скачать книгу бесплатно
Лучшая в мире повесть о первой любви
Фарангис Авазматова
Главная героиня – ученица старших классов, талантливая художница, вынужденная работать, чтобы прокормить себя и сестру. У нее нет ни имени, ни целей, но есть надежды на светлое будущее.На пороге взросления надежды оправдываются: она встречает юношу, которого про себя называет Ангелом.
Фарангис Авазматова
Лучшая в мире повесть о первой любви
Все персонажи, события и диалоги – не более, чем плод авторского воображения и не имеют отношения к реальности. Любое сходство с реальностью является совершенно случайным.
«…А дальше – это главное – похоже на тебя в долгом пути я заплету волосы лентой,
И не способный на покой я знак подам тебе рукой,
Прощаясь с тобой, как будто с легендой.
Прольются все слова как дождь,
И там, где ты меня не ждёшь,
Ночные ветры принесут тебе прохладу.
На наших лицах без ответа лишь только отблески рассвета того, где ты меня не ждёшь».
Би-2 и Чичерина, «Мой рок-н-ролл».
1.
– Может, вы всё-таки что-нибудь закажете? – официант подошёл к моему столику уже в шестой раз, раздражённо повысив тон.
– Стакан воды, если можно, – уныло отвечаю я (уныло лишь потому, что на нормальный заказ мне просто не хватает денег). На мои слова парнишка лишь недовольно фыркает. Напоследок он одаривает меня полным презрения взглядом и с невероятно важным видом уходит.
В этом кафе мне холодно до самых костей, если, конечно, не глубже – хотя я, вообще-то, зашла сюда погреться. На маленьком столике, ножки которого обклеены жвачкой всевозможных цветов, лежит мой любимый зелёный блокнот – в нём-то и должны сложиться стихи, рассказ, статья или хоть что-нибудь. Да только вот в этом кафе мне не пишется. На ум приходит незамысловатая игра слов – в кафе без кофе. Может, и правда не пишется без него?
За окном играют солнечными зайчиками зеркала, выстроившиеся в ряд вдоль дороги – их много, разных размеров и форм зеркала стоят и ждут, когда кто-нибудь заберёт их с собой. По обыкновению этого не случится – и потому вечером они все упадут, одно за другим, в попытке разбиться. Но не смогут. И утром добродушный смотритель заново расставит их небольшим лабиринтом вдоль дороги, пообещав, что всё ещё сбудется. И ни одно из них, как ни крути, не разобьётся.
Я отвлекаюсь от своих мыслей, когда входная дверь открывается, и меня окликает, перекрикивая звон колокольчика, Балерина. Я не оборачиваясь машу ей рукой, и лишь когда слышу, как дверь закрывается, смотрю в её сторону.
Балерина заходит медленно – так грациозно и так плавно, что все сидящие в кафе люди невольно обращают на неё внимание. Она словно летит – тонкая и изящная, невесомо шагает в сторону моего столика, садится напротив и смотрит на меня в упор своими бездонными голубыми глазами.
– Опять прогуливаешь, – говорит она серьёзным тоном. Я едва сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Отмечаю про себя, какая она красивая, и молчу – мне нечего говорить этой красоте.
Подходит официант и ставит передо мной стакан воды. Балерина уверенно говорит ему:
– Два американо, пожалуйста.
Официант удовлетворённо кивает и уходит, одарив перед этим Балерину лучезарной улыбкой. Сегодня у Балерины есть деньги, как, в прочем, и всегда. А у меня их, как обычно, не водится.
– Ты так и будешь молчать? – не выдерживает она, тяжело вздыхая и прикусывая тоненькую нижнюю губу. Воздевает бровки и улыбается сама себе – нежно, с толикой грусти. Ну и раздражения, само собой.
– А что, – выдаю, наконец, – я должна тебе говорить?
Балерина переводит взгляд на меня – я невольно глазами рыскаю по её идеальному, фарфоровому будто личику, пытаюсь найти рефлекторно хотя бы один изъян, но, как обычно, не могу.
– Дорогая моя, – говорит, качая головой, Балерина, – у тебя экзамены через два с половиной месяца. Ты школу оканчиваешь, понимаешь? Зачем тебе эти…
– Можно тебя слепить?
Балерина недоумённо смотрит на меня. Просьба звучит неожиданно, грубо, резко. Я ухмыляюсь – а разве выходило когда-нибудь у меня иначе?
Официант приносит кофе, и заодно – тарелку с шоколадным пирожным, украшенным какими-то цветочками. Тарелку он ставит рядом с Балериной.
– Комплемент для прекрасной дамы, – улыбается официант и указывает на пузатого мужчину, устроившемуся у окна. Поймав взгляд Балерины, мужчина весело улыбается и даже машет ей рукой. Балерине, в прочем, плевать.
– Будешь? – Балерина смотрит в мою сторону, я лишь отрицательно мотаю головой. Тогда она обращается к официанту, как обычно громко и чётко произнося слова:
– Уберите это убожество с глаз долой.
Официант удивлённо таращится на нас, искоса поглядывая на пузатого мужчину:
– Что мне с этим делать?
– Ну, – Балерина пожимает плечами, и взгляд её становится таким презрительным, что, я уверена, официант от зависти готов лопнуть, – оставьте в качестве подвешенного кофе, например. Мне до этого дела нет.
Официант кивает, и, краснея от недовольного взгляда мужчины за столиком у окна, уносит пирожное, которому теперь осталось лишь дождаться своего часа.
– А можешь и меня подвесить? Скажем, за шею, – пытаюсь съязвить я. Не выходит. Балерина ухмыляется с таким презрением, что я невольно вжимаюсь в стул, чувствуя себя, как мышь в лапах кота.
– Ну так что, – пытаясь перевести тему, говорю я, – можно тебя слепить?
Балерина сокрушённо качает головой, смеётся:
– Двоечница несчастная.
– Счастливая, – поправляю её я, – пошли уже отсюда. Меня тошнит от этого места.
– Теперь ясно, почему ты пишешь именно здесь.
– Да иди ты к чёрту.
– Ты вроде уже пригласила меня, нет?
Залпом Балерина осушает свою кружку, смотрит на меня в упор.
– Пей, – говорит строго.
– Не буду.
– Это не просьба.
– У меня нет денег.
– У тебя никогда их нет.
– Ты меня не купишь, – раздражаюсь.
– Я всё могу купить, – улыбается Балерина. Человек, не знающий её, сказал бы, что улыбается она по-доброму.
– Я не всё. Меня не можешь.
– Да тебя просто так отдадут.
– Я не буду пить, – твёрдо, смело. Будто не я это говорю вообще.
Балерина ухмыляется и берёт в руки предназначенную мне чашку, выливает её содержимое прямо на стол. Со стеклянной столешницы на пол стекают капли, образуют замысловатые пятна и узоры. Слышно, как начинают шептаться люди.
– Боже мой! – удивлённо вскрикивает официант.
– Лучше бы выпила, – как бы в укор говорит мне Балерина. Я мысленно посылаю её куда подальше – вслух не выходит. Слишком она красивая, когда становится строгой.
Балерина откладывает чашку в сторону. Затем она оставляет на столе несколько пятитысячных купюр, встаёт и направляется к выходу. Я почти сразу следую её примеру.
Над нашими головами звенит колокольчик.
– Есть охота, – говорит, обращаясь к нам, сидящий у входа в кафе бомж, – девочки, купите чего-нить пожевать…
Балерина разворачивается и заходит обратно в кафе. Я наблюдаю за офигевшим (иначе, честное слово, не скажешь, разве что матом) лицом бомжа, слушаю шёпот посетителей кафе, звучащий, как и любое осуждение, громче любого крика. Через минуту ровно Балерина выходит и протягивает бомжу пластиковый контейнер.
– Там пирожное, – говорит она, – шоколадное. И кусок бутерброда.
Бомж открывает контейнер и веселеет, меняется в лице. Глаза его начинают блестеть.
– Спасибо, – улыбается мужчина, вроде даже молиться начинает. Балерина уже не слышит – и как только я осознаю, что она удалилась от кафе шагов на десять, я тут же бегу за ней.
В кафе мне не пишется без кофе, определённо. Но так даже лучше.
***
– Неплохо тут у тебя, – не без презрения, но искренне говорит Балерина. Снимает водолазную маску, стряхивает с ног капли воды и налипшие на коленки водоросли. Оценивающе смотрит на незамысловатое убранство, снимает обувь, откладывает в сторону. Она у меня дома в первый раз – и это отчасти странно, ведь я к ней хожу с завидной частотой.
– Уютно, – не найдя, видимо, иного комплемента, заключает она. Я смотрю на Балерину и вижу, что она в этой грязной квартирке лишняя – как хрупкая китайская ваза какой-нибудь там эпохи в подземном переходе на Чорсу.
– Проходи, – говорю, стаскивая свои кеды, – на балкон. Я чай поставлю пока.
Я вешаю маски на крючок, пристроившийся над обувной полкой. Балерина без труда находит дорогу – ещё бы, заблудиться в такой маленькой квартирке сложно даже тому, кто ни разу в ней не был. Я иду на кухню, наливаю воду в чайник, ставлю на плиту. Слышу, как в ванной включается вода – Балерина моет руки, конечно. А потом слышу, как скрипит пол под её шагами, и понимаю, что она идёт в мастерскую. Проверяю, остался ли суп на вечер, и убедившись, что остался, иду наконец к Балерине.
Ей особого приглашения не нужно – она уже разобралась, что в маленькой мастерской к чему. Самодельный мольберт, два табурета, куча красок, холстов и кистей, да забитый скульптурами шкаф – и дураку несложно понять, где сидеть натурщику, а где мастеру. А Балерина, к слову, и не дура вовсе, вопреки всем стереотипам о красивых девушках, да и ко всему прочему, блондинках.
– Здесь прямо пахнет творчеством и идеями, – говорит она, и хрен поймёшь по её тону, с сарказмом или абсолютно серьёзно.
Между нами с Балериной на большой ровной доске лежат пакеты гипса и цинквейса, миска с водой, мыло, масло, пластилин, куча ножей и лопаточек, проволока для каркаса, полимерная глина, в общем, всё, что я сумела купить за последние пару месяцев.
Я натягиваю на себя старый, поношенный фартук – у нас с моей старшей сестрой один на двоих – и подхожу к Балерине.
– Можно распустить твои волосы? – и, не дожидаясь ответа, так и поступаю. Мягкими волнами спадают её волосы на тоненькие её плечи. Я трогаю шершавыми, загрубевшими пальцами её лицо – она не сопротивляется, будто привыкла уже. Я ощупываю щёки, губы, нос, закрыв глаза – и понимаю, что готова лепить её целую вечность. Но у меня на лепку не более четырёх часов – это ещё в случае, если Балерина сможет сидеть так долго. Точнее, стоять – табурет для натурщиков летит к чертям (красиво я окрестила угол комнатки, а?), и Балерина становится в позу: выпрямляется вся, как струна, задирает ногу за спиной и вытягивает руки в разные стороны.
– Это называется «арабеск», – поясняет мне она.
Я киваю, хотя и знаю, что вряд ли запомню это странное слово. Вместить вечность в четыре часа – задача вполне посильная, если ты художник. Только нужно работать быстро и не думать лишнего.
А потому я приступаю незамедлительно. Без форм, каркасов и прочего – просто сажусь за пластилин и начинаю. Задаю сероватому комку форму, освобождаю его от лишнего – постепенно, не спеша. Балерина не двигается, словно сама стала скульптурой. За окнами в листьях скачут причудливые тени, которые ближе к ночи обретут материальность – дикие существа, дикие, которых каждый видел лишь краем глаза, но всё же видел. Балерина смотрит на эти тени, а они, я уверена, смотрят на неё – ведь иначе почему они уже которую минуту прыгают по одной ветке?
Закипает чайник. Я объявляю маленький перерыв и бегу снимать его с плиты, перед этим взглянув на свою натуру. Балерине, кажется, наплевать вообще – опускает ногу, как ни в чём не бывало, усаживается на подоконник. Тени разбегаются по веткам, прячась в листве. Балерина смеётся, машет в окно рукой. Вытаскивает из кармана брюк сигареты и зажигалку, затягивается, вся расслабленная и лёгкая. Будто не устала совсем.
Я завариваю зелёный чай, возвращаюсь с чайником на балкон. Наливаю в свою чашку и чашку сестры, которые постоянно стоят тут, протягиваю одну Балерине.
– Я не буду пить, – говорит Балерина, специально делая свой голос тоньше, – меня ты не купишь.
Я смеюсь – хрипло, громко и не стесняясь.
– За тебя я и гроша не отдала бы, – хмыкаю в конце концов. И, конечно же, это не ложь – при надобности я бы Балерину просто-напросто выкрала.
У Балерины тонкий характер и такие же тонкие кости; выпирающий холмиками позвоночник наощупь остёр, как тысяча лезвий. Тонкие запястья её будто выписаны льдом, как и её тонкие ключицы, тонкая шея – Балерина вся до безумия тонкая. Лепить её – сплошное удовольствие, которое не хочется прекращать.
Получается она у меня не особо похожей – но сходства находятся. Это радует. Раньше я не могла слепить даже ровный шар, теперь осмеливаюсь лепить людей – и у меня, что самое интересное, получается. Пусть не идеально, но в этом, вроде бы, и заключается прелесть искусства?
Леплю я её до темноты, и прерываюсь лишь тогда, когда мне звонит моя сестра.
– Встреть меня пожалуйста минут через пятнадцать, я с сумками, – говорит мне она, и я отвечаю, что да, обязательно встречу.
– Закругляемся, – говорю я Балерине. И мы выходим – надеваем водолазные маски, плывём вниз по ступеням, кое-как уворачиваясь от назойливых морских звёзд. Когда мы оказываемся на улице, Балерина отдаёт мне свою маску – я вешаю маски в наш почтовый ящик, мы с минуту стоим возле двери, и, когда море на нас высыхает, идём дальше. Балерина идёт со мной, держа обеими руками пластилиновую себя (похожую-непохожую на оригинал), а я иду рядом, вдыхая полной грудью холодный воздух.
Нам навстречу идёт высокий светловолосый парень – и внезапно останавливается прямо напротив нас. Свет фонаря создаёт вокруг него какое-то невесомое, магическое свечение.
Фальшивый белый свет, просочившийся в настоящий солнечный оттенок рыжих его волос.
– Ну и ну, – протягивает он, глядя на Балерину, – какими судьбами?
– Да так, – смеётся она, – гуляю.
Голос у него – приятный и тихий, плавный, не то, что у Балерины, проглотившей фабрику микрофонов. Он, улыбаясь, переводит взгляд на меня – в темноте невозможно определить цвет его глаз, но мне почему-то кажется, что они у него особенные.
– Ах да, – будто бы случайно вспомнив обо мне, говорит Балерина, – я тут гуляю с талантливейшим скульптором нашего времени. На, полюбуйся.
И с этими словами она протягивает пареньку фигурку. Он улыбается. Что-то внутри меня будто переворачивается, стоит мне взглянуть краем глаза на эту белозубую улыбку, на это лицо, окаймлённое веснушками.
Он волшебный, этот человек. И это чувствуется сразу, как чувствуется по утрам касание лучей солнца к пальцам и щекам. Это ощущается в движении его ресниц, в его запахе, восточном запахе сандала, жареных орехов и костров. Безумно сильное волшебство.
– И вправду, талантливо.
