скачать книгу бесплатно
Люди одной крови
Геннадий Михайлович Евтушенко
Великая Отечественная война. Сталинград. Батальон Георгия Полякова готовится к контрнаступлению. А тут комбата вызывает замполит полка и требует прекратить любовную связь Полякова с военфельдшером Натальей Наливайко. Ведь Георгий женат. Какой пример он подаёт подчинённым? Это же разврат! Но у комбата свой взгляд на ситуацию: он встретил настоящую любовь, любовь на всю оставшуюся жизнь.
Повесть основа на реальных событиях. Отзывы и предложения можно направлять по адресу электронной почты eg2@mail.ru
Геннадий Евтушенко
Люди одной крови
Живым и павшим участникам Великой Отечественной войны посвящается
Жора Поляков возвратился из политотдела полка злой, будто с цепи сорвался. Накричал на ни в чём не повинного Петровича, отправил спать в медсанбат Наталью. Та ушла, так хлопнув дверью, что в хлипком шкафчике посуда задребезжала (тоже девка с характером). Поляков молча разделся и лёг спать. Да разве тут уснёшь? Разговор получился крутой. Начальник политотдела был мужик в общем неплохой, с понятием. Старый коммунист, ещё в Гражданскую воевал. Не орал на подчинённых, большого начальника из себя не строил, в тылах не отсиживался. Да и к Полякову относился по-доброму. Не раз защищал его от праведного гнева командира полка, когда тот чихвостил Жорку за то, что без надобности на рожон лезет. Поэтому с лёгкой душой и пошёл к нему Поляков. Даже и не думал, зачем его в политотдел вызывают. Мало ли? Проблем в батальоне миллион, хоть и значился он лучшим в полку. Ну, лучший ли – это в бою проверяется. А тут пока игрушки: занятия по боевой и политической, так сказать. Под Сталинградом бои день и ночь идут. За каждый дом дерутся. А их для чего-то другого, серьёзного придержали. Видать, контрудар готовится. Но это дело большого начальства. А пока его бойцы в учебные атаки ходят. Да на политзанятиях дремлют потихоньку. А чего особенного на них слушать? Все и так всё знают: надо бить фашистов. И бить изо всех сил. У одних родные погибли, у других – в оккупации. Кто знает – живы ли? Все и без политзанятий в бой рвутся. Да толку от этих политзанятий чуть – половина бойцов узбеки да киргизы из дальних кишлаков. По-русски два-три слова знают. Вот и дремлют на «политике». На других занятиях набегаются, к вечеру с ног валятся. Здоровьем-то из них, как заметил Поляков, мало кто отличается. Да ладно, кормят здесь неплохо, кое-кто даже вес набирает. Так что Поляков к дремоте на политзанятиях особо не придирался. И замполиту такую установку дал: пусть отдыхают, сил набираются, скоро они, силёнки, ох как понадобятся! А в политике они главное знают: надо Родину любить, фашистов ненавидеть и бить их, не щадя сил и самой жизни. А оно вот чем обернулось. Вчера майор молодой из политотдела армии был. Вроде парень ничего: побеседовал, поулыбался, а сам, видно, настучал, что бойцы ни бе, ни ме не понимают. Вот сегодня подполковник Рыжкин и врежет ему по самое некуда. И за бе, и за ме. Но разговор принял совершенно другой оборот.
Начинать беседу Рыжкин не спешил. Налил из большого медного самовара две кружки чаю, усадил Полякова за стол. Глянул исподлобья:
– Что, Иванушка, не весел? Что головушку повесил? Иль чуешь за собой грехи тяжкие?
Поляков молчал. «Чего самому нарываться? Пусть обозначит, зачем вызывал. А там видно будет. Может, и не стучал этот майор». Он хмурился, сопел, прихлёбывая несладкий чай. Рыжкин тоже молчал, легонько барабаня пальцами по крышке стола. Не знал, с чего начать. Разговор предстоял неприятный, а Поляков был боевой командир. Умелый, опытный. Но горячий. Как бы не вспыхнул, дров не наломал. Однако говорить было надо. Он вздохнул и неожиданно для самого себя не с того начал:
– Чтой-то ты чай без сахару пьёшь? Экономишь? Так сахар мой. Бери. – Он пододвинул блюдце с кусочками сахара ближе к Полякову. – Не стесняйся. Или куски большие? Вприкуску не любишь? Так у меня щипчики есть, щас враз куски уменьшим.
– Не, – покачал головой комбат, – я привык без сахара.
– Ну, ну – откликнулся Рыжкин. И вот тут-то и начал свою беседу. Ту, из-за которой и вызвал Полякова, а потом не знал, с чего начать. А оно-то, начало, просто само собой и пришло.
– О семье что-нибудь слышно? Может, не в оккупации жена? Может, успела эвакуироваться?
Поляков покачал головой.
– Может, и успела. Но это маловероятно. Немцы слишком быстро продвинулись и захватили Донбасс. Родители тоже в оккупации остались. Но они старенькие, а там и молодёжь рвануть не успела. Я с братом на связи, переписываемся. Он встречал наших, донецких, те знают. Так что надежды мало. – Он вздохнул. – Ничего, не зря мы тут грязь сутками месим. Не век нам обороняться. Пойдём в наступление, у фрицев только пятки засверкают. Освободим. И Донбасс освободим, и всю Украину освободим. Посмотрим, чья возьмёт.
Он глянул с надеждой на подполковника – может, проговорится насчёт наступления? Но у того были свои мысли и планы в этой беседе. Он участливым тоном спросил:
– Там ведь у тебя жена и сын?
Поляков кивнул. Он пока так и не понял, куда клонит Рыжкин. Думал, всё это вступление. Обычные штучки политработников. «В душу лезет. А потом – бах! – и почему на политзанятиях половина бойцов спит? Или почему рядовой Ширгазиев даже столицу своей родной республики не знает?» Он всё ждал основного вопроса. И дождался.
Рыжкин встал, прошёлся по комнате, заложив руки за спину, остановился напротив Полякова, и, сверля его взглядом, спросил:
– Так какого же ты хрена с этой Наливайко шуры-муры крутишь? – И повысив голос: – Да не шуры-муры, а живёшь с ней, как с женой? Это что? Двоежёнство или блятство?! – И, видя, что Поляков пытается встать, протестующе вытянул к нему руку. Продолжил: – Сидеть!!! Сидеть!!! Сиди и слушай! Я знаю. И все знают: не один ты такой! Но бывают же разные ситуации. Есть мужики холостые. Есть и женатые, но они как-то скрывают свои отношения. Не выставляются напоказ. А ты? Открыто живёшь с подчинённой. Вроде даже бравируешь этим. Смотрите, мол, какая у нас любовь! А ты женатый человек! Как ты, коммунист, докатился до такой жизни? Какой пример подаёшь подчинённым? Что они за спиной у тебя говорят?
– Ничего не говорят, – успел буркнуть Поляков.
– Как ты можешь толковать им о морали? – не обратив внимания на реплику комбата, продолжал подполковник. – У тебя просто права такого нет. И не будет, пока ты не прекратишь это безобразие. Сиди! – прикрикнул Рыжкин. Он снова прошёлся по комнате. Сменил тон. – В конце концов, давай посмотрим с другой стороны. Тебе давно пора полком командовать. Ты ж кадровый. У тебя за плечами и финская, и Бессарабия, и воюешь с первого дня войны. И хорошо воюешь. Да кто ж тебе полк даст при таком моральном облике? Или думаешь, война всё спишет? Я представление на комполка на тебя не подпишу. Не имею права. Как начальник политотдела и как коммунист. Хотя знаю: командир ты бы был хороший. Всё в тебе есть! Но не могу. А ты думал, как тебя сын после войны встретит? Что ты скажешь ему? И что жене скажешь? – Он покрутил пальцем перед носом Полякова. – Нет, война всё не спишет. Нет у неё такого права. Люди должны оставаться людьми. И на войне тоже. И жене твоей там, под немцем, нелегко живётся. Если жива ещё. Только мыслями о муже, небось, и держится. – Помолчал. Снова повысил голос: – А муж тут за другую юбку держится! Ну, кавалер, скажи что-нибудь в своё оправдание.
Он сел за стол, подперев голову руками. Уставился на Полякова. Тот молчал. Какое-то время так молча они и смотрели друг на друга. Первым не выдержал Рыжкин.
– Ну, комбат! Говори, говори! Я слушаю.
– Не в чем мне оправдываться. Люблю я Наталью. И всю жизнь любить буду. Это не шуры-муры. Тут уж ничего не поделаешь. А семья… Это совсем другая история.
И так эти слова были сказаны, что задели Рыжкина за живое. Что-то почудилось ему в них настоящее, жизненное, мужское. И горькое.
«Вот она, жизнь, – подумал он. – Видно, не всё так просто. Я-то думал, загулял лихой комбат. А не похоже». Он молчал, задумчиво крутил ложку в кружке с остывшем чаем, поглядывая на Полякова. Тот тоже не спешил. Обычно порывистый и шустрый капитан притих. Он думал о своём. О том, как лихо и весело всё начиналось, как быстро женился, служил, а теперь вот сидит в этой избушке под Сталинградом, думает о скором наступлении и не знает, что ответить немолодому Рыжкину. Кроме того, конечно, что уже сказал. А с Натальей он будет до смерти. Это уж точно. Да и смерть… Кто знает, где она поджидает его? До неё, как в той песне поётся – четыре шага.
Рыжкин, наконец, прервал молчание. Тон снова обрёл участливый, отеческий.
– Ладно, не дуйся. Что там за другая история с твоей женитьбой? Расскажи, если, конечно, хочешь. Насиловать не могу. А время есть. Может, чем и помогу. Я старый, много чего в жизни повидал.
Поляков колебался. Стоит ли ворошить то, что и так душу тревожит? Покоя не даёт? А, может, легче станет? Он покачал головой.
– Да что рассказывать? Наверное, не такая уж редкая история. Ну, слушайте. Я молодой шустрый был.
– Понятно, – не удержался Рыжкин. И, видя, как поморщился Поляков, поспешно добавил: – Ну извини, извини. Просто ты и сейчас шустрый, а уж в молодости… Больше не встряну. Продолжай.
– Товарищ подполковник…
Тут подполковник снова, несмотря на только что данное слово, вмешался.
– Давай так: я тебе сейчас не товарищ подполковник, а Михал Иваныч. Так и тебе, и мне проще будет. Согласен?
Поляков молча кивнул и продолжил:
– Так вот, шустрый я был и весёлый. И симпатичный. Девчата вокруг меня так и вились. Но я особого значения этому не придавал. Жил, как жилось. Вперёд не смотрел. Плыл по течению. Потом появилась моя Лиза. Ну, моей-то она стала позже. А сначала я обратил внимание на неё, потому что она была не похожа на других девчат. Не смеялась беспричинно, не смотрела на меня влюблёнными глазами, не старалась привлечь к себе внимание. В общем, очень скромная была девушка. Только изредка, как я приметил, стрельнёт в меня взглядом, и тут же испуганно озирается – не заметил ли кто. Не знаю, как другие, но я-то стреляный воробей был, я приметил. И мысленно выделил её среди прочих. Нужно сказать, что писаной красавицей она не была, но и не уродина. А понравилась она мне своим поведением, какой-то особенной девичьей стыдливостью да умом. На разные темы мы в компании говорили: то заводские новости обсуждали, то начальство наше заводское – всё же на виду – город маленький, то кино новое, да артистов: Крючкова, Орлову, других. А Лиза всё молчит. Но уж если скажет – как припечатает, никто возразить не мог. Умничка. Ну и начал я к ней клинья подбивать. Не сразу получилось. Непростая девушка. А уж когда получилось, такое море любви на меня опрокинулось, что захлебнулся я. Немного времени прошло, и я понял: нечем мне ей ответить – любви-то не было. Просто задело сначала – другие девчата за мной табуном бегают, а эта вроде влюблена, а виду не подаёт. Ну не то чтобы совсем она мне не нравилась. Девчонка неплохая была, и из общей массы выделялась. Нравилась мне. Но всё же не любовь с моей стороны это была. Тогда мне слишком уж доказать хотелось, что и эта в общем табуне за мной побежит. Одно слово, дурак был. А когда ближе её узнал, понял, что она действительно не такая, как все. Особенная она. Человек золотой. А толку что? Уважал я её, а любви не было. Что делать? Как тут жениться без любви?! Не мог я так жениться. И сказать, что давай, мол, расстанемся, я не мог вот так сразу. Луша у неё нежная, ранимая. Думаю, сделает ещё с собой что-нибудь. Не мог грех на душу взять. Пока мучился я в сомнениях, время прошло, а тут она и сообщает, что беременна. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Куда деваться? Подлецом я никогда не был. Так и женился. Прожили мы в согласии аж три месяца. Хорошо прожили, без скандалов. Всё-таки она женщина замечательная, и я к ней хорошо относился, не обижал. Но… без любви. Без любви. Понимаете? – Поляков чуть ли не заискивающе заглянул в глаза Рыжкина – понимает ли? – Короче, домой с работы не спешил. Лиза-то, умница моя, быстро разобралась, но молчала. Своей любовью жила да ребёнком будущим. А тут и повестка – в армию меня призвали. И понеслась: Дальний Восток, военное училище, финская война, Бессарабия и нынешняя, Отечественная. Вот теперь я здесь, под Сталинградом. С женой с тех пор не встречался, а сына, которого она родила вскоре после моего призыва, не видел вообще. Когда в армию уходил, сказал ей: «Прости за всё». Тогда она, может, и не поняла, о чём речь, за что прощения прошу. Ну а со временем, конечно, разобралась. Говорю же – умная девушка. Но в письмах (писала она мне до самой войны) ни словом не обмолвилась, не выразила своей обиды. Я ведь даже в отпуск домой ни разу не ездил. Материально, конечно, помогал – вопросов нет. А ездить – не ездил. Боялся, наверное, в глаза ей посмотреть. Да и сынульке тоже. Увижу, думаю, и вот она – снова семейная жизнь. А какая она, семейная, с нелюбимой женщиной. Всё равно один конец. Так что я и решил: рубить, так рубить сразу. Вот и получается, что женат я был всего три месяца, да и давненько это было. Не было б войны – давно бы развёлся. А так… Как это там у женщин – соломенная вдова? А я стал быть соломенный вдовец. Такие дела, Михал Иваныч, с моей женитьбой. Придёт время – разведусь, если, конечно, живы будем.
И без паузы:
– Закурить можно?
Рыжкин кивнул.
– Кури. Сейчас блюдце дам. Вместо пепельницы. На войне многие курить начинают, а я вот бросил. Уж две недели как. Думаешь, продержусь?
Поляков усмехнулся.
– Думаю, нет. Это от силы воли зависит. Но это пока мы здесь, в чистой избушке с вами разговариваем. А бои начнутся – кто ж устоит, когда друзья, близкие люди да и просто подчинённые гибнут? Это феномен будет.
– Спасибо, успокоил.
Он встал, покопался где-то в углу возле умывальника. Принес треснувшее блюдце.
– На вот. Травись. А Наталья твоя курит?
– Нет. Она хорошо воспитана. А тут главное – не начать. А начать я-то уж ей не позволю.
– Ладно. – Рыжкин встал, прошёлся по комнатёнке, снова сел, поднял глаза на комбата. Будто подменили его. Взгляд строгий, суровый. Это тебе уж не Михал Иваныч. Начальник политотдела полка, подполковник.
– Так что же мне с тобой делать? Историю занятную ты мне рассказал. Я тебя, может, и понял. Но это мы с тобой здесь, с глазу на глаз обсуждаем и рассуждаем. А как народу объяснить? И начальству? И Лычкину из особого отдела? Тоже интересуется, будь он неладен. По документам женатый ты человек, Поляков. И вести себя должен соответственно. Что хочешь сейчас делай, а уйти от этого мы никак не можем. Не могу я тебе приказать: брось ты свою Наталью! Но и афишировать, напоказ выставлять свои отношения прекрати. Где бы и как бы вы там ни познакомились! Пока как старший товарищ говорю. Нет – придётся привлекать! Тут уж от меня мало что зависит. Я не привлеку – меня привлекут. Да и тебе это надо?
Похлопал его по плечу. Другим тоном добавил:
– Потерпи, брат, потерпи. Скоро и Донбасс твой освободим – там видно будет.
«Значит-таки наступление, – обрадовался про себя Поляков, – действительно, там видно будет». Но вслух ничего не сказал. Затушил в блюдце окурок, встал.
– Разрешите идти, товарищ подполковник? Подполковник кивнул. Но не с добрым видом, как бывало, а строго. И уже вдогонку зло бросил:
– Иди. И не забывай наш разговор. Не в колхозе и не в шахте. Здесь армия, суровое время и суровые законы. Не поймёшь – по законам сурового времени ответишь! Иди.
Поляков вышел с тяжёлым сердцем. «Так это он Михал Иванычем только прикидывался. Так, вроде мужичок простачок. В душу залезть! А сам? Суровое время и суровые законы. Да хоть стреляйте – моя Наталья! И прятаться мне не от кого»!
Вот такой злой злюкой и заявился в свою хату.
Долго не мог заснуть. Вспомнились слова Рыжкина – где бы вы и как бы вы ни познакомились! Где бы и как бы!
В июле сорок первого с остатками своей роты он тащился по гладкой, как стол, степи южной Украины. От роты осталось человек пятнадцать. Куда шли? Поляков и сам не знал. На восток. Вот и все дела. Изредка их обгоняли такие же бедолаги. Иногда и они обгоняли другие группки военных. Все тащились в одну сторону. Где фронт, где штабы и командиры – никто не знал. Где-то там, на востоке. Туда и шли.
Солнце палило нещадно. Поляков приказал экономить воду – пока она плескалась во фляжках. Но сколько ещё идти по этому безбрежному морю полыни и пахучего степного разноцветья? На горизонте ни сёл, ни хуторков видно не было – степь до самого неба. Изредка злые слёзы бессилия наворачивались на Жоркины глаза. Он незаметно смахивал их, поглядывая украдкой на подчинённых – не заметил ли кто? Мокрая, просоленная потом гимнастёрка, уже не липла к спине – до того заскорузла. А конца-краю этому безбрежному полю не видать. Так и спали в чистом поле. Даже шинелек не было – постелить на землю. Да и надо ли было стелить: земля тёплая, за ночь не остыла. И сколько той ночи? К двенадцати улеглись, а в полчетвёртого подъём. Надо спешить – у фашистов техники о-го-го: отрежут на танках пути отхода, и до свиданья, мама, не горюй. К полудню на следующий день перешли по хлипкому мостику какую-то речушку. Скорее, не речушку даже, а ручей. Невдалеке и хатки стояли. Село, стало быть. Люди. Там, однако, и передохнуть можно, и перекусить – свои-то припасы закончились. Народ приободрился, в глазах потухший было блеск появился. «Может, и начальство, наконец, найдётся», – подумал Поляков. Вот здесь откуда-то и появился бригадный комиссар. Как из-под земли вырос. В пыльной, пятнами пропотевшей гимнастёрке. Высокий, чернобровый, с красными от бессонницы глазами.
– Стой! – Он поднял перед Поляковым руку. – Кто старший?
Жорка остановился.
– Я старший. Старший лейтенант Поляков, – устало добавил: – Командир роты.
Прибывший представился:
– Бригадный комиссар Брежнев.
Сопровождавший его лейтенант держал автомат наизготовку и зыркал глазами на подступивших вплотную людей Полякова. Тот окинул взглядом Брежнева, кивнул лейтенанту.
– Ты бы пушку свою опустил. Пальнёшь с перепугу, греха не оберёшься. Свои кругом, не бойсь.
Тот повёл стволом.
– Да я и не боюсь, а свои – не свои, посмотрим, а то…
Брежнев устало махнул рукой.
– Да брось ты, Петя. Не видишь – свои.
Кивнул на поляковских.
– Всё, что от роты осталось? Разбежались?
Поляков нахмурился. Недобро взглянул на комиссара.
– Таких не держим. Все, кто не полёг там, на поле боя, – он кивнул на запад, – здесь, со мной. А тех, что полегли, не надо трогать. Они свой долг сполна отдали.
Брежнев смутился. Но тут же взял себя в руки. Без церемоний дёрнул Полякова за рукав гимнастёрки:
– Давай отойдём.
И отвёл его в сторону метров на пять. Остановившись, снял фуражку, провёл пятернёй по чёрным волосам, смахнул пот со лба и начал вполголоса:
– Ты, я вижу, хлопчик боевой. Да и люди у тебя надёжные, в бою проверены. А ситуация такая: там, – он кивнул головой на восток, – в семи-восьми километрах рубеж обороны готовится. Там фашистов думаем остановить. Только время надо выиграть. Дня два. Сможешь? Жорка пожал плечами.
– Здесь? В чистом поле? И с кем? И чем? У меня ж людей нет. И оружие – один пулемёт без диска да винтовки с тремя патронами на брата. Он хотел продолжить, но Брежнев прервал его.
– Погоди, погоди.
Он так по-украински выговаривал букву Г, что Жорка неожиданно подумал: «Наш парень. Может, и с Донбасса». Эта мысль вдруг породила в нём чувство землячества с совершенно незнакомым человеком, так внезапно возникшим на его пути. Как в калейдоскопе, в сознании промелькнули зелёные улицы родного городка, весёлые посиделки с девчатами и такими вот, как этот комиссар, черноволосыми и чернобровыми парнями. Мысли о войне, о долге на какие-то мгновения улетучились. Он забыл о себе, о своих людях. Перед ним был просто свой человек, земляк, которому – кровь из носа – нужно было помочь. Видимо, выражение лица Полякова так изменилось, что Брежнев похлопал его по плечу.
– Эээ, ты чего?
Сразу всё вернулось: и война, и степь, и комиссар. А Брежнев заглядывает в глаза.
– Ну, ты как, в порядке?
Жорка тряхнул головой.
– В порядке. Простите, это от бессонницы.
– Бывает. Так вот слушай. Не самое плохое тут место. «Не кадровый, – снова подумал Поляков. – Кадровый бы о позиции говорил. Да в этом ли дело?».
А Брежнев продолжал:
– Тут слева, метрах в пятистах, лиман начинается. И ручей там пошире. Вряд ли они туда полезут. Здесь водная преграда, и посёлок на виду. Мосточек, какой-никакой есть. Здесь они двигаться будут. Здесь их и надо встретить. Боеприпасов я тебе подброшу. Это будет. И патроны, и гранаты. Пару пулемётов. А люди? Да пока мы с тобой говорим, человек десять мимо прошло. Собирай. Права я тебе… – Почесал за ухом, подумал. – В общем, права самые большие даю. Сейчас бумагу выдам, что ты начальник укрепрайона. Пойдёт? Любой народ останавливай, не гляди на звания – ты здесь теперь главный, понял? Но времени у тебя в обрез. Окапывайся. – Крикнул. – Петя! Есаулов! Быстро бумагу! Тут вот товарища, – вскинул голову, глянул на Жорку: – Как, говоришь, фамилия? – Услышав ответ, продолжил: – Товарища Полякова начальником надо назначить.
Пока он писал, Жорка лихорадочно думал, о чём ещё поговорить надо. «О чём? Ясно о чём»!
– Товарищ комиссар. Насчёт боеприпасов – это хорошо. Неплохо бы шамовки подбросить.
– Чего? – удивился комиссар.
– Чего. Кухню надо и пункт питания. Я тут вам к вечеру не роту – батальон соберу.
Брежнев махнул рукой.
– Само собой. И без напоминаний знаю. Всё тебе, старшой, будет. Ты только продержись. – Взглянул на него с надеждой. – Продержись, браток. От этого многое зависит. Продержись, ты сможешь.
Через пять минут его и след простыл.
К утру следующего дня у Полякова было уже человек пятьдесят. Комиссар слово сдержал: подвезли и боеприпасы, и три пулемёта, даже два ПТР, и кухню с продуктами. Кое-чем разжились в селе. Дело пошло веселее. Поляков пункт питания разместил в тылу на приметном месте. Отступавшие потянулись туда, как мухи на мёд. Кухня работала безостановочно. Но не беспорядочно. Сначала старшина собирал группу человек по пятнадцать-двадцать, их кормили, потом строили.
С каждой группой работу проводил сам Поляков. Простую работу: объявлял, что они зачислены в воинскую часть по защите укрепрайона, начальником которого он является. Желания ни у кого не спрашивается, укрепрайон надо удержать любой ценой – по личному приказу товарища Сталина.
Заканчивал просто и доходчиво:
