Беглец

Долго, очень долго рассматривал Сударчиков фотографию, сосредоточив все свое внимание на красавце вольноопределяющемся.

– Он, разумеется он, – прошептал, наконец, старик и положил фотографию на стол.

– Что ж мне теперь делать? – снова задал он уже встававший перед ним и раньше вопрос.

Несколько минут простоял Сударчиков в глубокой задумчивости, опустив на грудь седую голову, потом выпрямился и, повернувшись к образу, три раза истово перекрестился.

– Господи, – прошептали его бледные губы, – не попусти злодею надругаться над правдой, отомсти ему за кровь и за слезы!

Хотя эта странная молитва по смыслу своему едва ли согласовалась с духом христианского учения, но Сударчикова успокоила настолько, что он даже нашел в себе силы снова отправиться на паром к своим, на время покинутым, занятиям.

XXXVI. Друзья

С того дня как Аркадий Владимирович последний раз был в Шах-Абаде, прошло с месяц времени. Не видя так долго своего приятеля, Осип Петрович сильно соскучился по нем; всякий раз как в таможню приходил кто-либо из солдат Урюк-Дагского отряда, Рожновский не упускал случая расспросить их об их командире и послать с ними ему поклон.

– Да скажите его благородию, – добавлял он неукоснительно, – управляющий спрашивает, почему, мол, долго не приезжаете в Шах-Абад, очень они по вас соскучились.

Не довольствуясь устными поручениями, Осип Петрович отправлял иногда Воинову небольшие записочки, в которых дружески пенял ему за то, что тот совсем забыл своих шах-абадских соседей. В ответ на такие любезности Аркадий Владимирович в свою очередь посылал Осипу Петровичу нижайшие дружественные поклоны, отговариваясь в то же время недосугом за массой работы и хлопот по отряду, не дающих ему возможности приехать.

Убедясь, наконец, что Аркадий Владимирович умышленно сидит дома, Рожновский в одно из воскресений решил поехать сам к нему.

– Про Магомета рассказывают, – весело говорил Осип Петрович, входя в комнату Воинова, – будто бы однажды он приказал горе приблизиться к нему, но гора его не послушалась; тогда он сам пошел к горе. Вот так и я: приглашал, приглашал вас, вы не едете, пришлось самому приехать. Ну, здравствуйте!

– Ах, это вы, Осип Петрович! – радостно воскликнул Аркадий Владимирович. – Вот сюрприз-то… Спасибо вам, дорогой, что приехали; вы представить себе не можете, как я соскучился здесь один на посту.

– Воображаю. Отчего же вы к нам не приезжали, коли уже так вам скучно было?

– Некогда, дорогой; масса работы… Планы черчу, книги заканчиваю, мало ли еще что…

– Та не брешите, пожалуйста, бо я сам бачу, якая сь такая у вас работа! – перебил его Рожновский. – Скажите лучше – дуетесь вы на Лидию Оскаровну, оттого и не едете.

Воинов слегка вспыхнул, хотел что-то сказать, но вместо того махнул рукой и угрюмо насупясь, зашагал по комнате.

– Эх, Осип Петрович, – заговорил он после некоторого молчания, – разве я дуюсь? Что уж тут… Будем говорить напрямки. Посмотрите на меня хорошенько: скажите – не изменился я? По глазам вашим вижу, что вы замечаете во мне большую перемену… А отчего? Я думаю, мне и рассказывать не надо, без рассказов понимаете. И за что? Ну скажите – за что? Чем я виноват перед нею, чем заслужил такое отношение?

Последние слова Воинов почти прокричал, стоя перед Рожновским и заглядывая ему в лицо тоскливо-недоумевающим взором. Тот ничего не ответил, а только с досадой крякнул и слегка потупился.

Он действительно с первого же взгляда на Аркадия Владимировича нашел в нем большую перемену. Еще недавно такой жизнерадостный, бодрый и веселый, лихой поручик теперь как бы потух, осунулся, побледнел… Глядя на него, можно было предположить в нем серьезную и упорную болезнь. Воинов между тем продолжал:

– Конечно, насильно мил не будешь, я это сам понимаю; понимаю и то, что такая барышня, как Лидия Оскаровна, не может полюбить меня…

– Почему? – резко, с досадой перебил его Рожновский.

– Понятно почему, – совершенно искренно воскликнул Воинов, – я для нее слишком ординарен! Армейский поручик, малообразованный, неинтересный… Все это я отлично понимаю и ни на минуту не увлекаюсь и прежде не увлекался несбыточными надеждами… Не в том дело; но скажите – за что оскорблять меня так? За что относиться с таким недоверием, с такой враждебностью? Вот что больно и горько! Тем более обидно, что вначале она относилась ко мне очень хорошо, скажу прямо, по-дружески, – припомните вы сами, Осип Петрович, как мы с Лидией Оскаровной по целым вечерам просиживали вдвоем, еще вы подчас подтрунивали над нами… Ведь находила же она для меня тогда и слова, и разговоры, а теперь двух-трех слов не скажет, а если и скажет, то непременно съязвит, уколет… Разве это не больно? Разве не имел я права огорчаться и приходить в отчаянье?

Высказав все это дрожащим от волнения голосом, Воинов снова заходил по комнате, нервно до боли крутя усы. Рожновский молчал, хмуря брови; ему от всего сердца было жаль Аркадия Владимировича, но он не знал, что сказать ему в утешение.

– Нет, вы вот что мне растолкуйте, – остановился тот вдруг сразу посреди комнаты и даже ногой слегка притопнул, – что она в нем нашла? Какие такие особенные достоинства и качества? Ведь это же нелепость! Кошмар какой-то дикий и больше ничего… Кто он такой, позвольте вас спросить? Если даже брать его таким, каким он себя выдает, то и тогда он не что иное, как мусульманин, персюк, раб какого-то там Хайлар-хана, который во всякую минуту может его за ребро на крюк повесить… Господи, мне кажется, я с ума скоро сойду!.. И на такую-то, с позволения сказать мразь, Лидия Оскаровна обращает свое внимание, интересуется им… Впрочем, что я говорю – интересуется, надо уж говорить правду: не только интересуется, а прямо-таки любит его… да, любит, я это отлично знаю и никто меня в этом не разубедит… Никто, никто!.. – кричал Воинов, точно кто спорил с ним. – К. чему все это поведет? Ведь не идти же Лидии Оскаровне замуж за него… Уехать в Суджу, надеть чадру и ходить с кувшином к колодцу, в компании с прочими татарками… или как все эти коровам подобные ханши пальцем варенье лизать и тириак курить… О, проклятие, – прорычал в заключение Воинов и бросился на диван, с такой стремительностью, что весь он жалобно застонал.

– Ну, это вы уж чересчур преувеличиваете! – усмехнулся Осип Петрович, на мгновение со слов Воинова мысленно представив себе Лидию в роли ханши. – Дело так далеко не пошло, как вы себе воображаете. Мне даже смешно разуверять вас в том, что Лидия вовсе не влюблена в Муртуз-агу, даже и в мыслях у нее этого нет, – просто-напросто он ее заинтересовал как новый, невиданный ею еще тип. Немалую роль играет и таинственность, окружающая его, дающая право делать всякие предположения романического характера, невольно возбуждающие любопытство, а любопытство основание женской натуры. Про это, я думаю, вы и сами знаете. Я Лидию Оскаровну немножко изучил и нахожу в ней много романтизма. Довольно сказать – Жуковский ее любимый поэт. Она половину баллад его наизусть знает, от лермонтовского же Измаил-бея без ума. Я уверен даже, хотя она этого и не говорит, но это бессознательно У нее прорывается, что Муртуз-ага ей кажется тоже чем-то вроде Измаил-бея. Однажды она высказалась в том духе, что, мол, наверно, у Муртуза была в жизни драма, в которой замешана женщина и т. д., и т. д., а когда я на это со своей стороны сделал предположение, дескать, не был ли он фальшивым монетчиком, она страшно рассердилась и выговорила мне массу колкостей… Институтское воспитание, ничего не поделаешь! Они там учителей чистописания в Чайльд-Гарольды производят, а уж тут и Бог велел. Но, за всем тем, надо отдать справедливость Лидии Оскаровне, она барышня умная и скоро, скорее, может быть, чем мы думаем, разглядит этого самого Муртуза и даст ему надлежащую оценку. Вы только не волнуйтесь, глядите на все глазами философа и терпеливо выжидайте время; поверьте, не пройдет и месяца, как Лидия опять будет с вами такая же, как была раньше… Вы только не делайте глупостей, не вдавайтесь в трагедии, продолжайте посещать нас, как раньше посещали, и в конце концов все будет прекрасно. Верьте мне!

– Ах, вашими бы устами да мед пить! – задумчиво произнес Воинов, значительно успокоенный. – А я, признаться, с отчаянья удумал было в другую бригаду переводиться.

– Вот это уже была бы совсем глупость! – укоризненно покачал головой Рожновский. – Ну, Аркадий Владимирович, не ожидал я от вас, что вы такая баба окажетесь! Чуть неудача – он уже и в бега, а еще героем считаетесь… Ай, ай, стыдно, стыдно!

– Ваше благородие, – доложил вошедший денщик, – таможенный досмотрщик просит, могут они войтить, оченно, мол, нужное дело…

– Ах да, Аркадий Владимирович, я и забыл совсем; ведь я не один приехал, а и Сударчиков со мной. Я, знаете ли, совсем собрался к вам, в повозку уже садился, как вдруг, гляжу, Сударчиков бежит. «Ваше благородие, – спрашивает, – вы не к их благородию поручику Воинову ехать изволите?» – «Туда, а тебе что?» – «Ежели туда, будьте милостивы, позвольте и мне ехать с вами. Я до поручика важное дело имею, сообщить им известие надо одно, а кстати и вы прослушать изволите, по тому самому, что и до вас касательство имеет». Удивился я немного таким словам, но расспрашивать старика не стал и посадил его в свою повозку. По дороге он сообщил только, что дело, о котором он хочет говорить, заключает какую-то большую тайну и имеет непосредственную связь с именем Муртуз-аги. Подробнее же он обещал рассказать у вас на посту.

– Что ж, посмотрим, какое это такое дело; может быть, что-нибудь действительно важное. Ваш Сударчиков – человек положительный, серьезный и по пустякам болтать не станет. Надо позвать его и выслушать.

XXXVII. Рассказ Сударчикова

Через минуту в комнату вошел Сударчиков. Лицо его по обыкновению было сурово-спокойно, в руках он держал перевязанную тесемочкой папку.

– Здорово, старик; ты с чем? – дружелюбно приветствовал его Воинов.

– Здравия желаем, ваше благородие! – с былой молодцеватостью отвечал Сударчиков и, понизив тон, добавил: – Открытие важное я сделал; такое открытие, что и не знаю, как оно и будет, того, значит, по законам-то…

– Открытие? Какое? – удивился немного Воинов. – Да ты, старик, вот что: бери стул да садись сюда поближе, выкладывай, что у тебя такое. Вы позволите ему сесть при вас? – шепотом обратился Воинов к Рожновскому.

– Разумеется! Ведь он у меня на правах почти чиновника! – кивнул головой Осип Петрович.

Тем временем Сударчиков подошел к дивану, на котором сидел Воинов, открыл папку, достал из нее знакомую уже читателю группу и, передавая ее Аркадию Владимировичу, внушительным тоном произнес:

– Извольте, ваше благородие, приглядеться хорошенько, а опосля, как вы всмотритесь, я вам все и доложу, как быть следует.

Воинов с некоторым недоумением в лице, взял из рук Сударчикова группу, но стоило ему взглянуть на нее, как у него вырвался легкий крик изумления.

– Откуда у тебя эта группа, где ты ее взял?

– Как откуда? – немного опешенный таким вопросом, в свою очередь спросил Сударчиков. – Эта картина моя, поболее двадцати годов будет, как она у меня хранится. А вы, сударь, нешто что знаете про эту картину, тоись стало быть, чьи тут портреты находятся?

– Как не знать! Это вот капитан Некраснев, Егор Сергеевич, а барыня – жена его Людмила Павловна; она моей матери двоюродной сестрой приходилась, а мне, стало быть, теткой…

– Да неужели ж, ваше благородие? – всплеснул руками Сударчиков. Вот изумительное-то дело, скажите на милость! Кто думал, кто думал?..

Он несколько раз покачал седой головой и затем, оживившись, торопливо заговорил, тыча дрожащим пальцем в красавца вольноопределяющегося:

– Может быть, ваше благородие, вы и этого тоже знаете?

– Слыхал о нем, – мать моя нам рассказывала. У нас в доме тоже такая фотография есть, а к тебе-то она как попала?

– Да ведь капитан, покойник, царство ему небесное, ротным моим был. Извольте взглянуть: фельдфебель у дерева-то стоит, это же я сам и есть, помоложе тогда был, бороду брил; теперь-то я старая коряга… Впрочем, не во мне толк… а в том, что, стало быть, вы и про всю историю наслышаны…

– Слышал и про историю…

– Так, так… Вот ведь он, злодей-то самый, убиец проклятый! – в приливе ненависти торопливым полушепотом заговорил Сударчиков, дрожащим скрюченным пальцем показывая на вольноопределяющегося. Почитай что на моих глазах все и свершилось-то… Я одним из первых прибег тогда, на моих руках капитан и душеньку Богу отдать изволил… А как Людмила-то Павловна в те поры убивалась, и не дай-то Бог, смотреть страшно было, думали – ума решится!.. Сколько годов с того дня прошло, а точно вчера было, так все и стоит в глазах… Подумать страшно!

Старик замолчал и в глубокой задумчивости опустил голову.

– И как подумаешь, чудно выходит! – продолжал он после короткого молчания. – Восемнадцать лет пропадал человек; думали, помер, слух такой был, ан вышло не то, – жив, и мало того жив, сам объявился… Надо только умеючи взять, а сделать этого окромя вас, ваше благородие, некому. Затем-то я и приехал к вам, чтобы, стало быть, известить вас обо всем, как следует… Надеялся, не откажетесь. Ну, а теперь, как вы к тому же и сродственником приходитесь, то и подавно, беспременно вам, а не кому другому за это дело взяться надлежит…

– За какое дело? Говори яснее, я тебя что-то, брат, понимаю плохо! Про кого ты говоришь?

– Про кого? Ни про кого иного, как про убийцу проклятого, князя Каталадзе… Ведь он здесь! 18 лет о нем не было ни слуху, ни духу, а теперь вдруг выискался. Во всем святая воля Божья… Вы, ваше благородие, вглядитесь позорче в рожу-то его злодейскую, припомните, не видели вы кого похожего? Да и вы, ваше благородие, – обратился Сударчиков к Рожновскому, – извольте тоже поглядеть. Вы также его видали, еще недавно; не таким, правда, а много старше и одежда на нем другая, не та… Только если вглядеться попристальней, то узнать можно!

Заинтересованные словами Сударчикова донельзя, Воинов и Рожновский принялись внимательно разглядывать фотографию. Сударчиков, дрожа от волнения, не сводил с них глаз, как бы гипнотизируя их своим взглядом.

– Ну, брат, воля твоя – не могу узнать! – произнес Воинов. – Каталадзе был грузин, а это уже известная истина: все грузины на одно лицо, как родные братья.

– Постойте, постойте, – заговорил Рожновский, в свою очередь пристально вглядываясь в фотографию. – Я, кажется начинаю узнавать. Неужели он?

Поднял Осип Петрович глаза на Сударчикова, – тот торжествующе кивнул головой.

– Да кто он? – с легким раздражением спросил Воинов.

– Кто? Муртуз-ага. Неужели не узнаете? – сказал Рожновский.

При этих словах Воинов даже с дивана вскочил.

– О, я дубина! – закричал он, хлопнув себя по лбу, – не мог догадаться сразу… Гляжу, что-то кого-то как будто бы и напоминает, а кого, хоть убейте, не домекнулся.

– Мудреного нет, ваше благородие! – обратился к нему Сударчиков. Я сам сколько раз видел его здесь и ни разу в голову не пришло. А тут вот как-то на днях стоял я у парома, а он с нашей барышней к парому подошел; стали и разговаривают промеж себя; он наклонился к самому лицу Лидии Оскаровны, шепчет что-то, а сам улыбается. Глянул я как-то – и вдруг меня осенило, словно пелена с глаз упала. Припомнилось мне, что, почитай, точь-в-точь и тогда так же было: шел я в тот день рощицей, что за городом нашим росла, гляжу, навстречу мне покойница Людмила Павловна идет под ручку с князем и вдруг приостановились на тропинке, он ей что-то на ухо шепчет, а она головой качает, а сама улыбается… Ну, словом, совсем так же, как и теперь, только заместо Людмилы Павловны – Лидия Оскаровна… И так мне тогда лицо его запомнилось, что все время забыть не мог, как он глазища таращил да губы крутил… Глянул я на Муртуз-агу: батюшки светы! то же лицо, и глаза, и губы, – тут-то я и признал его.

– Ты, стало быть, очевидцем всей этой истории был? – спросил Воинов.

– Тоись, как вам доложить? Настоящего-то я не видел, – как, значит, князь капитана нашего полосонул; я уже опосля пришел, минут этак с пяток… Подхожу к казармам, гляжу: от угла денщик капитана, Лошаденков, бежит. Капитан жил от казарм неподалеку… Бегит, стало быть, Лошаденков, а сам стены белее; завидел меня, замахал руками, лопочет что-то, а что – не могу понять. Рассердился и в ту пору на него крикнул, кажись, еще и по затылку слегка смазал: «Что ты, бесов сын, стрекочешь, уразуметь ничего невозможно!» А он мне: «Бегите, господин фельдфебель, до нас, у нас дело большое приключилось, князек капитана зарезал». Как сказал он мне эти слова, и света Божьего не взвидел… Ударился бежать резвей мерина, добег, гляжу – в саду недалеко от лестницы лежит капитан на спине, китель весь в крови, кровь под ним, кровь около… Удивительное дело, сколько крови было… Тут же и барыня, бьется головой об землю, кричит не своим голосом… Наклонился я над капитаном, гляжу: еще дышет, глазами по сторонам поводит тихо так, точно озирается, лицо же такое страшное, серое, осунулось, – узнать нельзя. Увидал меня, губами шевелить зачал. Приник я это ухом к самому его лицу, прислушиваюсь, стараюсь понять, что такое говорит он мне. Сначала никак разобрать не мог, насилу-насилу расслышал. «Умираю… – грит, – возьми мою руку, помоги крест сделать». Взял я его руку, он персты сжал, и я его рукой крестное знамение начал делать… Только донес до левого плеча, чувствую – рука сразу потяжелела, холодеть начинает и ровно бы деревянная стала. Глянул я ему в очи, а на них словно бы туман лег, – помутились, зрачки такие светлые, неподвижные… Вижу я – помер наш капитан, царство ему небесное… Опустил я его бережно на землю, перекрестился, а тут в скорости народ сбегаться зачал… Шум, смятение; что, как… А про убийцу-князя забыли… Схватились, часа уже должно два спустя, кинулись туда-сюда, а его и след простыл… Разослали по всем концам и пеших и конных, – не тут-то было, как скрозь землю провалился! На другой день командир полка телеграммы послал, чтобы на турецкой границе караулили, одначе и там ничего. Спустя месяц уведомили полк, быдто где-то около границы нашли труп человеческий, весь изъеденный волками, по приметам похожий на князя. Сейчас же послали одного офицера из полка удостовериться. Тот приехал, выкопали из земли труп, а он уже загнил весь… Затошнило офицера, не стал разглядывать, а чтобы покончить дело разом, вернувшись, доложил, быдто действительно это князь был. На том и дело покончилось.

– Что же нам теперь делать? – спросил Воинов, с недоумением поглядывая на Рожновского и Сударчикова.

– Арестовать, ваше благородие, как он только приедет, и сдать полиции! – предположил последний.

– Не годится, – тряхнул головой Рожновский, – оснований нет. Одного свидетельства Сударчикова недостаточно. Согласитесь сами: с того дня, как вся эта история случилась, прошло около двадцати лет, – за такой долгий период времени Сударчиков мог забыть, как Каталадзе и выглядел-то, а не то чтобы узнать его в новой совершенно обстановке.

– Я, ваше благородие, не забыл, да и как было забыть, когда все это происшествие на моих глазах случилось?! Я и по сей час все будто бы глазами своими вижу! – немного обиженным тоном заявил Сударчиков.

– Да разве я тебе не верю? – нетерпеливо махнул Рожновский, – но не обо мне речь; я говорю не про себя, а про других. Другие не поверят, скажут: «Старик из ума выжил, померещилось ему сослепу». Не забудьте, ведь князь официально считается умершим, дело окончено и вновь возбуждать его никому не сладко. Ко всему этому прибавьте и то обстоятельство, что Муртуз-ага человек влиятельный, богатый, правая рука правителя Суджи – Хайлар-хана, и затронуть его не так просто, как вам кажется. Сейчас со всех сторон явятся прошеные и непрошеные заступники, подымется гвалт и в конце концов вас же обвинят и, чего доброго, подвергнут взысканию.

– Стало быть, по-вашему, оставить его гулять на свободе? – горячо воскликнул Аркадий Владимирович.

– Пока – да, но учините за ним зоркий надзор и как только он появится здесь тайно, помимо таможни, задержите как нарушителя границы. В то время, когда мы с него будем снимать допрос, Сударчиков пусть заявит свое показание о тождестве Муртуза с князем Каталадзе; мы сейчас же составим об этом протокол и все вместе препроводим в полицию. Таким образом, задержание будет вполне легальное: вы задержите Муртуз-агу не как князя Каталадзе, убийцу и дезертира, а как тайно перешедшего границу, на что имеете полное право. При этом показания Сударчикова являются уже не главным мотивом задержания, а только второстепенным его дополнением.

– Вы совершенно правы! – воскликнул Воинов. – Теперь все дело за тем лишь, чтобы выследить его, когда он пожалует к нам. В этом случае, Сударчиков, надо, чтобы и ты помог нам: иногда на пароме можно собрать драгоценные сведения, у тебя к тому же есть среди татар знакомые.

– Не извольте беспокоиться, – я, со своей стороны, душу положу на это дело, во все глаза караулить буду!

– А как вы думаете, – обратился Воинов к Рожновскому, когда Сударчиков вышел и они остались вдвоем в комнате, – следует ли сказать об этом Лидии Оскаровне?

– По-моему, – не следует. Женщина всегда остается женщиной. Бог ее знает, как она отнесется к этому известию! Во-первых, поверит ли она ему, а если и поверит, то не случится ли так, что жалость к убийце пересилит негодование, вызываемое убийством, и она захочет спасти его от угрожающей ему кары.

– Пожалуй, и в этом вы правы. Итак, будем хранить все в глубокой тайне между нами, – и дай Бог скорого и полного успеха.

XXXVIII. Сударчиков орудует

– Что с тобой? – спрашивала Ольга Оскаровна Лидию, видя ее постоянно задумчивой, как будто бы чем-то расстроенной. – Ты последнее время такая грустная…

– Скучно мне у вас тут! – отвечала Лидия. – Сначала, пока все вновь было, интересовало, а теперь надоело до тошноты; глаза бы ни на что не глядели. Скучно жить без дела! Думаю весной назад в Москву ехать – службу искать где-нибудь в конторе!

– Вот глупости! – с неудовольствием воскликнула Ольга. – Пришла фантазия место искать, точно есть тебе нечего! Это у тебя институтские бредни; лучше замуж выходи!

– За кого? – усмехнулась Лидия.

– А хотя бы за Воинова; чем не жених?

– Прекрасный, только не по мне!

– А почему, позволь тебя спросить? Человек молодой, хороший, любит тебя до безумия. Жалованье получает хорошее, кроме того свои средства небольшие есть; ты тоже имеешь ежемесячную ренту, – жили бы без забот!

– Согласна, все это очень соблазнительно, но…

– Что но?

– Но Воинов мне не нравится!

– Удивляюсь! – пожала плечами Ольга. – Кто же тебе нравится? Муртуз-ага, что ли? – презрительно улыбнулась она.

– А хотя бы и Муртуз-ага! Что же тут удивительного? – спокойно произнесла Лидия.

Ольга пристально взглянула в лицо сестры и весело рассмеялась.

– Чудачка ты, Лидия, право чудачка, фантазерка, каких мало! – сказала она и, поцеловав сестру в лоб, вышла из комнаты. Оставшись одна, Лидия села на кушетку в уголок и задумалась. Последнее время ее мысли вращались все на одном и том же; возможно ли для Муртуза обновление его жизни и если возможно, то как это совершится, – при ее участии или нет? Теперь, когда она знала, что он не перс-мусульманин, а европеец, она стала смотреть на него совершенно другими глазами; преграда, созданная слишком большой разницей в мировоззрении людей Востока и Запада – рушилась, оставалось только ближе узнать и понять друг друга, испытать силу взаимной привязанности… и тогда… Но что же тогда? Связать свою жизнь с его? Но разве это возможно? Кто он такой? Кто он такой? Какое место в жизни он может занять, какие отношения могут создаться у него с другими людьми? – Все это были вопросы, которые ее чрезвычайно волновали и тревожили главным образом тем, что она не могла дать на них себе никакого ответа.

Сударчиков стоял на берегу и смотрел, как большая толпа рабочих, едущих из Персии на ранние весенние заработки в Россию, с шумом и гамом заполнила готовый отчалить от персидского берега паром.

В эту минуту на персидской стороне мимо парома верхом на красивом, рослом, сером коне проехал татарчонок и, с разбега вогнав его далеко в реку, по самое брюхо, начал поить. Лошадь пила долго и жадно, по временам подымая голову и оглашая воздух звонким, задорным ржанием. Сударчиков невольно обратил особое внимание на этого коня; такого в окрестностях ни у кого не было, слишком он был породист и красив и принадлежал, наверно, знатному и богатому человеку.

– Чем это конь мог бы быть? – раздумчиво произнес Сударчиков, продолжая внимательно разглядывать серую лошадь и сидящего на ней татарчонка.

– А должно быть, Муртуз-аги? – заметил Иванюк, мельком бросив взгляд за реку. – Я, кажись, видел его один раз на этом коне, когда наши на охоту ездили!