Книга про Иваново (город incognito)

– Сейчас ситуация немного меняется – краеведением интересуются, информация востребована.

– А как вам памятник Ольге Генкиной на вокзальной площади?

– Это не «Генкиной» – просто его так называют. Памятник Генкиной был у старого вокзала, потому что ее там убили; сейчас он утрачен. Нынешний монумент – собирательный образ молодых революционерок текстильного края. Его ставили, по-моему, к шестидесятилетию революции. Не очень мне понятно, что это за женщина, – шарф в одну сторону развевается, волосы в другую. Ведь такого быть не может! Тогда таких людей романтизировали, а сейчас если вдуматься – в городе неспокойно, какая-то женщина нелегально привозит десять пистолетов и к ним триста патронов; ведь патроны, наверно, не чтобы поиграться, а чтобы стрелять!.. Кто она такая? Как ее воспринимать? Террористка приехала! В наши дни подобным образом поступают исламские боевики. Подвиг своеобразный… Так же как у Морозова, который по кличке Ермак и которого избили на улице Ермака.

– Об этом я не слышал.

– Там, где сейчас госуниверситет, избили Ермака – революционера Морозова. Он был психически не совсем нормальный. Шел крестный ход, рабочие несли иконы и портреты царя. Морозову кто-то сказал: «Шапку сними», а он вместо этого выхватил пистолет и выстрелил по портрету царя, а попал в шею того человека, который его нес, – убил насмерть. Рабочие подбежали. Морозов хотел скрыться, стрелял по пути в какого-то лавочника, который пытался его остановить, но его догнали – тоже чуть не убили. Полиция отбила революционера от толпы, прекратила безобразие, но он все равно недолго протянул – сложил голову в Москве во время революционных действий 1917 года.

– Так, может, и хорошо, что люди думают, что улица названа в честь Ермака – покорителя Сибири.

– С современной точки зрения все эти герои уже видятся другими.

– А есть в Иванове свой «дом с привидениями»?

– Замок Дюрингера. Объект уникальный, но ему не повезло – такой капремонт сделали, что последнее загубили.

– А привидение там чье? Самого Дюрингера?

– Нет. Его жены, которая застрелилась из револьвера системы «браунинг». На почве ревности. Дюрингер был швейцарский подданный, но перешел в православие, в Иванове представлял фирму по торговле красителями. Как говорится, был он очень влюбчивый. А жена – гордая, простить не смогла. Он и сам умер весьма загадочно – от черной оспы. Это тоже надо было умудриться такую странную болезнь подхватить! Перед смертью Дюрингер жил в тайной комнате – у него было много детей, но их к отцу не пускали: боялись заразить. Его похоронили в закрытом гробу. И конечно, есть легенда о несметных сокровищах, подземных ходах, ведущих из замка.

– Хочу вернуть беседу к вашей профессии – расскажите о бабочках, которые водятся в Ивановской области. Я – наверное, как и многие, – знаю только капустницу, крапивницу и лимонницу.

– Ну что вы! У нас сто семь видов одних только дневных чешуекрылых. Сотни две с лишним пядениц, сотни три совок – тех, что ночью летают.

– А редкости есть?

– Знаменитый аполлон! Это большая бабочка – сантиметров восемь-девять в размахе, белая, полупрозрачная, с черными и ярко-красными пятнами. О ней сначала ходили слухи – москвичи рассказывали, что плыли на байдарках по Луху и где-то на берегу видели аполлонов. Мы им не очень верили, а потом студенты поймали несколько штук и привезли в университетскую коллекцию. Я сам их наблюдал в Пестяковском районе.

– Как удалось найти?

– Бабочка в одиночку жить не будет – это не леопард. Если бабочки водятся, их сразу много. Студенты приметили одно такое место, и я однажды отправился вместе с ними. Мы шли запутанными лесными тропами, вышли к реке Лух – моста не видно. Куда дальше? А дальше – раздеваться и на ту сторону. Кое-как перебрались, перенесли в руках одежду. Идем дальше – снова река! Студенты объясняют: «Здесь Лух петлю делает». Опять переправа. Идем, идем – часа через два пришли на место, и там действительно летали аполлоны. Самое смешное, что обратно добрались за десять минут и реку вообще ни разу не переходили. Так меня студенты разыграли.

– Сейчас многие отмечают, что система высшего образования в стране пошатнулась. Вы это ощущаете?

– Очень слабая школьная подготовка у современных студентов – многие не помнят даже азов.

– Как же они ЕГЭ сдают?

– ЕГЭ – не лучший метод. Формализация знаний ничего не дает. Студенты читают все меньше и меньше. Читать разучились! Я все смеюсь: «Вы буквы-то хоть помните?» Они даже задание дочитать до конца не могут – дают ответ на совершенно другой вопрос! У них какое-то рассеянное сознание. Как в интернете: кнопку нажал – сразу ответ, а если его нет – что делать, не знаю. Готовый текст современным студентам выучить сложно, я уж не говорю, если надо сравнить, проанализировать что-то. Большой, нормальный учебник они не осилят, лекции писать не умеют, да и не стремятся – сидят просто больше. Дай тоненькую методичку – и в ней не разберутся. Раньше со студентов преподаватели требовали, были определенные правила сдачи экзаменов, допуска к сессии. А сейчас они сдают летнюю сессию до самой зимы.

– Так взять и отчислить!

– Сейчас отчислять нельзя – студенты, наверно, сами это знают и не боятся. Уровень настолько упал, что, если строго с них требовать, придется отчислять поголовное большинство, а кто тогда останется? Надо студентов беречь – раз они к нам пришли. Значит, у них есть хоть какой-то интерес. Ведь студент изначально не любит учиться. Ему хочется побольше погулять, весело провести время. Учиться его надо заставлять, а заставлять не получается, потому что никакие рычаги не работают. Преподаватели в растерянности. На них еще валится масса всякой «бумажной» рутины – составление и оформление бесконечных текущих учебных программ, бесполезной писанины, которая у всех отнимает время.

– Как же с этой бессмыслицей бороться – в образовании, в архитектуре, в других сферах жизни?

– Сейчас уже все слишком далеко зашло.

ВО ВСЮ ИВАНОВСКУЮ

Посвящается Василисе

Бывает в конце апреля – начале мая такая пора, когда зелень на деревьях как бы туманится. Лес еще прозрачный, земля полна влаги, ночи стиснуты заморозками, а зелень плывет, одевает веточки и ничего не боится, потому что наступает ее пора.

А наша пора прошла…

1

Слово «сафари» в другие языки попало из танзанийского суахили, на котором оно означает «путешествие».

Мое сафари долгое время проходило в пейзажах Камчатки и Таиланда, Алтая и Индии, Карелии и Ставрополья, Армении и Румынии, а родные края оставались за бортом. Казалось интереснее умчаться за тридевять земель – на свой страх и риск, за кудыкины горы, как в сказку, в мечту, а то, что под рукой, – разве это мечта? Алые паруса всегда на горизонте, никогда не приближаются. Прав ли я был?

И прав, и не прав.

…У реки было имя, у каждого дерева – кличка или прозвище. Как лесной разбойник, на обочине дороги притаилась коряга. Над Клязьмой с клекотом описал дугу ястреб. Или это коршун?

Смотри, узнавай имена родной земли, – так заговорила моя дорога. Родные края – это тоже «край».

Помню, как, приехав в индийский Ришикеш, однажды ночью поднял к небу глаза и увидел, что месяц плывет, словно лодочка. Он был повернут не вертикально, а горизонтально! Местные относились к этому положению месяца как к норме, а я замер, раскрыв рот, и не мог наглядеться. Его «необычайность» будила во мне азарт. Казалось, он красивее, чем тот, что висит у нас в Иванове. Мое воображение мигом отточило его, как лезвие, как саблю махараджи (можно было обрезаться!), и кровь быстрее бежала по жилам.

А куда она прибежала, исполнив полный оборот своего ни на минуту не прекращающегося движения, – да к сердцу, к дому, куда же еще!

«Ты здесь не лишний, – убеждал я себя. – Ты должен доказать это себе и другим».

Разве сосна чем-то хуже казуарины или кокосовой пальмы?

До ближайшей кокосовой пальмы билет стоит тридцать тысяч рублей, а сосны – вот они: заняли косогор, спустились с косогора…

Откроем карту.

Вергуза, Санеба, Осиновая Грива – эти имена нам пока ничего не говорят. Это пока лишь синие извилистые линии на новенькой, купленной в магазине «двухкилометровке», но недолго продлится их анонимность: накинул рюкзак – и вперед, знакомиться.

Молохта, говоришь?

У античных греков имя реки означало ее нимфу. Не в реках жили нимфы, а «быть нимфой» – «быть речкой».

– А русалок ты видел?

– Нет. Но я видел тролля. Вернее, слышал.

– Какого тролля?

2

Мой первый в жизни поход состоялся на майские. Мы были студентами и дернули на Ухтохму – сначала по бетонке, потом напрямки через незнакомый лес, ориентируясь по солнцу, которое равно согревало и нас, и лягушек, и бабочек.

Ночью же холод упал на землю. Ватники не могли согреть. Мы отдали их девчонкам, чтоб хотя бы им удалось выспаться, а сами в потемках пошли за дровами и всю ночь то грелись, то пританцовывали, чтобы согреться, то клевали носом возле маленького костра.

На излучине Ухтохмы клонилась ракита, и время от времени ее кто-то дергал за опущенную в воду ветку – чтпок-чтпок.

– Кто это?

– Тролль!

– Чего он там забыл? – Сгорбленный Вовка с зазябшей спиной и затекшими мускулами ютился на полене. Глаза одичали и смотрели устало.

– Он сидит на куске золота!..

– А ну-ка! – У Вовки раздались плечи. Он больше не горбился. – Шуганем этого тролля! А золото – в рюкзак…

Уже рассветало, и еще не зарево, не отдельные лучи, а какой-то выстуженный, тревожный, серый свет охватывал пространство, словно пробуя его.

Мы подкрались к раките.

– Вон он!

– Гляди!

Махнув бобровым хвостом, тролль ушел на глубину, захватив с собой и золото.

– Эх, – говорю.

– Раз уж поднялись – давай хоть дров наберем, – насупился Вовка и славно зевнул.

– Эх, – говорю.

И опять:

– Упустили!

Ни тролля, ни золота, а помню, как сейчас, эту тонкую ракиту и краткие речные всплески, которыми в гулком одиночестве первомайской ночи угощала нас Ухтохма.

3

Теза – следующая из наших нимф, хотя у нее и не славянское имя.

Еще одну нимфу – тоже с неславянским именем Наиля – я переносил в том походе на руках: сначала через брод, потом через ручей, а последнее препятствие было курам на смех – заболоченная канавка. Я сам не понял, как провалился по колено и нимфу свою макнул прямо задом.

– Я трусы намочила! – воскликнула нимфа совершенно справедливо.

Впереди маячили колокольни и стены Дуниловского монастыря, так что, возможно, эту преграду соорудили монахи, чтобы ни одна нимфа к ним не проникла.

Наиля тем временем переодевала джинсы. Сверкнули голым ноги… Нет, монахам нельзя на такое смотреть!

Когда мы шли под монастырскими стенами, я ожидал, что сверху нас обольют кипящей смолой или встретят пиками, но православное воинство отсиживалось в кельях, как пчелы в грозу забиваются к себе в соты.

И я тоже чувствовал – идет гроза, ходит ходуном, мутным ливнем бьет в глаза, вспухает горячим бельмом и бредом, когда я вижу, что она передо мной.

4

Путешествие в одиночку – другая музыка.

На Уводьское водохранилище, его западную сторону, я направился в разведку. Меня ожидали три знака вопроса: Волчиха, Черный Враг и Вшивая Заводь. Хотелось проверить – а такой ли Враг черный? насколько Заводь вшивая?

Приключения начались уже с момента отправления, когда водитель рейсового автобуса отказался везти пассажиров по маршруту, потому что пассажиров оказалось всего двое, а «дорогу там ты видел? Я нэ паеэду», – твердил он с напористым, кавказским акцентом, который прыгал по русским словам, растягивая их реброватыми «э-э».

– А мы как поедем?

У меня в союзниках оказалась бабушка с клетчатыми сумками, упакованными битком, так что даже молния на одной не сходилась.

– Ты вчера рейс отменил, сегодня отменяешь… Это безобразие! – Она приготовила лицо для паники.

Водитель испугался, стал трезвонить в такси – на такси выходило пятьсот рублей, а в его автобусе билет стоил пятьдесят (бабушка знала, за что воюет!).

Водитель помрачнел. Он тоже бы, наверно, хотел работать в такси, а не на таком невыгодном направлении. Всех можно понять, да и понять всех легко, сложно не лаяться.

Он нас подбросил до пригородной трассы, навязчиво подчеркивая, что там «на карьеры самосвалы-э ездят, попутка довэезет».

Стоило его машине развернуться, бабушка беспомощно и ядовито сказала:

– Какие карьеры – закрыли их давно… Да и не влезу я в самосвал, – вздохнула она.

Неожиданный автостоп длился минут пять, после чего мы с ветерком, на отличном внедорожнике со всеми удобствами, добрались до места, куда нам было надо, сэкономив даже и те пятьдесят рублей, которые мы бы заплатили бедолаге-водителю с выкатывающимися, как мандарины, «э-э».

С нашим государством лучше не связываться! Подпишут тебя на самый глухой маршрут – и вози себе в убыток худые карманы. Поневоле сделаешься нахалом и хапугой: «Хочу-э – пойэду-э, нэ хочу – не пойэду-э».

А дорога там, действительно, – по обочине быстрее, чем по асфальту.

5

Поля… Не русские – американец пашет: купил и возделывает. Русские участки стоят заброшенные, русским невыгодно сеять и пахать – разучились браться, да и законы такие, что только богатым под силу их вынести.

А лес – он никогда не разочарует. Мы лесом сильны: тайгой, буераками, оврагами, топями, кулигами, дуплами.

Вот где раздолье!

Вышел на полянку – лиса мышкует: резвится, тешится, а меня увидела – встала как вкопанная. Думает, есть ли у меня охотничья лицензия. Наконец сообразила, что потом не докажешь, и тикать к опушке – у леса задержалась, подарила прощальный взгляд, поворот головы…

Ни разу не встречал я рыжей лисицы – такой, как в мультфильмах. Мне все попадались облезлые, как мочалки.

В реке мелькают серебряные искры. Сосновый ствол обшаривает поползень.

Ни в одном мультфильме не видел я поползня, и сказки его стороной обходят – летят гуси-лебеди, шаманит жар-птица, ворон кружит над богатырским курганом, а скромный поползень клюет всяких тлей да древесных жучков, а чем он не сказочный? Конечно, сказочный! Жил-был поползень…

Сойдя с дороги, махнул напрямик и плутал-плутал… Спугнул каких-то птиц – размах крыльев порядочный, клювы длинные, как у аистов, а шеи – короткие.

Нет, – смотрю, – длинные!

Опять – короткие!

А это цапли: когда летают, они свои шеи выгибают буквой «зю», и, если смотреть на них снизу вверх, кажется, что у птицы голова то втянута в плечи, то на отлете…

Туча гребет на меня баттерфляем. Сейчас накроет – у нее в животе вспучилась бешеная, черно-синюшная гроза!

А всего-то две капельки и уронила.

Какую бы вытащить заветную мысль – из тучи, из яркой белизны берез, из лягушки, заторможенно сползшей в воду, когда я пришел начерпать котелок, а другая сиганула – прямо спортсменка, мировой рекорд поставила по прыжкам!

Вода в ручье каряя, как девичьи глаза.

6

«Бабы-то понятно, что дуры, а мужики-то чего дураками становятся?» – размышлял я, поговорив по сотовому с одним приятелем. Меня охватили досада и раздражение оттого, что он позволил усадить себя в такую лужу. Как щепки к берегу, прибило мысли: «Мужчины в нашем мире деградируют первыми – как за все брались первыми. А теперь не берутся».

С водохранилища, разогнавшись, хлестал северный ветер. У Гребенщикова в песне «Аделаида» есть строчка:

Но северный ветер – мой друг…

Какой же он «друг»? Пробрал до костей! Если Гребенщикову так нравится мерзнуть – пусть он с ним и дружит.

Темно, темнеет. В свинцовом зеркале извиваются тесные отражения берез, растущих на той стороне Волчихи. Чу, успокоились, больше не пляшут.

Я залез в палатку, и всю ночь мне казалось, что пришла лиса и залезла в пакет с продуктами, оставленный под тентом.

Утром проверил, и отлегло – тут они, пряники!

7

А мой приятель… расскажу о нем.

Это был остроумный, общительный, начитанный человек, которому вечно хотелось в драку, но не было кулаков.

Однажды с женой они пришли ко мне ночевать, потому что морили у себя клопов. Его жена – немногословная круглолицая девушка родом из деревни – легла рано, а мы, как в старые добрые времена, расставили на доске резные деревянные шахматы, которыми, возможно, играл еще мой прадед Алексей.

Не зная, чем заменить потерянную белую пешку, поставили вместо нее пустую стопку.

Приятель возмущался:

– И это не в первый раз! Просто пропадает желание учить таких студентов. Читаешь лекции в «потолок». Ничего им не надо.

– Шах, – говорю.

– Декан беспомощен! Все это знают, и все молчат. У нас на кафедре одни пенсионеры. Даже те, кто моложе, – все равно пенсионеры. Песок из них сыпется!

– Мат, – говорю.

– Ну что – матч-реванш? – не сдавался он.

Мне представлялось скучным его снова обыгрывать, но он бы обиделся, если б я отказался.

– Давай.

– А одна, – он украдкой покосился на стену, за которой спала жена, – смотри, прислала мне фотографию. – Он достал телефон. – Спрашивала: идет ли ей новый купальник?

Я вскинул брови:

– А ты что ответил?

Он скорчил рожу:

– Показал жене. Спросил ее мнение.

– А она что сказала?

– Сказала, что без купальника ей было бы лучше.

– И чем все закончилось?

– Зачет, экзамен… Е два – е четыре? – Как бы советуясь (или предлагая), он двинул фигуру в шахматное сражение, которое не грозило его душевному покою никаким потрясением.

Через полтора года жена ему изменила, и они развелись.

8

Имена рек полны предчувствий.

Ничего не загадываю – просто открываю.

Смехровское озеро – длинное, как сосиска. До Клязьмы от него километра два по лесу, в котором укромно притаились озера другой, заглохшей, непроницаемой тишины. Жизнь вокруг них как будто остановилась. Здесь можно встретить синюю лягушку! Озера за занавесом своей загадки.

Я пробовал их сфотографировать, но на полученных снимках загадка испаряется – остаются поваленные в воду деревья, зернистая ряска с черным глазком, а укромное исчезает. Ничего, догоним!

Скатившись крутым, песчаным откосом, я бухнулся в Клязьму – дно быстро ушло, залопатил ногами, разбрызгивая воду нарочно шумно… Потом загорал, распрямляя в пальцах стебли травы, – они снова сгибались.

– Ты кто?

– А ты? – недоверчиво переспрашивает белый цветок.

А ты? Василек! Тебя я знаю! Ты клевер, ты пижма! Ты старуха полынь, ты лютик едкий, ты зверобой! Ты пиявка, ты ласточка! Ты…

– А ты?

Опять незнакомый!

Ты дятел, ты кукушка!

А ты чей клич – отрывистый и резкий, как бандитский посвист? Городские курицы тебя забыли!

В небе – белая черта самолета. Прошла моторка.

– О, человек! – изумился кто-то из ее пассажиров.

– А рыба где? – крикнул мне с веселой претензией другой.

– На рынке, – отвечаю.

– Вот и мы так думаем!

…Разбил палатку, никуда не тороплюсь – вечер сам придет.

Ты кто?

Львиный зев!

9

Туман над поймой висит, как потолок.

Закат вытянул малиновый плавник у края горизонта, а коршун… – я решил, что его гнездо где-то на соснах прямо надо мной, – вот он и недоволен, что я его выкуриваю дымом костра.

Хищники парой взмывают в воздух и издают тревожные, вибрирующие звуки, похожие на лошадиное ржание.

Кусты и деревья облекаются в сумерки. Соловей звенит, как серебряная монета, а то вдруг защелкает да еще изловчится – поди подбери столько звуков в мелодию, а он подбирает, и ему нетяжело – пришла пора!

Свисти, брат, свисти про свои три копейки.

Это я коршуну.

10

Песня обреченных: ничего своего, свое – бестрепетно.

Даль отколола меня себе.

Я могу отличить баньяновое дерево от бананового, лангура от макаки. Луга эдельвейсов, плантации каучука, «дымовуха» над фумаролой, шары раффлезии – все это я видел и пережил как свое, а то, что под ногами, – пропустил, потерял, не увлекло… Зачем то, что есть, когда есть то, чего нет? Иди туда, не знаю куда…

Самое место мое – в избушке на курьих ножках, с летающим ухватом и зеленоглазым черным котом, воровато косящимся на горшок со сметаной.

А здесь я лишний, да и там я гость – за горбом, за страхом, за темными лесами…

Однажды в сауне, когда мы парились, что-то закоротило, и бело-голубые электрические дуги – убийственно красивые – замелькали в воздухе, так что все посыпались, теряя веники и банные шапочки.

Ей-богу, вдохновение – опасная штука!

Дайте узду!

А сам про себя думаю – нет, не давайте, я не все еще сказал.

11

Ухтóма – не Ухтохма, ох как не Ухтохма!

Тимофеич там вытащил за ус сома – думал, что это шнурок ботинка, который затонул и лежит на дне. Он взялся рукой и потянул на себя, а «шнурок» – на себя, да так, что Тимофеич чуть за борт не вывалился.

– Тут я разозлился, – рассказывает Тимофеич. – Ну так его, так, подволок к себе и вижу – морда усатая: в ведро не пролезет.

– Враки, – говорю.

– Почему «враки»? – Тимофеич обиделся. Его борода стянута в хвостик, который он в городе заправляет под свитер, а здесь – навыпуск.

– Вы злиться не умеете.

– А-а, ну это…

Он помешивает суп из картошки с крапивой, нарванной по берегу.

Ухтома нас слушает, а саму ее не слышно. Где ее руки, ноги, глаза? Она существует отдельно от жизни человеческого разума – ни одно слово не потревожит ее, пока не превратится в утку или рыбу.

Раньше Тимофеич работал инженером, а потом все бросил и подался в художники. Живопись заменила ему самую крутую горку! Он так с нее разогнался, что что-то перепрыгнул. И это сделало его художником.

– Есть пустота, а есть пустота, – рассуждает он. – В одной ничего нет, а в другой есть НЕЧТО!

Я возражаю, пытаюсь урезонить:

– Ну как же так – если там что-то есть, какая же это получается пустота?

– Нет, брат, погоди. Пустота – уже что-то. Если там на самом деле ничего нет, то ее нельзя назвать!

Обычно в компании я себя чувствую фантазером и вольнодумцем, но в беседах с Тимофеичем почему-то выходит, что я поборник здравого смысла.

– Ой, – удивляется он, поднимая приставленную к бревнышку бутылку водки, – разве у нас ничего уже нет?

– Нет, – отвечаю, – у нас есть нечто!

Ухтома не спит, кто-то в ней переворачивается на правый бок.

– А с сомом-то что стало?

– Да ус оторвался – лопнул, как струна, – говорит Тимофеич. – А так – хоть в Музей рыболовного промысла.

12

И еще одна нимфа – вертушка Лахость: несет тебя, катит, вдруг раз – в завал, или о камень «Тайменем» шаркнешь.

По Лахости мы шли экипажами на двух клееных-переклееных байдарках, кричали: «Табань!», «Ворона!», «Прозевала!».

Однажды врезались в коровье стадо. Животные, как буйволы на картинках в «Нейшнел джиографик», стояли у опор разрушенного моста по грудь в обегающей их воде. Я мог приветствовать любую, взявшись за рог!

Лахость петляет по границе Ивановской и Ярославской областей. По сути Лахость и есть граница. Смотришь направо – земля ивановская: камыш да осока, на левый берег смотришь – осока да камыш, но уже ярославские!

По этой территории сто тысяч лет назад прокатился ледник. В русле реки он оставил валуны. Одни притаились, указывая на себя серебряной пенкой-бурунчиком сверху, другие выставили тупые, как у бегемотов, гладкие морды.

На стоянке-дневке я углубился в лес в поисках черники и, выйдя из чащи, увидел между кривыми деревцами полосатые залежи разноцветного мха. Июль был засушливый, и болотце отступило. Мох весь высох, превратившись в вышитый, волнистый ковер. Лиловые языки чередовались с серо-голубыми и бирюзовыми, фисташковые с сиреневыми.

– Димка! Димка! – Меня звали на помощь.

Колюче-когтистым ельником я пробился к лагерю.

Над дымящим костром дрожал и фыркал кипятком котелок, доступ к которому перегораживал Вовка, отгонявший всех от него длинными страшными руками и бешено-веселыми глазами.

А Позднякова наябедничала:

– Вовка лягушку хочет сварить!

13

Уводь и Ухтохма сливаются у Комарни, Теза впадает в Клязьму, а Лахость в Которосль, которая в Ярославле объединяется с Волгой.

Волгу я переплывал. Переплывал Уводьстрой и Оку на родине Есенина.

На черном песке халактырского пляжа дразнил несмолкающий Тихий океан. Шлепался с мангров в Андаманское море. Сидел с записной книжкой на берегах Енисея и Ангары. Видел Днепр и Иртыш, где Маянцев ударился башкой о столб, переходя через мост и развернув лицо, чтоб полюбоваться на знаменитую сибирскую реку, в которой когда-то утонул Ермак.