёшкой напрочь отсутствовал главный фермент в отношениях женщины и мужчины, – чувство. Нет, чувства у Лёшки, конечно же, возникали, но, увы, совсем не те, каких хотелось бы ему в глубине души. Равнодушие, – это в лучшем случае, но чаще всего охватывала Лёшку чувство редкой гадливости, и не поймёшь вот, навскидку, – к партнёрше или же к самому себе, паскуднику. Правда, на этот случай Лёшка нашёл себе нечто вроде морального оправдания: смысл отговорки заключался в том, что он-де как раз ни в чём не виноват, за что и в чём его, Лёшку, можно винить, если он всего лишь следствие, а не причина?

Впрочем, если честно, особых угрызений совести Лёшка все-таки не испытывал и в основном потому, что, как он ясно видел, чувства, которые испытывала по отношению к нему очередная партнёрша, были зеркальны отображением его собственных чувств по отношению к ней. Он играл, но и она играла, он вертел, но и им вертели… Вообще, если разобраться, ещё неизвестно, кто из них был объектом, а кто субъектом. Кто игрушкой, а кто – кукловодом. Кто дрессировщиком, а кто тигрой. Тут под каким углом взглянуть. Но и то, как ты ни взгляни, по любому выходило, – баш на баш. А в результате – пустота, ноль, опустошение.

По-настоящему худо становилось, только если вдруг выяснялось, что новая пассия имеет не только определённые виды на его, Лёшкину, свободу, но и испытывает чувство к нему… Настоящее или придуманное, неважно. Такие отношения Лёшке рвать было труднее всего, тут уж приходилось изворачиваться и финтить, старательно лавируя между правдой и ложью.

Но еще больше угнетало Лёшку то обстоятельство, что все эти интрижки и романчики были абсолютно не похожи на прежнюю любовь. Даже в том отношении, как это (воспользуемся нехитрым эвфемизмом, которым стыдливый от природы Лешка обозначал физиологический процесс) происходило у него с Ириной. Если с Ириной это служило всего лишь приложением, немаловажным, конечно, но всё-таки, то здесь оно изначально ставилось во главу угла и именно потому превращалось в механический процесс, очень редко подкреплённый чем-то отдаленно похожим на чувство. И чем большим становилось число одержанных побед, тем гаже и паскудней чувствовал себя Лешка, особенно когда появилась техника, – как ухаживаний, так и непосредственно всего, что касалось этого. Знакомясь с очередной барышней, Лёшка заранее знал, что в дальнейшем, за малыми отклонениями, всё будет так-то и так-то, да и закончится все известным финалом.

Вот тут-то и выяснилось окончательно, что Ирина, увы, единственная. Если до и после развода Лёшка храбрился, уверяя приятелей, что свет клином на Ирине не сошёлся, то время спустя жизнь убедила его в противоположном.

Ирину нельзя было назвать красавицей, Лёшке попадались девицы куда привлекательнее бывшей жены, но ни одна из них не вызывала даже самой малой толики тех чувств, какие Лёшка испытывал к Ирине. По сути, любую барышню из своей коллекции мог выбрать Лёшка в качестве спасательного круга и перевести короткое знакомство в длительные отношения, но было ли это выходом из положения? То есть, как раз-то из одиночества как положения, это было выходом несомненным, а, пожалуй, что и единственным, но вот одиночества, как состояние души, подобный ход исправить не мог, хоть ты на голову встань. Ведь жизнь с нелюбимым человеком мало чем отлична от одиночества…

Словом, дело, как выяснилось, заключалось вовсе не в количестве женщин, а в качестве отношений с ними. Вернее – с ней, единственной. А цель, которой руководствовался Лёшка, пускаясь во все тяжкие, обернулась тем, чем и должна была – рано или поздно. Получалось, что пытаясь отомстить Ирине столь изощрённым способом, отомстил и продолжал мстить Лёшка в первую очередь самому себе. Потому что с каждой новой одержанной победой он всё больше и больше отдалялся от цели, погружаясь в бездну одиночества, тем более безысходного, что очки, на поиски которых он тратил и себя, и время, находились у него на лбу.

…Впоследствии, три года спустя, изредка вспоминая весь этот тягостный период своей жизни, больше похожий на кошмарный сон, бред, в особенности потому, что тогда казалось, что он никогда не закончится, Лёшка, женатый вторым браком, неизменно приходил к выводу, что выхода в той ситуации у него, действительно, не было. Вернее, – он существовал, и более того, лежал на самой поверхности, только руку протяни, но для того, чтобы найти его, ему, Лёшке, необходимо было пройти сквозь этот ад одиночества и воспоминаний, через все эти поиски способов спасения от них, которые, по большому счёту, сводились к ежедневному бегству от самого себя. Видимо, всё это было нужно Лёшке для того, чтобы после встречи с Ольгой, второй женой, быть подготовленным к работе над ошибками. В том смысле, чтобы назубок усвоить уроки прошлого и никогда больше не повторять совершённых промахов. Ну, а в случае повторения подвергать их немедленному, насколько это представлялось возможным, исправлению.

В этой, новой жизни, всё было и похоже, и в тоже время совершенно не похоже на ту, прошлую жизнь. В бытовом отношении она в чём-то повторяла последнюю, а в чём-то имела свои особенности, но вот само чувство к Ольге было совсем иного характера, нежели с Ириной. Самое главное, в этой любви, даже в самом начале её, не было того безумия, памятного Лёшке по прошлой жизни, что поначалу вызывало у него немалое удивление, – всё-таки ему было с чем сравнивать. С первых же дней чувство это было очень ровное, тихое, – так, что Лёшка не сразу понял, что это такое. Это, впрочем, неудивительно, потому что начиналось всё как очередная интрижка… Подаренная судьбой, как выяснилось несколько позже.

Впрочем, над всем этим Лёшка задумывался мало. У него была теперь новая жизнь и, полностью занятый ею, он почти не вспоминал о прошлой. Новые семейные заботы отнимали столько сил и времени, что на отвлечённые размышления их уже не оставалось. К тому же, – и Лёшка не был исключением, – люди склонны задумываться над чем-либо только когда им плохо… А когда всё хорошо, – стоит ли ломать голову?

И только эти сны, – Господи, эти сны! – в которых настигало Лёшку прошлое и которые снились теперь крайне редко, портили с таким трудом обретённое счастье. Наутро после таких снов Лёшка просыпался совершенно разбитый, и нравственно, и физически, и, глядя на Ольгу, спящую рядом, начинал сравнивать её с Ириной. Неизвестно почему, но Ольга обычно тут же просыпалась и, заметив печальное лицо мужа и потерянный его взгляд, морщила носик и губы, совсем непохожие на губы и нос Ирины, затем улыбалась и говорила что-нибудь вроде: – «Хмурый муж пришёл», и Лёшка, пересиливая в себе, казалось бы, неодолимое, улыбался в ответ.

Дальше начинался новый день, в течение которого Лёшка ходил потерянный, плутая в глубинах и потаённых закоулках своей души, и только ближе к вечеру обретал душевное равновесие. Но под занавес этого трудного дня, уже в постели, уже засыпая, он всегда молил неизвестно кого, чтобы не снилось ему больше прошлое… А если всё-таки снилось, то как можно реже.

Господи, да за что же нам наказание такое, – эти сны?

2003 г.

Станционный смотритель

…уж я ли не любил моей Дуни?

А. С. Пушкин. «Станционный смотритель»

На пригородную железнодорожную станцию старик Евтеев ходит, как на работу. Каждое утро, – зима ли, осень, а только в семь утра он тут как тут. В руке неизменный портфель, в котором пара бутербродов и еще всенепременный мерзавчик, одет неказисто… Бедно даже одет, скажем прямо. Сядет на скамейку рядом с газетным киоском, примет сиротскую позу и ждет-поджидает очередную жертву. Рядом с киоском, – потому как знает, паразит, что пассажиры с проходящих поездов непременно подойдут купить чтиво какое, дабы хоть как-то скрасить томительную дорогу. Впрочем, такие пассажиры Евтеева не интересуют. Они что? – купили себе газетку или целый пук таковых, и обратно в свой вагон. Нет, с такими кашу не сваришь.

Старика Евтеева интересуют другие пассажиры. А именно те, что ссаживаются на станции с целью пересесть на другой поезд. Станция-то узловая. Вот у этих – времени не сказать, чтобы пруд пруди, а как раз столько, сколько нужно старику. И поговорить-выговориться хватит, но и так, чтобы более близкое знакомство завести, – не получится. Самая серединка, словом, и тютелька в тютельку.

Вот, к примеру, один из таких разговоров. Не то чтобы показательный, но и не без того. Но покамест оставим старика на скамейке, пусть себе сидит-дожидается, очередную жертву высматривает.

…Что-то ближе к обеду на станцию прибыл пассажирский состав. Диспетчер прогнусавил маршрут и номер поезда, объявил время стоянки, перрон заполнился пассажирами… Как раз стоял теплый летний день, редкий в своем великолепии. И станция, старенькая, неухоженная, давно без ремонта, как-то умилительно смотрелась в этот день. Взглянешь – на душе тепло. А почему – непонятно. Палисадничек запущенный, со скошенным штакетничком… Скамейки парковые, каких, должно быть, нигде уже и нет… Три или четыре барбоса беспородных лежат в пыли, на солнышке греются… Все милое, доброе, уютное. Жить бы и жить в этой тиши!

Среди прочих пассажиров на перрон сошел крепкий плечистый парень в джинсовой куртке, с большой дорожной сумкой в руке. Ничем, как будто, собой неприметен был этот парень, но старик Евтеев сразу же выделил его из прочих пассажиров.

Парень подошел к газетному киоску, купил несколько газет и журналов, затем посмотрел на часы, вздохнул, огляделся, и присел на скамейку рядом со стариком Евтеевым. Зашуршал газетами. Старик Евтеев выждал положенное время и спросил:

– А ты, к примеру, сынок, далёко едешь-то?

Парень покосился на старика, смерил взглядом.

– На кудыкину гору, отец, – ответил неприветливо.

– Это где же такая? – точно не заметив подвоха, поинтересовался Евтеев.

– А то не знаешь? – парень отвернулся, показывая, что разговор на этом закончен. Но это он рано обрадовался. И не таких старик Евтеев на крючок цеплял, психолог доморощенный.

– А закурить, сынок, у тебя случайно не найдется?

Парень вздохнул, но пачку старику протянул.

– Спасибо, сынок, – поблагодарил Евтеев, вынув сигаретку. – Слава Богу, мир не без добрых людей… А можно две, сынок? Со вчерашнего дня, знаешь, не курил. Да и… Не кушал тоже… – добавил он полушепотом, принимая скорбный вид.

– Бери… – расчувствовался парень (он покраснел, поморщился, на старика взглянул внимательно). – Тоже поезда ждешь, отец?

– Какой там поезда! – махнул рукой старик Евтеев. – Со вчерашнего вечера здесь сижу. Ночевать мне негде, сынок…

– Это как же? – озадачился парень. – Билетов нет? Или денег?

– Здешний я, сынок… Так что билет мне ни к чему.

– Бомж, что ли? Непохоже, вроде…

– Бомж не бомж… А скоро им стану, сынок, – ответил старик Евтеев и вдруг надрывно воскликнул: – Думал ли я, что на старости лет… И кто – дочь родная!

– А что – дочь?

Но тут старик Евтеев взял паузу.

– Подожди, сынок… Тяжело. Правда. Выкурю сигаретку…

И закурил, как курят, когда обдумывают что-то очень тяжелое. Как раз прошел мимо милиционер из здешнего линейного отделения.

– Что дядя Вася, опять? – спросил он, останавливаясь перед скамейкой.

– Опять, – ответил старик Евтеев, глядя себе под ноги.

– Ну, ну… – хмыкнул милиционер. Затем глянул на парня с каким-то непонятным выражением глаз и отошел.

– Видал? – сказал старик Евтеев, кивнув головой вслед милиционеру. – Я ведь не в первый раз уже здесь ночь коротаю… Знают меня. Тяжело, сынок.

– Да что случилось-то?

– Подожди, сынок… Тяжело.

Старик Евтеев еще с минуту курил, вздыхал, потом аккуратно затушил окурок, положил в карман. Помедлив, глянул на пассажира таким взглядом, точно примеривался, – рассказать или нет о своей беде?.. Затем все-таки решился.

– Тебя как зовут, сынок?

– Александр… Саша.

– Вот так-то, Александр, оно в жизни бывает… Всю жизнь, можно сказать, на нее положил, и вот она чем отплатила… Отцу родному!

Старик Евтеев склонил голову, тяжело качнул головой, раз, другой… И лишь затем начал:

– Может, сынок, в кафе зайдем? Здесь кафе есть, прямо на станции. У меня бутылочка в портфеле, там разрешают… Если, конечно, время у тебя терпит. И если не побрезгуешь.

Парень подумал, кивнул головой согласно.

– Хорошо, отец. Есть у меня два часа в запасе. Только пить я не буду. Не люблю в дороге.

– Да мне только для поддержки, сынок! Я ведь и сам небольшой любитель этого дела. Просто… Тяжело мне сегодня, сынок. Понимаешь, – тяжело!

Они встали со скамейки, и старик Евтеев повел парня в кафе, где «разрешают».

В кафе старика Евтеева, похоже, знали. И встретили почему-то неприветливо… Парень, впрочем, этого не заметил.

Они сели за столик в углу, парень заказал комплексный обед, достали «заветную»… Когда старик Евтеев поднес горлышко бутылки ко второму стакану, парень воспротивился было, но потом махнул рукой, – мол, чего уж там… Лей!

Выпили, закусили… И старик Евтеев стал рассказывать горестную свою сагу, из которой выяснилось следующее.

Жена старика Евтеева умерла при родах. Но ребенок, девочка, – выжил. Ради нее-то, собственно, старик Евтеев остался жить на этом свете. Потому как жену свою любил до беспамятства и как жить без нее – не знал. Но ведь – долг. Ребенка сиротой оставить, – у кого же рука подымется? А так – наложил бы старик Евтеев на себя руки. Так тяжело, почти невозможно было жить ему без жены.

Как он жил эти двадцать пять лет, пока дочка не вышла замуж, – это отдельная история. Трудно жил. Нет, в материальном отношении, слава Богу, – нормально. Как все. Не хуже и не лучше. Страна была другая, люди другие… Все – другое. Но вот память о жене… Ни дня не проходило без воспоминаний о ней. Ночами приходила она к нему, и тогда просыпался старик Евтеев в слезах.

– Понимаешь, сынок! И вроде – мужик, и вроде – негоже мне, а плакал во сне!

– Ну… Это не считается, – во сне… – парень замялся. – Еще по одной, отец?

– Давай…

И только девочка спасала старика Евтеева, уменьшенная копия своей матери. Глянешь на нее, бывало, и легчает на душе… Девочка росла умницей, такая пригожая, ласковая, трудолюбивая… Словом, вся в мать, покойницу. Не только сам старик Евтеев, но и соседи на нее не могли нарадоваться. С десяти лет дом держался на ней. Постирать, приготовить, прибраться – все она.

Все было хорошо, пока не появился зять. А зять, он из этих, из «новых русских». Так-то оно ничего, но вот дом… Дернул черт старика Евтеева дать согласие на постройку нового дома на своем участке, взамен старого. Ну, построили дом, все хорошо. Не дом, – особняк. Ажно в два этажа!

– Понимаешь, – в два! И комнат – целых восемь! И еще – веранда с отоплением! Там даже зимой жить можно! А мне много ли нужно, старику?! Уголок выдели… А питаться я и сам могу, пенсию заслужил!

– И что – погнали?! – понял парень.

– Да… – признался старик. – Иди, говорят, отсюда, старый. Иди, куда хочешь!

Долго молчали. Парень сидел, опустив голову, весь красный, кулаки сжимал тугие.

– И вот… – нарушил молчание старик Евтеев. – Сам видишь, к чему я пришел. И ладно бы, кто другой… А то – дочь родная!

– А может, еще уладится, отец? – спросил парень.

– Ты их не знаешь, сынок… – тяжело вздохнул старик Евтеев. – Как она изменилась, когда спуталась с этим… Породил змеюку! Иной раз, – веришь, нет?! – а хочется прямо, как Тарас Бульба сказать: я тебя породил, я тебя и убью!

– Ну, отец, это уже того… Это лишнее. За это срок тебе припаяют. А жизнь…

– А на что мне такая жизнь, сынок? – перебил парня старик Евтеев.

– Ну, беспредельщики! – воскликнул парень. – А может, помочь, батя? А то я могу. Ребята у меня знакомые есть. Подъедут, разберутся, ты только скажи.

– Дочь родную? Да нет, сынок… Спасибо что выслушал… Пойду я.

Старик Евтеев некрасиво взрыднул, быстро поднялся и не прощаясь, пошел к выходу из кафе. С минуту парень смотрел в тарелку, задумчиво возя липкую макаронину вилкой, затем подхватился и бросился вдогонку за стариком.

– Подожди, отец…

Старик остановился.

– Вот тебе, возьми, – парень сунул ему деньги.

– Нет, не возьму, сынок.

– Бери, говорю, батя! Бери!

Старик Евтеев помялся, но деньги все-таки принял.

– Ну, прощевай, сынок. Спаси тебя Господь! И… И спасибо, тебе, что выслушал старика. А то ведь, – один совсем, выходит, остался. Дружки мои приятели все померли… Не то, что поговорить, – даже выпить не с кем.

Повернулся старик Евтеев, и побрел себе со станции… А парень долго сидел в задумчивости. Только когда объявили о прибытии на станцию нужного ему поезда, он очнулся и пошел на перрон. Но и там в поезд он сел не сразу, стоял до последнего, смоля сигарету за сигаретой.

…Вот чем занимается старик Евтеев на станции. Сердобольные пассажиры, бывает, нет, нет, да деньжишек ему подкинут. Как этот парень, к примеру. А один из проезжих оказался адвокатом и так проникся сочувствием к беде старика, что обещал написать заявление куда надо и всяческое содействие в деле. А еще было, что один из слушателей чуть было не рванул со станции морду бить евтеевскому зятю, нехорошему человеку. С большим трудом смог остановить его старик Евтеев… Впрочем, остановимся.

Остановимся. Потому как самая соль заключается в том, что нет всего этого. То есть, нет, – все, вроде бы, в наличии. И дочка у старика Евтеева есть, и зять, и дом двухэтажный, зятем построенный. (А жены действительно нет. Померла она. Но только не при рождении дочери, а три года назад.)

Но! Дочка – красавица и умница, и такая добрая, что прямо оторопь берет, – можно ли быть таким добрым в наше злое время? Да и зять, надо признать, хоть и бизнесмен, а человек положительный. К тестю своему, во всяком случае, относится, как и не всякий сын к отцу родному… Живет старик Евтеев в том дому, как у Христа за пазухой. И вот на тебе! Отплатил, что называется.

Конечно, когда слухи о том, чем занимается старик Евтеев на станции, достигли ушей дочери и зятя, произошел небольшой скандальчик, не без того. Понятное дело, что дочке с зятем обидно: они для отца все, а он им вон какую подлянку кинул! Но старику Евтееву хоть бы хны и как с гуся вода: каждое утро – шасть за порог и, знамо дело, на станцию.

Да и поселковые, как только прознали обо всем, старика стыдили и призывали. Они же знают, – все у него дома тип-топ. Зятя, к слову, в поселке уважают. Он хоть из «новых», да не из тех. Всего своим трудом и усердием достиг. Если помочь кому – никогда не откажет. Но тоже все без толку. Поселковых старик Евтеев даже не слушает. А если допекут, то и сцену закатить может, на это он мастер.

И милиционеры из линейного отделения давно уже махнули на старика рукой. А раньше, бывало, подходили, и даже пытались гнать. Но вот именно что – пытались. С таким сладить, – поди, попробуй! Такой скандалище закатит, что мама не горюй!

Это, кстати, они, эрудиты хреновы, старику Евтееву такое прозвище дали – «станционный смотритель». Как будто делать им больше нечего.

2001 г.

Карлсон

Уже при первой встрече с Карлсоном мне показалось, что даже при ходьбе он стиснут незримыми стенами, – точно перед тем, как выйти из дому, он влез в невидимый узкий ящик и, не смотря на все неудобство, передвигается по улицам в нем. Наподобие улитки… Хотя сравнение с улиткой надо признать неудачным. Поскольку улитка при движении хотя бы часть своего тела и голову из ракушки выставляет. А Карлсон даже при ходьбе полностью упрятан в свой невидимый ящик. Сколько знаю Карлсона, до сих пор не перестаю удивляться, – а каким же, собственно, образом, он передвигается? Вот он идет по улице, ноги только что не мелькают, но… Как это происходит? Загадка…

Внешность Карлсона самая непримечательная. Черные, косо зачесанные волосы, будто маслом смазанные. Большая подкова густых басурманских усов. Крупная круглая голова на короткой толстой шее. Словом, ничего особенного. Пройдешь мимо и даже не заметишь. Если на беду свою не поймаешь взгляд его черных, блестящих и малоподвижных глаз.

Даже если Карлсон смотрит на вас открыто, кажется, что глядит он исподлобья, подозрительно и в то же время с каким-то подвохом. Как только вы заметите на себе его взгляд, тут же, не сомневаюсь, вам почудится едкая ухмылочка под густыми усами. Из тех, какими люди обычно предваряют какое-либо ироничное замечание. И заметив которую, вы тут же начинаете искать его причину. Незаметно оглянете себя, например. А вдруг какой непорядок с одеждой? Брюки, скажем, в шагу разошлись. Или ширинка… того… Ну, вы понимаете. Но спустя несколько секунд выяснится, что с одеждой у вас все в порядке.

Тогда вы быстро прокрутите в памяти свои последние фразы. С тем, чтобы вспомнить, – а не ляпнули вы какую-либо глупость? Но нет, – и с этим как будто бы все в порядке… Тогда что же, недоумеваете вы, могло вызвать этот взгляд? Ведь все, вроде бы, нормально… А главное – молчит. Смотрит на вас с неприкрытой ехидцей – и молчит. Какого черта?!

Тогда вы прибегаете к небольшой хитрости. Точно невзначай вы спрашиваете Карлсона о чем-либо вполне безобидном. Например, интересуетесь его делами (которые вам, если честно, совсем неинтересны). Вызываете, одни словом, на разговор. Дабы в процессе беседы незаметно выяснить причину этого взгляда. Но стоит только Карлсону открыть рот, как вы снова изумлены.

Голос-то у Карлсона – неуверенный, жалобный, плаксивый. С такой интонацией в голосе что ни произнеси, – все глупостью покажется. Проговаривая слова, Карлсон точно извиняется за то, что, вообще, рот открыть посмел! Вы уже хмуритесь, недоумевая, – а каким образом подобная чушь могла прийти вам в голову?!… И тут же снова ловите давешний взглядец.

В общем, круг замыкается. Глаза Карлсона смотрят на вас с прежним выражением. Два спокойных глаза снайпера в узкой амбразуре. Под усами вам опять чудится ехидная ухмылка… Хотя и нет ее, скорее всего. Это вы уже понимаете. То есть, вы уже прекрасно понимаете, что все ваши переживания – всего лишь следствие вашей мнительности. Но и поделать с собою вы, тем не менее, ничего не можете.

И вот весь он, Карлсон, состоит из подобных контрастов. Облик не сходится с взглядом. Взгляд – с голосом… Не человек, словом, а сплошная загадка.

«Счастье – это когда утром с радостью идешь на работу, а вечером с радостью возвращаешься домой». Такую нехитрую формулу человеческого счастья услышал Карлсон лет в семнадцать. Если разобраться, – в общем и целом верную. Как известно, человеческое счастье заключается не в деньгах. И даже не в их количестве… Купить, говорят, можно все. Но все ли?

Реализовать на практике эту формулу, – с такой установкой Карлсон вступил во взрослую жизнь. И все бы ничего, но Карлсон совершил ошибку при выборе стратегии. Единственную, но роковую. Он почему-то решил, что главенство в этой формуле принадлежит первой составной. Тогда как связаны они между собой неразрывно. Настолько, что, жертвуя одной из них, даже временно, ты изначально обрекаешь себя на поражение.