Лучшая в мире повесть о первой любви

скачать книгу бесплатно


Дома меня ждёт сестра – уставшая, засыпающая, но как всегда с искренней, по-настоящему солнечной улыбкой.

Моя сестра, на самом деле – самая красивая девушка из всех живущих на белом свете. Это я знаю наверняка. У неё волосы цвета пшеницы и самые добрые в мире глаза. Моя сестра – самая лучшая из всех, кого я знаю и не знаю, я уверена.

И самым прекрасным своим творениям природа, конечно, даёт испытания сильнее, чем самым жалким.

Моя сестра лежит на диване, обнимая большую подушку – и я, видя её, улыбаюсь краешками губ. Быстро умываюсь, натягиваю на себя пижаму, расстилаю на полу свой матрас и, выключив свет, ложусь.

– Почему все люди такие глупые? – спрашиваю, зевая.

– Потому что иначе было бы неинтересно, – сказав это, сестра переворачивается на другой бок.

4.

На следующий день сестра возвращается с работы весёлая. Познакомилась с кем-то крайне очаровательным, по её словам.

– Он такой милый, – говорит она, улыбаясь во весь рот. И я ни на секунду не сомневаюсь в том, что всё сказанное ею – чистая правда. Она рассказывает о нём долго. Выясняется, что он директор какой-то крупной фирмы, что он старше моей сестры на семь лет, что он любит искусство и что у него есть жена и трое детей. Конечно, сестру это почти не волнует – в её случае такие вещи должны волновать в последнюю очередь. И я, как ни странно, не осуждаю её.

– Человеку считанных секунд хватает, чтоб влюбиться, – мечтательно произносит моя сестра.

– Очень здорово, – говорю ей, и как никогда искренне звучит мой голос. Сестра улыбается и я вместе с ней.

Она счастливая, светлая и очень весёлая – на щеках пляшет цвет жизни. Давно её такой не видела.

В этот день она засыпает быстро, не ворочаясь и не просыпаясь от боли, и мне не приходится даже ходить на кухню за водой и лекарствами. И когда её дыхание становится медленнее и глубже, я встаю с места и иду туда, куда привыкла ходить в середине каждого месяца.

Я люблю ходить по крышам – да, этого у меня не отнять. Я люблю путешествовать по чердакам, захламлённым и пыльным, люблю искать лазейки, чтобы пробраться на закрытые крыши – и, что самое интересное, я всегда их нахожу.

На крышу дома, в котором живём мы с сестрой, попасть несложно – дверь туда никогда не запирается. Про протоптанной мною же дорожке, минуя притаившихся у стен призраков, я поднимаюсь, громко топая босыми, к звёздам. Держа в руках, как обычно, банку из-под варенья.

Это уже стало каким-то ритуалом, обычаем: раз в месяц я поднимаюсь на крышу, сажусь на парапет и кладу банку рядом с собой, предварительно открутив крышку. Чёрт его знает, чего я постоянно жду – но в этом ожидании кроется такое великое волшебство, что само время замирает, путаясь длинными многочисленными лапками в ветках деревьев.

Пятый этаж – это вовсе недостаточно высоко даже для маленького солнца. Но я, конечно же, искренне верю, что звёзды не всегда переживают по поводу высоты.

И, наверное, я очень везучая – ибо то, что происходит со мной этим вечером, никак иначе нельзя объяснить

В мою банку из-под варенья влетает маленькое, ярко-жёлтое солнце – с оранжевым нимбом свечения, кипящее и бурлящее, горячее настолько, что банка нагревается за доли секунды. Я улыбаюсь, понимая, что мне даже необязательно закручивать крышку – маленькая звезда даже не собирается улетать.

В мою банку из-под варенья влетело солнце – и я понимаю, что время пришло.

5.

В столовой, пропахшей растительным маслом, жиром и самыми разными оттенками духов, душно и людно, как обычно. Я замечаю Сову по чистой случайности – она сидит с друзьями за небольшим деревянным столиком, с аппетитом уплетая бутерброды. Рядом с ней, как ни странно, сидят дети из самых разных классов – даже пара людей из моего.

Я подхожу к ней, одолеваемая непонятно откуда взявшимся порывом нежности.

– Привет, – говорю.

– Пвывет! – с набитым ртом отвечает мне Сова.

И почему все уставились на меня, будто впервые в жизни меня увидели? Ну да, чёрт возьми, я первой поздоровалась с другим человеком – но не с кем попало же, а с Совой.

– Садифь ф нами, – громко чавкая, предлагает Сова, и, дожевав, радостно добавляет:

– Вон сколько места!

Я конечно теряюсь – такого радушия я никак не ожидала. Но донельзя радостная физиономия Совы, её перепачканные крошками и кетчупом губы и полные детского счастья глазищи делают своё дело – я сажусь рядом с ней, и, желая всем приятного аппетита, даже выдавливаю из себя подобие улыбки. Кроме Совы, конечно, мне никто не рад, но я и не мешаю ребятам особо – уже через пару секунд после моего прихода они возобновляют прерванный разговор.

– Ну, – обращаясь ко мне, говорит Сова, – как у тебя дела?

– Вроде неплохо, – честно отвечаю я, а потом тянусь через весь стол за салфеткой, – у тебя весь рот в крошках.

– Блин, – говорит Сова, смеясь, – вот же я свинтус.

Она берёт у меня салфетку и прикладывает её к губам – и так быстро и тщательно трёт ею рот, что я начинаю бояться, как бы она не стёрла свои губы совсем, как стирают рисунки ластиком. Но нет, всё обходится – стоит ей убрать салфетку, как я вижу, что от крошек не осталось и следа.

Пока Сова молчит, широко улыбаясь, я невольно улавливаю обрывки чужих разговоров – и меня от них, по правде говоря, блевать тянет.

– Моя мамаша заставляет меня есть, – с презрением в голосе говорит моя одноклассница, – а я хочу похудеть. И как эта дура не понимает? Я из-за неё вчера съела тарелку этого жирного вонючего мяса…

– Говорят, Америка с Россией воевать скоро будут, – невпопад произносит мальчик из параллельного класса, – интересное обещают шоу…

– Кстати, – вдруг говорит Сова, и я снова обращаю всё своё внимание на неё, очень радуясь, что она меня отвлекла. Ещё бы чуть-чуть, и я бы просто-напросто перевернула этот проклятый стол.

– М? – мычу, глядя прямо Сове в глаза.

– Я очень люблю шоколад, – говорит, как-то смущённо улыбаясь, Сова, – а ты любишь?

Я киваю. Она, просияв, вытаскивает из своего рюкзака плитку белого шоколада – и, разорвав фольгу, отламывает мне добрый такой кусок:

– Просто с этими, – сказав это, она кивнула в сторону своих друзей, – не поешь нормально, то худеют, то шоколад не любят… дураки какие-то.

И я смеюсь, обращая на себя всеобщее внимание, и потом ем этот белый шоколад, так же громко, как Сова, чавкая, и в полной мере наслаждаясь моментом. Мне впервые за долгое время становится до одурения весело и легко.

***

После большой перемены, распрощавшись с Совой, я топаю в кабинет завуча. И даже вежливо улыбаюсь ей, когда мы здороваемся друг с другом. После времени, проведённого с Совой, меня почему-то преследует дикая эйфория.

Плевать даже на этот мерзкий чаёчек, которым меня продолжает поить завуч, плевать на её жирного кота, от которого воняет мокрыми тряпками и сухим кормом. Плевать. По-настоящему, смачно так – плевать.

– Ну, и где же наша статеечка? – улыбаясь, спрашивает завуч.

– Я же назвала вам точные сроки, – хмыкаю, в свою очередь, я, – будет в обговорённое время.

– Я видела, – говорит, сделав глоток «чаёчка», завуч, – как ты утречком на первом уроке что-то писала. Покажи тетрадочку, будь добра.

И я показываю. Мне прятать, в общем-то, нечего – вытаскиваю из ранца тетрадь, и, запихнув поглубже сигареты (так, на всякий случай) протягиваю её завучу, сгорающему от любопытства. Своими толстыми короткими руками завуч хватает мою тетрадь. Как только женщина находит в ней последнюю запись, она беглым взглядом проходится по странице – а потом швыряет мне тетрадь, да с такой силой, что мне чудом удаётся её поймать. Отмечаю про себя, что на обложке и страницах остались жирные пятна – дамочка либо руки не моет, либо её туша уже плавится на солнце.

– Что, опять стишочки свои пишешь? – снисходительно как-то. Без интереса.

– Пишу, – отвечаю; ну правда же пишу, – каждый день – на завтрак, обед и ужин. Да и что отвечать – она сама только что видела.

– Читаю я твои стишочки, – всё так же без интереса говорит завуч, – и думаю, что за гадость ты пишешь? О любви там какой-то, смерти…

Я хмыкаю. Вот уж точно, лучше бы я писала про мерзкие чаи и духоту этого грёбаного кабинета.

– Что, дурочка, других тем больше нет? – между тем продолжает завуч, – маленькая ты ещё для великих тем, ничегошеньки ты ещё не понимаешь. Вот даже я стишочки пишу о природе, о матушке-земле…

Мне живот сводит от одной мысли, что эта женщина держит в руках ручку и оскорбляет своими высокохудожественными мыслями бумагу.

«О, солнышко, свети в окошко, а я попью чаёчек с кошкой!

Помучаю детей с утра, стишок уже кончать пора!».

Брр. А ведь она, наверное, только так и умеет.

– …писала бы ты лучше как Пушкин, или как Чехов.

– Чехов, – говорю, – стихов не писал.

Про себя смеюсь, конечно – да покажите мне хоть одного писателя, который не пробовал писать стихи! Да что там писателя, блин – любой хмырь хоть втайне, хоть чуть-чуть, но пробовал же…

Завуч, тем временем, беснуется – приходит в бешенство, и, повышая голос, визжит:

– Уж я-то, милочка, знаю, кто писал, а кто не писал, я – учительница русского языка!

– Язычка, – тихо произношу я, и выходит это так, будто я ядом в завуча плюнула. Она, брызгая слюной, вопит:

– Паршивка! Иди, пиши свои статейки, и чтобы я тебя не видела!

Я молча встаю, и, откланявшись, покидаю кабинет. Мне вдруг становится очень дурно от осознания того, какие она пишет «стишочки».

Интересно, она меня вызвала только для того, чтобы поругаться?

***

После такого стресса в виде «стишочков» (а я ведь потом сидела и додумывала, что ещё наш завуч, посыпая сахарной пудрой уменьшительно-ласкательных суффиксов, могла написать) я просто-напросто не могла позволить себе досидеть в школе до конца дня. А потому я приличия ради просидела один урок после разговора с завучем и как только он кончился покинула школу, салютуя ей средним пальцем.

Минуя лабиринт из зеркал, я иду в сторону метро. Именно тогда и наступает тот следующий раз, когда я встречаю Ангела.

Ну да, банально, но я встречаю его после школы – ну как, после. Я сбегаю с последних двух уроков, и словно по иронии судьбы встречаю его в подземном переходе.

Запах аптек и сырости, присущий подземке, будто выветривается мгновенно, стоит мне поравняться с Ангелом.

– Рановато ты, – вместо приветствия констатирует он, – в школах так рано не заканчиваются занятия.

– В моей заканчиваются, – говорю я и даже называю для убедительности номер школы. Ангел хмурится, цокает:

– Я её оканчивал. В наше время так не было…

– Ладно, блин, я прогуливаю, – честно отвечаю я, пожимая плечами. Рядом стоящий милиционер деликатно отворачивается, делая вид, что не замечает нас. Мы с Ангелом одновременно улыбаемся – и, чёрт возьми, я вдруг понимаю, что готова душу продать за эту его улыбку. И что самое интересное, мне не хочется отрицать этого. Совсем. Потому что зачем, в конце концов, отрицать такую прекрасную истину?

– Домой спешишь? – спрашивает Ангел, на что я мотаю головой в разные стороны.

– Погуляем тогда, может? – очаровывающий запах востока, орехов и костров, улыбка, полная искренней радости.

«Нет, иди-ка ты к чёрту, ловелас хренов», – должна ответить я.

– Да, можно было бы, – говорю вместо этого вслух.

– Судя по твоему выражению лица, ты хочешь послать меня куда подальше, – ухмыляется, закрывая лицо руками, Ангел, – но я сделаю вид, что ничего не заметил, окей?

– Хоп, – сильно жмурюсь и тут же открываю глаза. Нет, дорогуша, это не сон.

Вы стоите в грязном полуразрушенном подземном переходе, и ты должна повернуть направо, зайти в метро на станцию Ойбек и уехать куда-нибудь, скоротать часок-другой в одиночестве. Но вместо этого ты стоишь и ждёшь, куда тебя поведёт этот очаровательный тип, которого ты знаешь два с хвостиком дня.

Прекрасно. Это не сон, твою мать.

– Ну, пойдём? – говорит Ангел, и я, разом очнувшись, киваю.

– Удиви меня, – говорю я, и выходит это как-то резко. Требовательно. Ангел мгновение думает, а потом выдаёт:

– Я могу материться по-узбекски семь минут без перерыва. По-моему, это удивительно.

– Ну, – переваривая сказанное, протягиваю я, – это здорово, конечно, но я при желании тоже могу.

Ангел улыбается, кивает – и по его лицу я не понимаю, воспринял он мои слова всерьёз или нет.

Идём мы недолго – Ташкент вообще, надо сказать, город маленький, и улочки друг на друга похожи, словно сёстры. Пятиэтажки с магазинчиками на первых этажах, величавые советские дома, ветхие глиняные постройки, высоченные офисы и новостройки – и всё это рядом, вперемешку, без каких-либо разделений. Ташкент можно с лёгкостью назвать временным парадоксом или, скажем, машиной времени – здесь всё новое стоит даже не наряду со старым; здесь новое живёт в старом как и старое – в новом, и, чёрт возьми, в эту атмосферу я влюблена с детства. Как какой-то отдельный мирок, склеенный, шитый-перешитый, разобранный и собранный заново, мир, в котором нет определённого порядка и в котором вместе с тем – нерушимый покой. Мир, где время теряется в своих же собственных лабиринтах.

Время шагает рядом со мной и Ангелом – чернильно-чёрное существо с миллионом длинных цепких лап, хватает детей за ноги по ночам и пугает взрослых, которые засыпают за рулём. Мы его видим, видим, но не замечаем. Все эти байки про чудищ – враньё. Есть только время, живущее совсем рядом с нами, бесплотное, нематериальное, но такое озорное, что от его шалостей порой становится жутко, а порой – до колик смешно.

– Я люблю этот город, – говорю, не выдержав, и Ангел смотрит на меня с удивлением.

– Странно, – в конце концов заключает он, – в твоём-то возрасте.

– Говоришь, как будто обе Мировые прошёл, – хмыкаю, недовольно вздыхаю, – что за пунктик на возраст, я всё понять не могу?

– Да не бери в голову, – отмахивается Ангел, прикусывая губу.

Я опускаю глаза и ловлю взглядом прыгающих на заросшей зеленью плитке солнечных зайчиков. Зайчики эти больше напоминают мне кузнечиков – маленькие жёлто-зелёные пятна, озорные и неуловимые. Целая россыпь кузнечиков, порванные зелёные бусы, отскакивающие от земли теннисные мячики.