Записки старой вешалки

***

…Вот зима и санки, я еду с горки в лесу. Впереди – дерево, я не успеваю затормозить и влетаю в него лицом, прямо в жесткую кору. Мне не больно и весело, но вокруг все суетятся, хватают меня на руки и, передавая друг другу, бегут домой. На белом снегу позади человека, у которого я лежу на плече, остаются ярко-алые капли, и мне нравится, это очень красиво.

***

…Вот садик, тихий час, я стою на подоконнике в трусах и майке, смотрю на улицу, где льет бесконечный дождь, люди бегут с зонтами, машины брызгаются лужами. Я наказана: меня сюда поставили в назидание другим детям, потому что я не спала днём. Ногам холодно, но я не жалуюсь, потому что меня греет ненависть к воспитательнице, и я знаю, что смогу простоять тут, если понадобится, еще много часов. Внутри я свободна.

***

…Еще глубже: мы с мамой в парке, с нами какой-то дядя. Я на качелях. Они общаются, не замечая меня, ритмично подталкивая сидушку, а я взлетаю все выше и выше. Мне уже страшно, но я не решаюсь их прервать. Я слышу только обрывки непонятного мне разговора, но почему-то знаю, что он очень важен:

– Нельзя так жить, понимаешь? Нельзя! У тебя ребенок!

– Вот именно, ребенок. Ты не понимаешь!

– Я прошу тебя, уходи, я что-нибудь придумаю.

– Ты ничего не придумаешь. Придумывать надо было раньше…

Мне в тот день купили очень много мороженого, три порции, не меньше. Мама потом волновалась, что я заболею, но я не заболела.

***

…Новый год. Мы сидим на ковре и играем в какую-то настольную игру с фишками. Кругом рассыпаны мандарины и конфеты – много. Здесь же, сытый и ленивый, валяется наш тогдашний кот Васька. Рядом на низкой табуретке – бутылка шампанского, бутылка ситро «Буратино» и три бокала на высокой ножке. Я выигрываю, потому что они мне поддаются. Мы пьем за «с новым годом, с новым счастьем», и мама смеется.

***

…Вот сад моей бабушки Агриппины Фёдоровны: много яблонь и слив, груши, вишни, абрикосы. Огорода нет. На земле растет «конопель» выше моего роста, которая защищает плодовые деревья от листожорки. И ещё цветы – флоксы, георгины, ромашки, «мотыли»… За цветами никто не ухаживает, и они самостоятельно разрастаются огромными кустами – золотые шары, астры, гладиолусы, пионы. Я сижу под таким кустом, у меня тут домик. Я прячусь. Мне хорошо: я надела на спичку цветок мальвы, как юбку, и у меня получилась принцесска. Сейчас она пойдет вверх по листьям в гости к шмелю. Кто-то зовёт меня по имени, но меня это не интересует. Потом сквозь листья, прямо с неба, просовывается рука, и меня за шкирку извлекают из моего прекрасного мира.

***

…Лето. Я первоклашка. Мы в гостях у деда Игната в Белоруссии. Папа собирается на рыбалку: грузит на мотороллер удочки, рюкзак с палаткой, надувную лодку. Я кручусь рядом, мне очень хочется поехать с ним. Я готова не спать всю ночь и нанизывать противных опарышей на крючки, и даже чистить вонючую рыбу, лишь бы сидеть в темноте у костра, слушать, как он читает стихи на польском, русском и белорусском, как рассказывает про свое детство, которое пришлось на войну и послевоенную «голодуху». А утром запалить костер, и, пока он проверяет удочки, заварить правильный лесной чай, и пить его из жестяной кружки, обжигая губы. А потом ехать домой, виляя по песчаной неровной дорожке, обхватив родную тощую спину, пахнущую кожаной курткой, водой и дымом, и громко петь песни из мультфильмов, но он меня с собой не берет. Говорит: «Вот была б ты мальчиком, тогда – да. А так – нет.

***

…Мне двенадцать, сентябрь. Мы втроем в лесу, застряли на песчаном подъеме из глубокого оврага. Ездили за грибами и решили «сократить путь». В качестве средства передвижения у нас – крашеный красной краской и отчаянно воняющий бензином мотоцикл «Ява» с коляской. Мы его толкаем наверх: папа – за руль, мама – за коляску, а я – сзади за багажник. Песок летит в лицо, за шиворот, в сапоги, папа кричит «Эх, ухнем!» и мы вдруг оказываемся на дороге. Выбрались. Красные, грязные, вспотевшие, но совершенно счастливые.

– В нашей маленькой машине много лошадиных сил, – смеется мама.

И тут меня осеняет:

– Но чего нам это стоит, хоть бы кто-нибудь спросил!

Папа замирает на мгновение, и по его лицу расползается выражение искреннего восхищения:

– Ты глянь, какая молодец! Точно! Давай еще.

Всю дорогу домой мы горланим немедленно сочиненную мной «нашу» песню с рефреном:

«Эх, на нашем красном мото

Продерёмся сквозь болота,

Через речку, через бор,

Лишь бы выдержал мотор!»

***

…Последний рывок: опять бабушкин дом. Осень. Большой костер посреди двора, запах горящих будыльев конопли и другой, неприятный – обугленных тряпок. Вокруг костра суета и громкий скандал. Отец мечется между домом и огнем, охапками швыряя в него цветные мамины платья, нарядную юбку, пальто, еще что-то. Бабушка пытается его остановить, хватает за руки, кричит: «Ирод! Оставь! Не ты покупал!». Мама беззвучно плачет на лавочке за углом дома. Я прячусь в кустах, сижу тихо-тихо, как мышь, и повторяю: «Господи! Боженька! Если ты есть! Пожалуйста, сделай так, чтобы костер не горел! Сделай дождь, Боженька!». Но костер разгорается все сильнее, мамин гардероб трещит и летит пеплом в серое небо, путаясь в ветках почти облетевших яблонь и слив. Один шелковый платок с ярко-синим павлином посередине под порывом ветра улетает в сторону, цепляется за угол сарая. Я бочком-бочком пробираюсь ближе, хватаю его и прячу. И потом он долго хранится у меня под подушкой, пока я однажды не возвращаю его маме, но она не радуется, а пугается – и больше я его уже никогда вижу.

7. ПЛАТЬЕ С ОТОРВАННЫМ КАРМАНОМ.

Наш пионерский лагерь был из хороших. Всё новое, свежеокрашенное, чистенькое. Кусты подстрижены, кино кажут, в столовой не крадут (ну, почти).

Многие дети ссылались сюда на всё лето. Они считались «старожилами» и держали, что называется, шишку. С ними надо было или дружить, что равнялось «заискивать и подчиняться», потому что иначе ты становился изгоем. Вожатые и воспитатели статус-кво всячески поддерживали.

Со мной не получилось ни того, ни другого. Подчиняться я не умела, коллективными забавами не интересовалась, а когда одна из старших девочек попыталась отобрать у меня дневничок, в который я тщательно заносила свои первые соображения, я молча схватила ее за длинную челку, стукнула носом о свою костлявую коленку, повалила в ближайшую лужу, оставшуюся после теплого дождя, и долго там возила, пока нас не разняли. В наказание мне пришлось мыть пол в коридоре вместо танцев, но больше меня никто не трогал.

Я была одиночкой – и мне это нравилось.

В детский лагерь меня отправили родители, чтобы я научилась общаться с коллективом и дала маме с папой спокойно отдохнуть. Я понимала, что это ссылка, и устроилась в предлагаемых обстоятельствах с наибольшим возможным комфортом – как всегда: я просто уходила и жила своей жизнью.

Меня могли искать – но я знала, что не найдут. За калиткой, которая вела к душевой, начинались мои владения. Только мои – до соседнего лагеря «Восход», где в такой же ссылке жил мой друг Вовка.

Вовка был на год старше, но мне он казался младшим братом, ведь он даже не умел ориентироваться в лесу. Это и было моей главной задачей на сегодня: объяснить, что главное – смотреть на стрелку компаса и на то, с какой стороны у тебя тень. И не бояться. А компас у меня был – отличный, с карабином. Я утащила его у папы из стола, потому что решила, что он просто валяется там.

Я надела на травинку последнюю земляничную ягоду – подарок для Вовки – и двинулась по знакомой тропе.

Вовка был на месте – рыжий, длинный, неуклюжий, но уже знакомый и свой. Я протянула ему сквозь дырку в заборе земляничное ожерелье.

– Пошли?

– Не, – сказал Вовка, поедая ягоды, – не могу.

– Почему?

– Да это… Хватятся.

Я вздохнула и села на теплую землю рядом с забором. Вовка был в своем репертуаре, но я уже знала подходящую наживку для этой рыбалки.

– А у меня компас есть.

– И че?

– Ниче. Настоящий компас, военный. Я им пользоваться умею. Мне папа показал. Я до станции ходила и обратно.

– Врешь!

Я затылком почувствовала, как он замер, и обернулась. Вовка бросил есть землянику и в его зеленых глазах наконец-то загорелся нужный мне огонь. Я достала из кармана компас и повертела им, пуская зайчиков.

– Дай гляну!

– Дулю тебе, – сказала я, пряча компас обратно в карсман. – Выходи.

Через десять минут мы уже шли по песчаной дороге. Вовка, размахивая руками и ногами, рассказывал в лицах какой-то очередной боевик, а я думала, что какой же это прекрасный день 14-е июня, и какая это глупость – отмечать в календаре красной краской какие-то посторонние праздники.

Почти каждый день мы исследовали окрестности вдвоем, и жизнь между подъемом и отбоем была вполне сносной. Вовка был чудесным спутником: он был сильнее меня физически, никогда не спорил и откровенно радовался нашим совместным открытиям, таким, например, как тайная тропинка вдоль реки на взрослый пляж соседней турбазы.

Он тоже ненавидел массово-затейные мероприятия, которые натужно и однообразно устраивали для нас вожатые.

Он тоже ни с кем не подружился, предпочитая мир собственных фантазий выяснению, кто в стае главный.

Учитывая все это, с единственным его недостатком – страстью рассказывать просмотренные фильмы дословно в лицах и со всеми сопутствующими звуками – можно было мириться. В эти моменты главным было не подходить близко, потому что вокруг Вовки образовывалась неприступная сфера из брызг и размахивающих конечностей.

Чуть позже мы сидели на высоком берегу «взрослого пляжа», обсыхая перед тем, как разойтись по своим зонам. Было не жарко, недавно прошел дождь, и целью нашего купания было, собственно, отмыться после похода в лес, где мы нашли старое кострище, в пепле которого почему-то оказалась целая россыпь монет.

Клад мы, конечно, собрали, честно поделив его пополам, но, посмотрев друг на друга, поняли, что в таком виде в лагерь нам показываться нельзя. Поэтому по дороге завернули к реке, и сидели теперь рядом, обсыхая.

Река здесь сужалась на повороте и подмывала берег. У наших ног был маленький плес, а дальше берега заросли высоким камышом, который стоял сплошной стеной по обеим берегам, создавая длинный зеленый коридор с небом вместо крыши. По этой причине в реке можно было купаться хоть голышом – с берега было не видно, – но по этой же причине сюда строго-настрого было заказано ходить нам, детям. Течение здесь было сильное, вода между стенами камыша шла бурунами, а сразу за узким горлом река разливалась широко и глубоко. Оттуда, умея плавать, можно было попасть на нижний пляж – наш, детский. Но до него по открытой воде было метров сто, не меньше.

Прямо напротив того места, где мы сидели, у противоположного берега под камышами, бурно разрослись белые лилии. Если бы не глубина и течение, до них можно было бы дотянуться рукой.

– А ты видел, как из таких лилий украшения делают? – спросила я.

– Нет. А как?

– Ломают стебель: кусочек в одну сторону – кусочек в другую. Там внутри как губка, а снаружи шкурка жесткая. Получаются бусы с цветком на конце. Красиво…

– Я тебе сорву такую лилию, – тут же пообещал Вовка.

– Не вздумай. Тут глубоко, утонешь еще. А цветок все равно потом выбрасывать. Они долго не живут.

– Ну, потом сорву, – согласился Вовка, – когда-нибудь. Куплю лодку – большую такую, – Вовка показал руками, какая большая будет лодка, – и мы с тобой вместе поплывем за лилиями. На веслах! И знаешь, что? Не здесь поплывем. Что здесь? Река маленькая, не развернёшься. Я читал, в Китае бывают лотосы. Они красные, представляешь? Я тебе такой сорву.

Я покосилась на его конопатый профиль и поверила безоговорочно: да, точно, обязательно сорвет – причем сразу целый сноп. От этой уверенности стало тепло-тепло и радостно.

– Вот дурак, – сказала я, – ты думаешь, мы до старости будем дружить?

– Конечно, – убежденно сказал Вовка, – до гроба!

– Да как же мы в городе встретимся, если ты даже телефон мой не знаешь? И школу?

– Ну, так напишешь мне адрес – и все!

– На чем? – все-таки он был замечательный, хоть и бестолковый. – У тебя есть бумажка?

Вовка озадаченно похлопал себя по карманам, включая оторванный, понял и улыбнулся во весь свой лягушачий рот.

– Точно! Нечем написать. Ну, тогда, – он протянул мне веточку, – пиши тут.

– Где тут?

– Тут, на песке. А я потом приду и срисую.

Затея была настолько дурацкой, учитывая количество проходящего здесь за день народу, что я приняла игру и вывела большими буквами номер своей школы и класс. То же самое, со всей подобающей случаю торжественностью, пыхтя и путаясь в коленках, сделал Вовка. Потом он наломал палочек, и мы огородили эту красоту импровизированным заборчиком.

Мы оценивали дело рук своих, когда над нами раздался до невозможности, до самой невозможной возможности мерзкий голос:

– Тааак… А что это у нас тут за голубки?

На песок легла тень, и над нами олицетворенным возмездием воздвиглась Зеленая Лиза – одна из наших воспитательниц. «Зеленой» она была, потому что все вещи до единой у нее были в этом цвете. Вообще все, даже купальник.

– А я-то думаю, куда это у нас Евгения каждый день отлучается? – сказала она. – А оно вон что. Шуры-муры под кустом. С мальчиком. Кстати, откуда у нас мальчик?

Но Вовка уже бежал вдоль берега, смешно растопырив худые локти, только полы незастегнутой рубашки белыми крылышками бились за его спиной.

Зеленая Лиза проводила Вовку хищным взглядом, оценив скорость, как для себя безнадежную, и всеми своими калибрами развернулась ко мне.

– Женечка, – сказала она. – Тебе, детка, пиздец, – и широко улыбнулась.

Скандал, развернувшийся в директорском домике нашего лагеря, я пересказывать не буду: он был грандиозным. Меня, оказывается, начали искать почти сразу же, как только я ушла сквозь свою дыру в заборе: в неурочный час приехали родители, и на вопрос, где их ребенок, никто из персонала не смог ответить. Зато та самая старшая девочка, которую я возила в луже за кражу, и не забывшая публичного унижения, просто осыпала информацией всех желающих.

С удовольствием, достойным лучшего применения, она рассказала в красках, что я каждый день ухожу в лес и с кем-то там встречаюсь. Но, поскольку выслеживать меня с близкого расстояния она не решились, то долговязый Вовка превратился у нее в «какого-то взрослого парня», а двухчасовые отлучки – чуть ли не в ночные свидания.

Папа, естественно, тут же устроил показательную истерику с вызовом милиции для не уследившей дирекции и скорой помощи лично для себя. Мама металась, пытаясь всех успокоить и помирить, и в этот торжественный момент Зеленая Лиза буквально на руках внесла в директорский домик меня.

– Женечка! – кинулась ко мне мама, – ты цела?

– Это выяснит гинеколог, – ядовито заметила Лиза, чем повергла моего второго родителя в окончательный нокаут.

– Мы едем домой прямо сейчас! – заявил он, отталкивая медсестру с корвалолом, дернул меня за локоть, карман платья порвался, и оттуда со звоном и посыпались монетки – клад, который мы сегодня нашли.

– Господи, – схватился за сердце папа, – он тебе что, еще и платил? Мелочью???

Взрослый мир рухнул на меня как шкаф – быстро, больно и с грохотом. Я почувствовала, как слезы сплошным потоком хлынули из глаз, и бросилась к двери. Но меня не пустили. Через час мы уже ехали домой.

Больше всего я жалела о том, что не подарила Вовке компас.

8. МУЗЫКАЛЬНОЕ ПЛАТЬЕ

В 6 лет меня отдали в музыкальную школу. Соседка – учительница музыки – сказала, что чем раньше, тем лучше. Школа была престижная, №1, в центре города на ул. Никитинской. В те годы она была переполнена, но меня взяли по результатам прослушивания, сказали, что абсолютный слух и руки хорошие. Поэтому три раза в неделю меня поднимали в 6 утра и везли на урок через весь город. Как справлялась с этим мама – не знаю, я просто спала по дороге: если осенью, то в трамвае, а зимой – на санках.

А еще друзья родителей, которые эмигрировали в Израиль, оставили нам в наследство антикварное немецкое пианино с канделябрами – моего первого страшного врага.

Дало в том, что мне не повезло с учительницей по специальности. Это была довольно молодая (как я сейчас понимаю) женщина с ярко выраженными садистскими наклонностями. Примерно через три месяца после начала занятий она стала бить меня по костяшкам пальцев тонкой деревянной линейкой, чтобы я «не ошибалась» и «держала руки правильно». Это было очень больно, но мне и в голову не могло прийти, что здесь что-то не так. Меня никогда не били родители, к этой учительнице отводила любящая мама, а в голове шестилетки физически не может уложиться, что мама может чего-то не знать или делать что-то неправильное.

Поэтому я терпела два (!) года, а потом начала действовать с другой стороны: всю свою детскую ненависть я вылила на ни в чем не повинное пианино. Если нельзя было ответить людям, можно было убить инструмент.

Я просила папу снять с инструмента крышку под предлогом «посмотреть на молоточки», брала припрятанные портновские ножницы и ковыряла деку. Пианино расстраивалось, родители вызывали настройщика – и все повторялось. Но я была уверена: как только мне не на чем будет играть, пытка закончится.

И я таки доломала его – прекрасный немецкий инструмент с костяными клавишами, который сейчас стоил бы космических денег. Канделябры отправились на помойку (родители не знали цены таким вещам), а я…

А мне привезли новый инструмент, «Ростов-Дон», черный, как моё отчаяние.

В том же году меня перевели к другой учительнице, уже хорошей, но дело было сделано: фортепианная музыка еще очень долго ассоциировалась у меня исключительно с болью.

Однако было в музыкальной школе и то, что продержало меня там до самого выпуска. Это был хор. У меня был неплохой голос с довольно большим диапазоном, и я солировала на всех концертах.

На зимних каникулах выпускного класса у нас должен был состояться выездной концерт в Москву, на какой-то крупный фестиваль детских хоров, к которому мне пошили первое (и последнее) в жизни концертное платье. У меня был большой репертуар, в который, как сейчас помню, входила песенка из мультфильма про енота «От улыбки станет всем светлей», «Беловежская пуща», «О соле миа» и «Аве Мария» – хиты Робертино Лоретти, пластинками которого мы тогда заслушивались – и в конце, вместе с другими солистами, мы должны были петь «Вместе весело шагать по просторам».

Репетировали с августа, и все шло хорошо ровно до 31 декабря – первой в моей жизни новогодней ночи, которую мне разрешили справить у подружки Марины в доме, который стоял чуть дальше по улице.

Нам было по 13-15 лет, мы очень веселились, а кто-то даже притащил сладкого вина. Нам было жарко, поэтому в какой-то момент все вышли на улицу. Тихая новогодняя ночь, мороз, снежинки блестят, так хорошо, что хочется петь – и я запела.

Я исполнила весь свой сольный репертуар, сорвала овации – и голос.

На этом, собственно, и закончилась моя музыкальная история.

Утром я шипела, как змея, через день к сорванным связкам добавилась гнойная ангина, хор уехал без меня, а когда я явилась после болезни на спевку, учительница просто выгнала меня из класса, бросив вслед пачку нот.

А платье мама кому-то подарила.

9. ПЛАТЬЕ-МЕШОК

Когда мне стукнуло 14 лет, моя фигура стала напоминать небольшой гробик: ладненько, складненько, но как-то грустно.

Подростковый организм, неожиданно рванувший сзади и спереди за горизонты видимости, вышиб меня начисто не только из пределов разума, как прочих местных подростков моего возраста, но и из привычного гардероба.

Чувствовала я себя примерно как царевна в бочке: внутри все по-прежнему легко и красиво, а снаружи хоть обручи надевай, чтобы дальше не несло.

С этим надо было что-то делать, потому что на дворе было лето и танцы в Карлухе, как мы называли танцплощадку возле ДК Карла Маркса, а на меня налезал только папин пиджак и мамина трикотажная юбка.

В качестве выхода я видела бабушкин сундук – большой, дубовый, соструганный моим дедом-столяром.

Я вообще довольно часто видела этот сундук в качестве выхода, потому что баба Липа, как сорока, сносила отовсюду и прятала в него всякие ништяки: ленты, пуговицы, дефицитное «мулине» и отрезы тканей. Последнее меня интересовало особенно.

Пока бабушка резала яблоки в саду, я прокралась в комнату и углубилась в недра.

Докопавшись почти до дна, я нашла как раз то, что надо – отрез тонкой ткани в цветочек с шелковым прострелом красных и белых линий поверх узора. Клетки были довольно крупные и располагались не по прямой, а наискосок. Я сложила отрез так и этак – получалось платье, слегка смахивающее на костюм Пьеро, но с некоторой благородной отрыжкой.

Тут дверь в комнату открылась, явив бабу Липу с ножом.

– А ну положь штору на место! – сказала она.

Если кто сейчас ждет скандала – то нет. Баба Липа, хотя шумела на меня часто и страшно, и обзывала «билядюгой» и «карл-марксом», гоняя крапивой по огороду за всякие недопонимания, но любила свою единственную внучку безмерно и готова была отдать последнее.

Что уж там какая-то штора.

Поэтому мы договорились так: я беру отрез, но платье шью без выточек и вырезов, по прямой. Как мешок, но с дополнительными дырками.

До фигуры догоняем пояском и складками, чтобы потом, когда мне платье надоест или «жопа, как у порядочной, отрастёт» (копирайт бабушки, которая даже в моих новых обширных формах видела страшную худобу), из него можно было бы сшить что-то другое. Не штору, так наволочку.

Напоминаю, что шел 1980 год, и в магазинах не было ни-че-го.

Платье я сшила за день. С таким ТЗ – что там было шить? Но наволочек из него не случилось: я носила его больше 10 лет, пока нитки не стали расползаться самостоятельно.

Я потом все-таки сшила из него «что-нибудь другое» – летнюю рубашку для старшего сына, чтобы ему было, в чем ходить в детский сад.

Но это уже совсем другая история.

10. ДИССИДЕНТСКОЕ ПЛАТЬЕ.

В восьмом классе у меня была задача – срывать уроки истории.

Лидером по красоте у нас была моя подруга Лиза, я же, учитывая неожиданное приобретение лишних килограммов, была лидером №2 – «по уму». А в чем состоит понятие ума в период гормональных цунами? Уж никак не в пятерках и послушании.

В протестах и революциях оно состоит.

«Почему именно уроки истории?», – спросите вы. А потому что это был путь наименьшего сопротивления.

В области точных наук моё образование остановилось на слове «косинус», в области естественных – на слове «валентность», однако читала я много, очень много, значительно больше, чем полагалось в моем возрасте.

Причем без разбора – собраниями сочинений, с письмами и набросками пьес. Пушкин, Чехов, Куприн, Олеша, Хейердал, Белинский, Маршак или Чернышевский – мне было все равно, лишь бы буквочки.

Так я добралась до Владимир «нашего всё» Ленина.

У нас дома было раритетное собрание сочинений 1920 года, которое потом, при переиздании, было тщательно очищено от лишних писем г-на Ульянова. Но и без откровенных призывов к террору и убийствам, там было много годного материала для троллинга нашей училки истории – пламенной бездетной коммунистки по имени Надя.

Шел 1982 год. До Горбачева и Перестройки было еще далеко. На школьных танцах под запретом были «Абба» и «Бони М», что усугублялось тем фактом, что директором нашей школы была учительница физкультуры Антонина (не помню отчества), в прошлом офицер ВВ.

На том уроке мы проходили понятие «социалистическое государство». Я подняла руку и сказала:

– Мы же можем верить Владимиру Ильичу Ленину?

Надя удивилась и сказала, что да, конечно можем, это наш маяк и светоч.

Я достала из-под парты том и раскрыла его на статье «Государство и революция», помеченной в учебнике как материал для дополнительного чтения:

– «Государство есть машина для угнетения одного класса другим, машина, чтобы держать в повиновении одному классу прочие подчиненные классы», – прочитала я внятно.

Надя расцвела: на поднадзорной клумбе подрастал пригодный для строительства мирового коммунизма цветок:

– Все верно!

– А можно тогда вопрос? Скажите, ведь мы ведь живем в социалистическом государстве? – я сделала акцент на слове «государство». – Вот я и хотела спросить, кто у нас кого угнетает? Ведь ленинское определение не может быть неверным?

Сейчас, через много лет, я понимаю, что на этот вопрос ответить можно было десятью разными способами, одновременно пояснив и за расклад, и за базар. Но пламенные революционерки, по странному стечению обстоятельств, редко бывают умными.

Моя учительница не нашла ничего лучшего, чем спросить: