Сашка. Мой. Герой

Жека Клеймёнова

Сашка. Мой. Герой

Эта книга о мальчике со шрамом. О мальчике, который выжил. Нет, это не Гарри Поттер. Но также, как у Гарри оставались под кожей незаживающие раны от наказания Амбридж, так и каждая строка этой книги болью вспарывает моё сердце.

Эта книга о мальчике, который своим воскресением кого-то обратил лицом к Богу, кому-то помог в вере укрепиться. И это не житие святых, не святые писания.

И ещё эта книга о совершенно космическом мальчике, который знает и понимает о нашем мире много больше нас, взрослых. И нет, это не Маленький принц.

Наверное, когда-нибудь я перестану мучиться ночными кошмарами, которые возвращают меня в тот ад. Но не сейчас. Пока всё слишком свежо в памяти. Слишком болит. И, пожалуй, сейчас – лучший момент выплеснуть всё, что накопилось, на бумагу.

И получилось в этой книге столько много боли, что её невозможно было бы читать, если бы не та огромная необъятная любовь, которая всё спасла. И которую можно как подорожник к ранам прикладывать.

Для меня не было осени 2022-го. И не то, чтобы она мимо меня прошла. Она по мне трактором проехала. Спасибо моей психике, которая позаботилась обо мне, и я наблюдала свою жизнь со стороны. Как будто и не со мной это всё было. Поэтому и рассказ весь будет от третьего лица. Кроме, разве что совсем личных воспоминаний, беззастенчиво списанных из всего личного, куда только можно было дотянуться: из дневника, переписки в мессенджерах, заметок в телефоне.

06.09.2022

Ее взгляд рассеянно блуждал по зелёной стене больничной палаты, как будто искал за что зацепиться. И не находил. Но это совсем не мешало хаотичной движухе мыслей в её голове. Самая частая, разумеется, «за что мне всё это, Господи?».

«Где живот? Да, я ж родила. Да, ладно? Ага! Боже, какое счастье! Я мама двух сыновей! Ура! Но поздравлять вроде и не с чем – рожала не сама, а ЭКС, да и ребёнка рядом нет. А есть какие-то сложные термины, диагнозы, показатели. И все они говорят только об одном: всё плохо и очень сложно. Потому что реанимация. Какая реанимация? Как может мой Сашка быть в реанимации?»

Ей было очень странно. Она ещё не отвыкла быть беременной. Да и времени-то прошло всего-ничего – каких-то тридцать-сорок часов с начала новой жизни. Даже двух жизней – её и Сашкиной.

«Сашка, ну ты чего это удумал? Зачем? Это потому, что я говорила, что так сильно люблю Ваньку, что не знаю, как буду любить тебя? Ну, глупости какие! Ты же уже знаешь, что я тебя очень сильно люблю? Знаешь. Тогда давай уже может скорее выбираться отсюда, а? Мне чёй-то страшно здесь, сын».

У неё была отдельная палата, что каждую минуту спасало её от присутствия других счастливых мамочек с малышами. А также от необходимости договариваться с кем-бы то ни было о режиме проветривания. Потому что она пока даже с собой не могла договориться. В палате было душно. И она развлекалась тем, что экспериментировала: включить-отключить батарею, открыть окно и закрыть дверь, закрыть окно и открыть настежь дверь. Разные варианты были. Ещё надо было учитывать не самое удачное освещение в палате: лампы только дневного света, выключатель у двери, светильника ни одного. Как, вот, например, ночью вставать в туалет, простите? Короче, было чем разбавить свои нерадостные мысли.

Резкая внезапная боль в правом предплечье заставила её прикусить губу и поморщиться. На такое вроде незаметное движение, болью отозвалось всё тело, напомнив ей, что и дышать-то лучше через раз. Когда становилось совсем невыносимо, она старалась забыться сном. Он получался коротким и беспокойным, но всё же. И каждое пробуждение было мучительным. Она не сразу понимала, где она и что с ней. И лучше бы, конечно, и не понимать вовсе. Но нет. Осознание того, что произошло, накрывало её с новой силой, не давая вздохнуть.

Да и Анна Алексеевна, Сашкин врач, недавно приходила за разрешением на прекращение гипотермии. Это процедура такая. Ребёнка 72 часа охлаждают, чтобы постараться нивелировать последствия гипоксии-асфиксии и всего вот этого, что произошло при родах. Так по крайней мере ей объяснили. Точнее, так она это поняла. На начало этой процедуры она вчера уже заполняла кипу согласий. А сегодня вот пришлось заполнять согласие на прерывание гипотермии в связи с тяжестью состояния Сашки. И на каждой бумажке были строки о том, что есть риск летального исхода. Да, она понимала, что всё это лишь бюрократическая стандартная формулировка, но всё же. Как-то резко не по себе становится. Да и то, что гипотермию до конца не провели, тоже как-то тревожно. Это ж для мозга не очень, как она поняла. Последствия могут нехорошие быть. Правда, этими вопросами пока рано задаваться. Сейчас главное – Сашкины лёгкие. Нужно, чтобы они заработали. Чтобы Сашка задышал сам. Но пока у него это не получается. За него дышит аппарат ИВЛ. А нужно, чтобы сам. И чтобы кислород поступал в кровь, а через неё ко всем органам. Вот как раз это и называется сатурацией, которая была у всех на языке во времена повального ковида. И с ней у Сашки пока сложно. Да и со всем остальным не сильно проще. Лечение пневмонии, сепсиса и чего-то там ещё, не быстрое и требует антибиотиков и других различных препаратов. Через вену. Которую у новорожденного, я даже не могу представить, как можно найти. Но врачи нашли. И не одну. Потому что лекарств много. И трубочек поэтому к Сашке тянется много. Собственно, ребёнка-то почти и не видно среди всех этих трубочек. Видно только, что он очень красивый. И что у него, как это говорится в дешёвых романах, упрямый волевой подбородок. С ямочкой.

Как только у неё в памяти опять возник образ Сашки в реанимации, она подавилась рыданиями. Она очень ждала того момента, когда плакать уже не сможет, потому что нечем будет. Но слёзы комом стояли у неё в горле, упрямо выливались из глаз.

Через окно в палату лениво вползли сумерки. Облепили стены, повисли на потолке. «Так, бл…! Надо собраться с силами, взять себя в руки, встать с кровати и сходить к сыну». Да, но подумать об этом легче, чем сделать. Любая смена положения, любое движение давалось ей с огромным трудом. Каждое – через боль. Но ей надо заставлять себя вставать, стоять, сидеть, ходить. Ей надо двигаться, чтобы быстрее восстановиться.

Она скорее сползла с кровати, чем встала. И, держась за стены, пошамкала умываться – негоже к сыну зарёванной идти. Холодная вода на чуть-чуть принесла облегчение. И по дороге от своей палаты до детской реанимации ей почти отлично удавалось себя контролировать. Даже не смотря на то, что она шла мимо палат, где мамы лежали со своими детками, и те жалобно попискивали или громко плакали, у неё получалось не реветь. У Сашкиного кювеза это сделать было много сложнее. Она до крови прикусывала нижнюю губу, сжимала кулаки до белеющих костяшек и могла только шептать бесконечное «люблюлюблюлюблюлюблюлюблюлюблю» в такт противному писку аппаратуры. Медсёстры и врачи, постоянно находившиеся рядом с Сашей, пытались ей что-то рассказывать. Но их голоса доносились до неё как будто через вату – она вообще не понимала о чём они. Потому что они разговаривали на своём каком-то непонятном языке. Что-то на страшном.

Долго рядом с сыном находиться она не могла. Сил пока не хватало. Да и слёзы опять же. Сдерживаться получалось буквально минуту-другую. И вот уже ей предстоят обратные 100 шагов в палату. За которые она успевает подумать о том, что сегодня же был хороший и очень важный день – Сашку покрестили. Приходил батюшка с Сашкиной крёстной-няней. И теперь уже можно за Сашку молиться не как за безымянного младенца. А как за Александра. И это очень кстати, потому что у неё телефон не перестаёт получать сообщения от её дорогих людей не только со словами поддержки, а ещё и с молитвами. И она сама начинала шептать те немногие, которые знала наизусть. Или залезала в телефон, чтобы найти те молитвы, которые не знала.

А мысли опять и опять уносили её к вопросам: как же так всё произошло? Кто виноват? Ведь ничего не предвещало.

На её взгляд беременность была идеальной. Она прекрасно чувствовала себя весь срок и, самое главное, была очень счастлива. Особенно последние месяцы в отпуске, в котором всё выходило из-под контроля на раз-два, но складывалось вполне удачно. Она радовалась, что не сильно набрала вес. Что на УЗИ врачи всегда видели красивого и здорового ребёнка. Что гестационный диабет и гипертония ни разу не вышли за норму. То, что в её 5-6 недель вся её большая семья дружно болела ковидом, а у неё никаких симптомов даже не было, она всерьёз не воспринимала. Как и мамин положительный тест на ковид в конце августа, аккурат после того вечера, когда вся семья собиралась вместе. Может, зря? Есть вероятность, что очень напрасно она недооценила эту опасность для своего пузожителя. Хотя чё уж теперь-то?

Правда, ещё есть вероятность, что это она сама что-то не то съела. Молочные продукты из-под коровы, например. А может, она где-то в неположенном месте купалась. На Селигере. С утками. Или куда-то не туда сходила накануне. Например, в ЖК сдавать мазок. Это всё лишь гипотезы. Потому что листериоз должен же был откуда-то взяться, коли он высеялся. Просто это слишком редкое явление, чтобы знать отчего он конкретно у неё. Встречается примерно раз в 10-15 никогда.

Как бы то ни было. Рассуждения на эту тему ни к чему хорошему не приведут.

Надо заставить себя поесть. И умыться. И ответить на сообщения, которые распирали её телефон. Но сил тупо нет. Ни на что. Ни моральных, ни физических. Да ещё и тупо больно. Примерно везде.

Сейчас. Надо всего лишь чуть-чуть подождать. И придет медсестра со спасительным обезболивающим уколом. Острая боль, растекающаяся от шрама станет не такой невыносимой. А если повезёт, то и рука будет меньше ныть. И возможно ей даже удастся найти почти удобное положение тела. Правда, только на время. На очень короткое время. Но всё же. Да и менять положение тела ей сейчас сравни подвигу. Как и многое другое: вставать, садиться, ложиться, икать, смеяться, плакать, носки надевать. Да и другие разные такие обычно-привычные бытовые мелочи, о которых в обычной жизни мы даже не задумываемся. Как например, про поужинать. Это ей проще сказать, чем сделать. Уж, точно дольше.

Зато после ужина она сможет снова сходить к Сашке. Пожелать ему доброй ночи. И сказать, какой он молодец. И как она сильно его любит и им гордится. Много позже она узнает, что в этот день её сын сделал невозможное – выжил с сатурацией 40 на протяжении нескольких часов. Такого просто не бывает.

От всех мыслей разом и от всех недоделанных дел её спасла дикая усталость. Просто навалилась и заставила провалиться в сон.

07.09.2022

Беспокойная ночь не только не сняла с неё лишних волнений, но и кошмары новые принесла. Ей приснилось, что их с Сашкой выписали домой, а он во время купания утонул. Захлебнулся и утонул. Она метнулась (ну как метнулась? Проковыляла) к окну. На небе ещё не растаяла луна, которая была предательски полной. Уткнувшись лбом в холодное оконное стекло, она убеждала себя, что раз ей приснилось, что Сашка умер, значит он будет жить долго-долго.

Стряхнув с себя остатки ночного кошмара, она попыталась занять себя суетой размеренной повседневной жизни. Но тело продолжало предательски дрожать и болеть.

А сегодня ещё родители просятся поговорить с врачами: какой диагноз у Саши, куда его переводить, какие прогнозы. Она-то уже усвоила, что пока сын в реанимации, можно рассчитывать на лаконичное «не хуже» о состоянии сына. А для них это будет не просто. Но у неё замечательные врачи! Анна Алексеевна до сих пор так и не отходит от Сашки, дома, вероятно, забыли уже как она выглядит, но она не может бросить своего тяжёлого пациента. И если её нет у Сашки в апартаментах, то, скорее всего, она в телефонном режиме консультируется с коллегами о его состоянии, корректируя по ходу Сашкино лечение. А Ирина Евгеньевна умеет простым понятным языком объяснить всё, что совсем плохо в самом позитивном ключе. Насколько вообще это возможно. Так или иначе, но день сегодня обещает быть непростым. Блин, и как же сска, хочется в душ. Но пока нельзя. Потому что шов, будь он не ладен.

Она до сих пор не привыкла к тому, что здесь так странно идёт время: то бесконечно тянется, то летит кувырком. Тем не менее, уже третий день, как родился Сашка, а значит к списку её нехитрых развлечений умыться-поесть-помыть посуду-поспать теперь ещё надо добавить охоту на молоко. Ещё одна причина для нервяка, потому что не намёка пока. Да и не очень понятно-то: надо сцеживаться или не надо? И спрашивать такое у врачей у неё язык точно не повернётся.

Пока она опытным путём и электрическим прибором пыталась выяснить есть ли вообще предмет спора, её несколько раз пытались отвлечь. То работник ЗАГСа, то психолог, который своей беспардонностью и бестактностью вызвал недоумение и очень большие подозрения в своей квалификации. А может, она огрызалась, потому что с молоком была явная засада. Не шло у неё ничего. Вот, бл…

Ближе к обеду приехали её родители. Познакомились с врачами. Задали вопросы. Получили ответы. Задали новые вопросы. Получили новые ответы. Потом познакомились с Сашкой. Согласились, что он очень красивый. То, что при этом его положение выглядит довольно пугающе, не обсуждалось. По умолчанию. Но все об этом достаточно громко молчали, пытаясь проглотить слёзы.

Чтобы у неё не происходило в течении дня, железные 100 шагов к сыну до реанимации и обратно, она проходила неоднократно. Чтобы полюбоваться. Прошептать что-то очень важное.

А назавтра она ждала мужа.

08.09.2022

Она ждала его с самого утра. Соскучилась. Да и эгоистично ей хотелось скинуть на него часть своей боли. Потому что вывозить ей становилось всё сложнее. Как же она хотела уткнуться головой ему в плечо, пряча свой нос куда-то в район подмышек. И ещё она рассчитывала, что он поможет ей в исполнении одного долгожданного желания – сходить в душ. Ирина Евгеньевна разрешила.

А получилось у него добраться к ним уже к вечеру. Но зато уже сразу с документами. Согласно которому, он – отец. О чём он с гордостью и поведал сыну. Но знакомство с Сашкой ему далось очень нелегко. Она видела у него в глазах жуткий страх, хотя он прятал глаза и избегал смотреть на неё.

И тут душ оказался в некотором роде спасением – ей почувствовать некоторое вполне долгожданное облегчение, ему же просто отвлечься.

Потом у него был ещё разговор с Анной Алексеевной. Разговор, на который я бы не решилась примерно никогда – заводить Саньке классическую музыку. Да как можно? В реанимацию??? Да там дышать-то шумно и то нельзя. А тут – колонка!

Но врач разрешила. Анна Алексеевна поддержала его идею с музыкой, и он довольный умчался домой эту музыку записывать.

А она вспомнила, что буквы очень терапевтично умеют складываться в слова и села писать. Письмо. Сыну.

08.09.2022

«Привет, сын. Здравствуй, мой защитник.

Санечка, Санюшка, Санёк. Нет, сегодня Александр. Сегодня, 08.09.2022 г. у тебя появился твой собственный, первый, совершенно официальный документ, свидетельствующий всем-всем-всем о рождении Александра, свет-Васильевича. С чем всех нас и поздравляю.

Причём, поздравляю действительно всех. Потому что ты – большущий крутышка. И, наверно, до конца даже не представляешь масштабов той поддержки, которую ты собрал вокруг себя! Знаешь сколько людей за тебя переживают, молятся, беспокоятся?

Совершенно бескорыстно и очень искренне. Потому что это ж чувствуется. К тебе заходят, проведывают, спрашивают, волнуются. За твои самые маленькие победы «не хуже» все радуются, но очень тихо и осторожно. Чтобы не спугнуть. Потому что тонко. Грань. Ниточка.

Но все очень в тебя верят. Очень.

И я верю. Потому что знаю, что ты – победитель. Что ты упёртый. Что ты можешь. И с тобой невозможное возможно.

Ты изначально всё делал вопреки. Наперекор. И у тебя всё всегда получается. И я была твёрдо убеждена, с тех пор как увидела 2 полоски, что всё будет ХА-РА-ШО! Не может быть иначе. Потому что вместе мы преодолели полтора года безнадёги и отчаяния. Не просто ж так. А потому что я тебя ждала, загадывала. И ты сбылся. Именно ты. Просто я не до конца верила себе. Но не тебе. Тебе я верила всегда. И в тебя. Ты ни разу не подвёл меня за все 38 недель. Не то, что я тебя. Я уже перестала посыпать голову пеплом и биться этой головой об стены от чувства вины за то, сколько всякой фигни ты от меня получил. Правда, чувство вины никуда не делось, но я пытаюсь с ним жить. Постараюсь делать это потихоньку, потому что иначе смысла нет.

Кстати, старший брат тебя, папу и себя записал в три богатыря. Вот вам и быть сильными. А я буду слабой девочкой, которой совершенно простительно плакать от отчаяния, когда хочется плакать. Нет, вам, безусловно, тоже можно плакать, если больно. Но, вот, папа ваш – не умеет. Он умеет держать всё в себе и молча задыхаться от горя. Но он упорно будет через силу смешить меня, себя, нас. Даже если будет не всегда получаться. Он – скала. Не дрогнет. Сгрызёт все ногти до основания, но слёзы будет сдерживать до последнего.

Я не знаю зачем я это пишу всё. Потому что это всё совсем не то. Не о самом главном. Здесь мой внутренний копирайтер бессилен подобрать нужные слова, смыслы и сложить их в текст.

Но раз я села писать – наверно, тоже не зря. Может, если вылить свою звериную боль на бумагу, станет легче? Хоть чуточку? Раз уж рыдания не помогают?

Теперь я точно знаю, что всё познаётся в сравнении. Теперь я знаю, что раньше мне не было больно. Мне не было страшно. Меня не накрывало отчаяние. Оглядываясь на свою прежнюю жизнь, мне кажется, что все чувства были какими-то игрушечными, а поводы ничтожными и искусственными. Да и что такое материнство в полной мере, я похоже тоже не до конца понимала. Не было возможности прочувствовать. Твой старший брат как-то лайтово маму на прочность проверял.

Но знаешь? Я тебе безмерно благодарна за тебя и твои уроки. Потому что как бы я ещё смогла узнать, как оглушительна бывает тишина? И что спастись от неё можно только противным гудом холодильника, так обычно раздражающего в обычной жизни.

А как бы я узнала без тебя, что жгучее чувство зависти к счастью других я, оказывается, умею превращать в искренние пожелания здоровья и ещё большего счастья?

Кто бы мне ещё рассказал, что можно почувствовать, как совершенно чужие и незнакомые люди вдруг становятся родными, потому что объединены одной бедой. И потому что чужих детей не бывает?

Кто как не ты показал мне, насколько сильно я могу быть благодарной. Причём, эту благодарность от меня никто, собственно, и не ждёт. Потому что просто. Просто так».

09.09.2022 – 12.09.2022

Выходные она провела вполне размеренно. Поесть-поспать-помыться-сцедиться-прогуляться до реанимации. Уже стало ритуалом. Циклом. Неоднократно повторяющейся цепочкой за день.

День города – неплохо скрасил выходные. С улицы до неё долетал шум праздничного города. Он казался издёвкой, но при этом неплохо отвлекал на себя её внимание от одних тех же горьких мыслей.

В ночь с воскресенья на понедельник она снова и снова прокручивала в голове события недельной давности, представляя, что можно было бы изменить. И это превращалось в муку, примерно как у Фриды с её платком. Похоже, теперь в её жизни открыта новая система отсчёта времени – по понедельникам.

И вот сегодняшний понедельник начался со снятия швов. Теперь у неё на память есть и шрам, и проволочка. Красотища!

Странно, она практически по минутам помнила то воскресенье, плавно перетекающее в понедельник, и при этом избегала вспоминать саму операцию. Как будто запрещала себе вспоминать. Хотя она помнила всё. Всё, что чувствовала до. Стыд.

Стыд, что она похожа на истеричную паникёршу, которая чуть заколет где-то, она уже мчится в ночь в роддом. Хотя окончательное решение принял муж.

Стыд, что она не может терпеть боль, ведь это только предвестники.

Стыд, что из-за неё стольким людям вместо сна работы прибавилось.

И ещё стыд, когда её рвало, а она не могла с этим ничего поделать.

Она помнит, как очень старалась держаться, но у неё это хреново получалось.

Но ещё она помнит облегчение. Когда анестезиолог смог пробиться через её муки и поставить ей эпидуралку, она поняла, что жизнь почти прекрасна. И это наслаждение длилось почти вечность – минут 15.

А потом она резко перестала чувствовать. Было очень странно. И даже не страшно. У неё получилось не испугаться даже тогда, когда ей прокололи пузырь, и воды оказались зелёными, хотя она читала же, что это очень, очень плохо (но ведь она сейчас на КТГ, по которому у ребёнка всё хорошо). Не испугалась она и тогда, когда ей дали подписать согласие на экстренное кесарево сечение. Она могла бы провалиться в панику, если бы не понимала, что это решение основано на многолетнем опыте, профессионализме и интуиции врача. И если бы этим врачом была не Ирина Евгеньевна, от которой так и веяло спокойной уверенностью и надёжностью.

А сама она при подготовке к операции даже пыталась шутить, обращаясь к врачам с просьбой заодно провести ей липосакцию. Это было нервное, конечно, да. И она как будто чувствовала, что дальше она узнает, что такое на самом деле перестать чувствовать. Совсем. Может, дело было в эпидуралке. А может всё-таки её накрыл ужас. Да не просто накрыл. Парализовал. Ведь когда Ирина Евгеньевна сделала всё очень быстро, бережно и аккуратно, сына сразу забрали и унесли. Не показали. Не положили на грудь. Молча унесли. И самое страшное, что Сашка молчал. Не кричал. Не плакал. Даже не пищал.

А она не могла даже спросить, что с её ребёнком. Она хотела заорать. Но не могла. Физически. Рот открывался, но звука не было. Как рыбка в аквариуме. Ко всему прочему она начала замерзать. Леденящий холод продирал до костей. А она не могла даже рукой пошевелить – она совсем не чувствовала тело. Дико хотелось пить. Сильно затошнило. Да и очень хотелось откашляться, но не получалось. Горло не слушалось. Настолько, что попросить о помощи она тоже не могла. Никогда она не чувствовала себя настолько беспомощной. Именно тогда она и начала неистово молиться.

К счастью, врачи с ней работали очень быстро, хотя ей и показалось, что прошла примерно вечность. Когда её отвезли в интенсивную терапию, она всё ещё ничего не знала о сыне. И даже не знала хочет ли она узнать, что с ним, или больше боится узнать что-то совсем непоправимое. И она даже сама себе не признавалась в том, какой ответ на этот вопрос правильный. Часа через 4 к ней впервые подошла Анна Алексеевна. И сказала, что всё сложно, но они очень стараются, чтобы стало хорошо. Насколько «всё сложно» без труда читалось в её глазах.

Хорошо, что в это время рядом с ней уже была её сестра. С которой можно было разделить эту нечеловеческую боль. Да, и вообще, откуда она с ней только не выбиралась, какие передряги преодолевали вместе, известно только им двоим. Вот значит, и в этот раз всё закончится хорошо. Правда, же, Мён? Чего ты молчишь? Почему отворачиваешься? Почему глаза прячешь?

– Фух, – она тряхнула головой, прогоняя тяжёлые воспоминания. Вот зачем она снова? Запретила же себе. Опять успокаиваться надо.

А Ирина Евгеньевна сегодня, пока снимала ей швы, намекнула, что консультанты из Щелковского перинатального центра, оценив сегодняшнее состояние Сашки, даже задумались о возможности его переезда к ним. Буквально на днях.

Ох, какие же противоречивые чувства вызвала ум неё эта новость. Она же с самого начала знала, что Сашка отсюда поедет вовсе не домой, а в какой-нибудь перинатальный центр: в Щелково или в Балашиху. Должен был сразу после рождения уехать, но не смог по тяжести своего состояния. Так говорили врачи. Хотя, она-то знала, что Сашка просто решил дождаться момента, когда мама сможет поехать с ним. И вот теперь, когда ей сняли швы, она почти готова следовать за сыном.

Да, уже на многочисленные вопросы «как ты?» она могла отвечать нейтральное и почти правдивое «нормально». Она привыкла к тому, что и как у неё болит, и почти сносно научилась с этим жить. Справедливости ради надо отметить, что боль значительно стихла. Да и по словам врачей она восстанавливалась значительно быстрее, чем можно было ожидать. Ну, это физически.

Морально всё было несколько сложнее.

Ей было тяжело ходить к сыну, но не ходить было ещё тяжелее.

Ей было невыносимо разговаривать по телефону с родными и близкими и не рыдать. Например, со старшим сыном за неделю она вообще смогла поговорить лишь однажды.

Ей даже сообщения с искренними словами поддержки было тяжело читать без слёз.