На границе угасающего солнца

1

Солнце приходит в эти края все реже и реже. Все холоднее дни и все ледянее ночи. Каждый здесь чувствует скорый конец этого места. Неуловимый дух жизни становится все прозрачнее, ускользает сквозь холодные пальцы, сколько не сжимай кулаки. Под многочисленные и толстые, но практически бесполезные одежды проникает упрямой костлявой рукой мороз, заставляя дрожать и ежиться ежеминутно.

Только в редкие и такие долгожданные часы солнечного света и тепла народ может отогреть озябшие тела и немного расслабиться в золотых лучах. Лучах, таких желанных и необходимых, но спасающих совсем ненадолго. В такие моменты морщины на уставших лицах пропадают, точно разглаженные незримой тёплой рукой. Дрожь от холода неспешно тает, кровь радостно разбегается по венам, согревая каждую клеточку. На щеках в янтаре лучей наконец-то выступает мягкий румянец, а не бордовые, будто свекольные, пятна от тьмы и мороза.

Но золотой диск вновь жестокосердно и неумолимо скроется за горизонтом слишком скоро, и никакие костры не смогут одарить теплом так же щедро, как он. Время солнца тает, это знает каждый, и знание это душит порой жестче холода в ледяной бессонной постели. Ночной холод выжигает посевы, губит стариков и младенцев, бродяг и опоздавших к вечернему костру. Никого не жалея, холод все растёт, воруя время у солнца, грозя скоро совсем отнять те жалкие крохи живого тепла, за которые так отчаянно и беспомощно цепляются люди.

В ту пору Йони носила под сердцем дитя, которое, она точно знала, умрёт вскорости после того, как покинет её чрево. Она уже жалела его, хотя и ей не грозила участь дожить до старости. Она лишь радовалась, что шуба, доставшаяся ей от матери, достаточно широка, чтобы в ней комфортно и легко уместились и она сама и её огромный живот.

По ночам, ворочаясь от холода под огромными одеялами, она прижимала красные от постоянного мороза руки к теплому животу, чувствовала легкие толчки изнутри в ответ на её тревожные мысли. Тогда она задумывалась о будущем, которое могло бы быть у неё и её малыша, если бы солнце не грозило скорым уходом. О тонких ползунках и барахтающихся в воздухе толстых ножках, о прогулках босиком в жаркий летний день по полянам в густой и высокой мягкой траве, в которой она будет не спускать глаз с дитя, чтобы не потерять его. О тёплой воде реки Нар, которая надёжно скованна льдом уже несколько лет, и в водах которой так легко и приятно было плавать и смело нырять сквозь резвые косяки мальков до самых блестящих донных камней. О землянике и полевых цветах, своем огороде и земле: плотной и упругой на лесных тропинках и рыхлой и податливой на пашне. И о многом другом, что осталось цвести и греть лишь в её памяти… Толчки от этих мыслей стихали, её дыхание замедлялось, и к ней приходил долгожданный сон.

Она не жалела о ночах, что привели к появлению ребёнка. В эти дикие холодные ночи и почти такие же дни все ходили хмурые, раздраженные, ожидающие неминуемого конца. И все тянулись к теплу и свету. Всем хотелось согреться. Она не была исключением. Да, их с Гердтом не сочетали браком, у них не было общего дома, а значит и права на страсть. Но страсть порой греет жарче костров, и когда конец жизни так близок, можно ли упрекнуть в желании согреться?

Гердт был сильным, смелым, а главное, он был веселым и тёплым. Она жадно прижималась к нему в ночи, таяла в объятьях и отвечала на все поцелуи. И спала всегда крепко и в тепле. Он ничего не обещал ей, а она и не ждала клятв. Узнав о беременности, она испугалась. А он, наоборот, обрадовался. Начал говорить, что малыш унаследует её синие глаза и его золотые волосы, будет сильным, как он, и умным, как она. А Йони плакала ему в грудь, не решаясь прервать его речь очевидной истиной скорой смерти. Он успокаивающе гладил её по спине, а потом предложил поселиться в его доме. Да, небольшом, зато их, общим. Её дядя с тётей вряд ли обрадовались бы лишнему рту и самому факту беременности вне брака, поэтому она согласилась.

Поначалу все было неплохо, если что-то вообще может быть неплохо, когда солнце медленно, но верно исчезает день ото дня. Гердт уходил работать, охотиться, помогать. Йони оберегала растущий живот, готовила, убиралась, грелась со всеми на солнце, читала в свете свечей в ожидании любимого. А однажды Гердт просто не вернулся домой. По хрустящему инею дороги во тьме она дошла до бригады, в которой работал Гердт последний месяц. Понурые и пьяные мужчины сообщили, что наткнулись в лесу на дикого медведя, ужасного в своей ярости и голодного, как и все живое здесь. Зверь ранил пятерых, разорвал троих, в том числе и Гердта. Йони молча ушла в их общий дом, который теперь стал только её.

Теперь жила она впроголодь. Многие так жили, но не во многих таилась новая жизнь. Жизнь голодная и капризная. Быт становился для неё все тяжелее и тяжелее. Холод все жестче и длиннее. Тётка принесла как-то ей яиц и хлеба в корзине. Но Йони отдала всё повитухе, за обещание принять ребёнка в назначенный час. Она плела веревки и корзины, стирала в ледяной воде за еду и согласна была на почти любую работу, лишь бы есть и не выкинуть раньше времени из чрева дитя. Многое она старалась откладывать на потом, на то время, когда из рук уйдут силы, когда придут роды, когда она будет прижимать к груди младенца, вымаливая для него у всех богов побольше времени.

Когда живот стал настолько огромен, что Йони уже не могла работать, а вставала с постели только в случае крайней нужды да ради встреч с солнцем, в их тусклый, почти опустевший город пришла старуха. Она была сгорбленная, сухая и тощая, как палка, и хотя в такое время никто не мог похвастаться толстой массивностью фигуры, она казалась особо костлявой. Придя, она сразу направилась к главному в городе – Клаусу Рэндольфу, и провела в его доме добрых пару часов. За разговором с ней городской глава даже не вышел к солнцу, подобную неслыханность обсуждали все, осмелевшие, согретые под лучами горожане.

Когда солнце уже было у горизонта, старуха со смущенным Клаусом вышла к людям, но говорить не спешила. Все молчали, лишь иногда едва слышно перешептывались. Напряжение в толпе росло, и Йони, несмотря на слабость и усталость, которые в близости дня родов всё возрастали, осталась стоять на площади со всеми, обнимая руками в рукавицах выпирающий живот.

Клаус все не решался заговорить, хотя обычно славился решимостью и уверенностью. Наконец-то, под тяжестью молчаливого ожидания людей вокруг он откашлялся и заговорил.

– Народ, все мы знает, что солнце покидает наши земли, – хрипло и зычно начал он. – Знаем, что навсегда. Когда это, наконец, случится, все мы умрем. Кто-то раньше, кто-то позже. Но выжить без солнца не сможет никто.

Пока он не сказал ничего нового, и все напряженно молчали, ожидая продолжения. Глава кинул быстрый взгляд на старуху, что невозмутимо опиралась на посох и внимательно и неспешно всматривалась в толпу, покрытую золотом закатных лучей. Её сизые глаза пронзали дикой проницательностью насквозь любого. Он сам это испытал на себе не раз во время беседы с ней в доме. И мурашки тогда бежали по его спине отнюдь не от холода.

– Это женщина, что пришла сегодня к нам в город, зовёт себя Марту, – повисла длинная пауза, которую никто не решался нарушить. – Она говорит, что сможет вернуть нам солнце.

Ожидаемо в воздух взвились десятки голосов, возмущенных и восклицающих. Гомон с вопросами, криками и слезами. Клаус поднял руки, прося народ угомониться. Когда люди пришли в себя, и вновь замолчали, возмущённый шепот ещё ходил в толпе, как шум прилива на морском берегу.

– Я верну вам солнце, – заговорила старуха, голос ее был скрипучим, но крепким. Тишина стала мёртвой, никто не осмеливался говорить вместе с ней. – Ритуал сложен, но я справлюсь. Если хотите выжить, если хотите, чтобы ваши дети выросли и сами оставили детей, то соглашайтесь.

После её слов вступил Клаус, сконфуженный и раздосадованный:

– Я не меньше вашего хочу возвращения прежних времён и щедрого светила на небо. Но это женщина требует за свою работу плату. Немалую плату. – Он вновь помолчал, пока каждый в толпе представлял, чего же могла потребовать старуха за их спасение. – Она просит отдать ей младенца.

Дети были редкостью в последнее время, каждая семья забеспокоилась, даже имея в семье подростка. "Младенца?". "Какого младенца?". "Чьего?". "Одного?". "Сколько сейчас детей в городе?". "Или ей нужны все наши дети?". Когда старуха вновь заговорила, все закрыли рты, как по приказу.

– Мне нужен всего один младенец. Тот, что родиться в первый день нового месяца. – Даты и времена мешаются, когда подобное происходит с миром, и многие могли просто не знать, какой сегодня день или месяц. Главное – лишь время выхода солнца, остальное – вторично. Поэтому старуха сжалилась пояснить. – Младенца, что появиться на свет после двух солнечных встреч.

Ропот толпы начал обсуждать беременных женщин этого города, пока Йони проталкивалась сквозь толпу, в диком ужасе давясь слезами. Она, как могла, спешила по пустым улицам, но её шаги были медленные, тяжелые и усталые. Придя домой, она судорожно заперла все засовы и щеколды.

– Нет, нет, это не ты. Не ты. Другой. Другой младенец, – плакала Йони, гладя живот, от усталости прижимаясь спиной к дереву входной двери. – Я не за что тебя не отдам. Что мне солнце без тебя? Зачем оно тогда?

Все её мысли о теплом времени были уже плотно переплетены с мечтами о долгой и счастливой жизни её малыша. В её голове никак не укладывалось возвращение долгожданного светила к ним без её ребёнка. Обнимающего ее ребёнка.

Когда сердце её немного замедлило бег, она нашла силы отлепить обессиленное тело от двери и дойти до кровати. Устраиваясь в одеялах, Йони бормотала себе под нос:

– Ну, может это правда не он, – ласковое касание живота. – Я ведь не единственная ношу здесь ребёнка, – нежное поглаживание. – Ещё есть Мерида, – она вспомнила о молодой девушке, локоны которой пылают ярче огня, хотя и давно уже прячутся под шапкой, и о её большом животе, и о её отказе назвать помощника в деле зачатия. Она всегда была своенравна и упряма, поэтому и здесь проявила свой дикий характер. Но Йони, которая тоже носила внебрачное дитя, даже немного завидовала ее стойкости и смелости. В своём положении Йони стойкости не видела.

– Мерида тоже может скоро родить, даже тошнота на ранних сроках, у нас была почти в одно время, – заботливая рука вырисовывает мягким тонким пальцем узоры на животе. – И ещё… Ещё есть Ирма, она тоже должна вот-вот родить.

Да, это женщина уже была матерью четырежды и, кажется, в скором времени станет снова. Четвёртый малыш не вынес холода и покинул их на втором месяце. Недюжинная храбрость, что Ирма снова пошла на долгое тяжелое вынашивание и напряженное ожидание каждого нового дня, со слепой надеждой, что новый малыш не покинет их.

– Вот, это могут быть они. Не ты, мой маленький, не ты.

Уговаривая себя или младенца в своём утробе, она крепко уснула.

2

Утро серое и стылое было почти добрым, до тех самых пор, пока воспоминания о вчерашних событиях не нахлынули на Йони темной отрезвляющей волной. Сначала, она уговаривала себя, что старуха с обещанием вернуть солнце и с чересчур большой платой за это возвращение ей просто приснилась. Но потом обманывать себя стало бессмысленным, она спала крепким сном без сновидений от предродовой усталости. Когда Йони встала с постели, чтобы затопить печь хрустящими щербатыми дровами, ей казалось, что такой несчастной она не чествовала себя с момента страшной смерти Гердта.

В часы света все толпящиеся на площади обсуждали ведьму. Ведьму, а еще Мериду, Ирму и, конечно же, Йони. Последняя упрямо делал вид, что никаких разговоров, вопросов и обсуждений не слышит, и что никакая старуха не захотела отнять ребенка из ее утробы. Она не знала, есть ли на площади те две другие беременные женщины, и если есть, то как они терпят все эти сплетни, которые обступают плотным грязным коконом, пока стоишь в толпе, принимая жизненно необходимое тепло.

За Ирму мог вступиться муж, за Мериду – грозный отец, за Йони – никто.

Но зато она точно знала, какие мысли крутятся в головах двух этих женщин, когда они обнимают свой живот: только бы не ты. Каждая из них не за что на свете не пожелает отдать свое дитя, отдать в самый хрупкий момент его жизни, отдать, скорее всего, на верную смерть. Йони не винила их за подобные мысли – такие же вертелись каждую минуту в ее собственной голове. Как бы жестоко это не было, но каждая счастливо выдохнет, когда чужой младенец достанется грозной старухе.

Придя в сумерках домой, Йони захотела упасть на кровать и тут же забыться сном. Но затем передумала и, тяжело ступая, удерживая равновесие с массивным животом наперевес, прошла на кухню и затеяла уборку. Она вспомнила слова женщин на базаре, сказанные ей неделю назад. Слова о том, что на таком сроке надо быть осторожнее, не напрягаться, не работать, побольше отдыхать, спать и есть. А не то роды начнутся раньше времени.

«Пусть, пусть начнутся», – думала Йони, натирая мыльной тряпкой пол. «Быстрее бы, быстрее. Если дитя пойдет сейчас, то оно точно останется со мной».

Йони перебрала скудный запас овощей, натерла столешницы, шкафчики и пол до блеска, перемыла всю посуду. Она часто останавливалась, обессиленно облокачивалась на стену, садилась на табуретку, но потом сжимала зубы, вставала и снова принималась за работу. Часто ей казалось, что она скорее умрет, чем закончит здесь убираться.

Когда ночь плотно окутала город густой тьмой, Йони лежала в постели без сил, она устала так, что сон не шел. Она гладила живот и молилась. «Ну же, ну же прошу, выходи же». Но дитя лишь беспокойно толкалось, выражая свое недовольство трудом матери, что отнимает покой и силы. Никаких потуг и схваток Йони не почувствовала, сколько не ждала. Когда сон, наконец, забрал девушку в свое царство, на ее щеках блестели дорожки слез.

На следующий день мышцы по всему телу у девушки от вчерашней нагрузки нестерпимо болели и ныли, но ребенок по-прежнему надежно прятался в животе. Усталость перешла в бессилие, бессилие – в обиду, а обида – в тоску. На солнечные часы она не пошла. Плевать, что будут обсуждать, плевать на вечный холод. Либо город вернет себе солнце, и она еще отогреется в лучах со своим малышом. А если…. Если случится самое страшное, то никакого солнца ей и не надо больше. Она проспала весь день, восстанавливая силы, просыпаясь только для того, чтобы поесть.

Окончательно проснулась она ранним утром, до солнца еще далеко, она хорошо выспалась и подумывала о прогулке на свежем воздухе. И если она продержится этот день, сбережет дитя, значит, ее ребенок останется с ней. Йони дошла до кухни, раздумывая о завтраке, когда ее спину пронзила острая боль.

Удивленный возглас вырвался из ее рта, она схватилась за столешницу. «Неужели началось?». Страх острым копьем пронзил ее насквозь, она забыла, как дышать и, вытаращив глаза, бездумно уставилась на столешницу. Потом боль – несильная, но настойчивая – повторилась, и она будто очнулась. «Нет, нет, нет, неужели, неужели….». Утро слишком раннее, она не была глупой, понимала, что при всем желании не сможет сдержать роды даже до вечера.

Она и так все поняла. Слезы брызнули из глаз, когда она, опираясь рукой о стену, дошла до входной двери, медленно, с остановками, влезла в шубу, натянула капюшон и вышла из дома.

Она постучалась в соседний дом, ей открыла дверь женщина, на лице которой тут же вспыхнул испуг осознания и понимания. Она заботливо забормотала, юркнула в свою шубу и, подхватив под руку Йони, вышла с ней в стужу. Женщина что-то говорила всю дорогу, и возможно девушка бы ее слушала и была бы ей благодарна, если бы не перспектива расстаться навсегда со своим ребенком вскоре после разрезания пуповины во имя счастья и процветания всех этих людей.

После настойчивого стука сильной ладони повитуха распахнула дверь своего жилища. Тут же понимающе закивала, с серьезным лицом приняла Йони из рук соседки в свои. Чтобы потом не ждало мать и дитя, работа повитухи не изменилась. Ее забота – принять дитя и сохранить мать.

Боль волнами накатывала на Йони все чаще и чаще. Повитуха уложила ее на узкую постель, на которой уже приняла почти всех детей в этом городе. Наверное, даже Йони когда-то именно здесь вышла из чрева матери на руки этой женщины, а теперь и она сама здесь заходится криком и слезами от адской боли перед повитухой.

Время распалось, минуты переплавились в часы, сколько она уже здесь? Кричит. Плачет. Терпит. Тужится. Исполняет все приказы старой повитухи. Она забывает, как дышать, еще минута и, кажется, лучше смерть, чем эти боли. Пот пропитал ее рубашку насквозь, муки казались бесконечными, пока в один миг все это резко не оборвалось.

Она почувствовала это. Облегчение.

Чувства сразу обострились: боль внизу, мокрая одежда и повязка на лбу, жажда, шум за окном, холод, тянущийся из-за двери. Она стала четче различать голоса: голос повитухи и голос – тонкий и пронзительный – младенца. Младенца, что это женщина только что приняла из нее. Красный, в крови и слизи, он заходился плачем, возмущенно тряс маленькими ручками и ножками.

Йони знала, чувствовала, чего требует этот маленький человек, ему нужна она, мама, ее молоко, тепло и забота. Йони испытывала безотчетную безграничную нежность и любовь к этому ребенку. Она отдаст жизнь за него, за его спокойствие и счастье.

– Девочка, – тихо произнесла повитуха.

Девочка? Йони заплакала. Все эти месяцы в дикий холод и тяжкий труд она носила под сердцем свою маленькую хрупкую дочурку, и, кажется, будто это девочка забрала ее сердце себе. И теперь Йони не сможет без нее жить, ведь без нее – значит без своего сердца.

– Ну же… дай мне её, – Йони протянула трясущиеся мокрые руки к малышке.

В тот же миг дверь распахнулась, и в нее вошел Клаус, красный от холода или стыда. Йони же не почувствовала и тени смущения за свое положение, она только подумала, что он принес с собой холод, и как бы ее малышка не замерзла, она же совсем маленькая и голая.

– Вот она, Рэндольф, – женщина продемонстрировала и так очевидное: плачущий младенец на руках. А Клаус и сам не сводил глаз с малышки.

Тут повитуха отвернулась назад, засуетилась, а когда повернулась, то малышка уже была закутана. Закутана добротно, умело и крепко, только, по мнению Йони, чересчур тепло для родильной комнаты.

Клаус бегло посмотрел на окровавленную онемевшую девушку на кровати, потом на повитуху, смущенно крякнул и протянул руки:

– Ну, давай же ее сюда.

– Что? Нет! – Йони не могла даже встать, но отдать свое дитя она была не в силах. Она приподнялась на локтях, и тут же обессиленно упала обратно. – Это мой ребенок, моя дочка, не смейте забирать ее. Нет!

Повитуха замялась, неосознанно прижимая к груди новорожденную: нельзя принять столько детей в городе без доброго сердца. Клаус же тряхнул головой:

– Мы все знаем, зачем это. Если оставить дитя матери, мы все тут медленно умрем. Все. А так у нас есть шанс. Мы все уже решили. Один младенец – цена жизни всех последующих. По-моему, это немного.

От этих слов повитуха вспыхнула, а Рендальф, воспользовавшись заминкой, выхватил из ее рук дитя.

– Нет, нет, Клаус, у вас же тоже есть дети. Вы бы отдали и их?

Рэндольф ничего не ответил, уверенно перешагивая порог этого дома, но безотчетно вздрогнул.

Беспомощная и обессиленная после родов Йони иступлено закричала, зажав окровавленную простынь в кулаки, а затем лишилась чувств.

3

Когда она открыла глаза, то лежала в той же постели, а у стены напротив шевелилась повитуха. Пока она спала, постель перестелили, а ее заботливо переодели в сухое и чистое. Йони попросила воды, повитуха суетливо исполнила ее просьбу, избегая прямого взгляда в глаза. За окном догорали последние лучи солнца. Неизвестно, вернули ли светило в этот город или таинственный ритуал еще не состоялся, но оставаться в неведении Йони больше не могла. Вдруг она еще может что-то изменить, вдруг она еще может спасти свою девочку.

– Нет, нет, лежи, лежи, тебе надо отдыхать, – начала укладывать ее обратно в постель повитуха, как только Йони неловко села на кровати.

– Как могу я спокойно лежать, когда вынашивала под сердцем дитя девять месяцев, а мне даже не дали ее в руки.

Она молча поднялась, игнорируя боль и слабость, оделась, как смогла и, пошатываясь, вышла в мороз, не замечая его, находясь мыслями только с ее девочкой.

На главной площади горел костер, яркий и жадный. Наверняка на него ушел большой запас дров, и лесорубам снова придется идти в опасный дикий лес за новым запасом хвороста. А вокруг костра собрался, кажется, весь город. Перед огнем на небольшом помосте стоял Клаус и ведьма. Клаус держал на руках хрупкий сверток, а ведьма что-то говорила толпе, но Йони не могла расслышать ее речи, поэтому начала грубо и торопливо проталкиваться ближе.

Пока она добиралась до костра, Рэндольф уже отдал дитя Марту. Неужели это все? Все кончено? Йони думала разжалобить старика или жителей города и переубедить их в жестоком решении, но чужая старуха? Как уговорить ее? Неужели все тщетно?

Йони в отчаянии бросилась к ней.

– Прошу вас, отдайте мне мое дитя! – она упала на колени. – Моя девочка совсем еще крошка, не делайте ей зла, не убивайте! Не отнимайте от матери.

Старуха, надежно удерживая небольшой тихий сверток в руках, внимательно слушала плачущую девушку.

– Я забрала дитя, потому что горожане так решили. Я только что рассказала им все подробности ритуала, – старуха зло улыбнулась, но глаза, пылающие синим огнем, не смеялись. – Они не передумали. Если их переубедишь ты, то я верну тебе ребенка.

Йони не верила своим ушам. Какое милосердие! Она обязательно переубедит горожан. Она не может не справиться.

Йони встала, повернулась к жителям, вновь опустилась коленями на лед площади.

– Пожалуйста, добрые люди, позвольте мне забрать мое дитя! – жестокий ветер трепал спутанные волосы роженицы, которая черпала силы лишь из остервенения и слепой любви к своему ребенку.

– А как же мы? – раздался голос откуда-то слева, Йони повернула на него голову. – Отдадим тебе дитя, а потом солнце уйдет, и мы все здесь погибнем!

– Но моя девочка, она совсем крошка, неужели вам ее не жаль? – отчаянно вопрошала Йони.

– Нам жаль всех! – отвечал ей уже другой зычный голос. – Но если такова цена спасения, то придется ее заплатить.

– У вас же у всех у самих есть дети! Неужели вы так же легко отдали бы их на растерзание?

Люди молчали, ёжились и отводили глаза от плачущей на коленях Йони. Слезы превращались в лед на ее алых щеках, руки тряслись от беспомощности, слабости и мороза. А народ старался не смотреть на нее и покрепче закутаться в шубы. Все они были ее знакомыми: кто-то давно учил ее в школе, кто-то жил на соседней улице, кому-то она стирала белье, кто-то продавал ей всегда свежие овощи на базаре. Теперь же все они отворачивались от нее. Ничье сердце не дрогнуло заступиться на нее и ее дочь.

– Встань, дитя.

Йони вздрогнула и подняла растерянное лицо, обернувшись. К ней обратилась сама Марту.

– Подойди ко мне. – Она поманила девушку рукой, второй прижимая к себе младенца. – Не бойся, вставай.

Йони послушно поднялась на нетвердые ноги, нервно перебегая глазами от младенца к лицу старухи. Но Марту не смотрела на нее, ее взгляд был прикован к горожанам, застывшим перед костром в ожидании.

– Как смели вы отдать мне дитя? Отдать на растерзание? – нахмурилась старуха, а ее обычно тихий голос сейчас, казалось, долетал до каждого, даже самого далекого человека в толпе. – Я ожидала, что еще ваш глава откажет мне с порога, выставит меня вон с криками и обвинениями, но он выслушал меня. Допустил в мыслях такую жестокость! А затем и все вы посчитали вполне сносной платой жизнь невинного ребенка. Ребенка только рожденного, отнятого у матери.

Звенящая тишина накрыла людей, все будто онемели, загипнотизированные словами старой женщины. Только ветер с шумом трепал пламя, унося ночное небо искры.

– И ведь я сжалилась над вами. Жестокосердными и бесчувственными! Дала вам шанс, описала все изуверства, которые требует ритуал возвращения светила. И что вы ответили?

Угроза натянутой тетивой зазвенела в ее голосе.

– Вы согласились, – выдохнула она, наконец, разочарованно и зло. – Вы! Те, кто был проклят холодом и голодом за свою жадность и беспощадность. Те, кто сейчас упустил свой последний шанс на спасение.

– Но как же так? – выкрикнул опомнившийся Клаус, вспомнивший, что городом управляет он. – Мы лишь хотели спастись!

– Не надейтесь на жалость те, кто причиняет боль и страдания невинным и беззащитным. И не ждите пощады! Вы недостойны милостивого жаркого светила. Его уход – ваше проклятье за грехи и жестокость. Ваши дети умрут в холоде и голоде вместе с вами за ваши бессердечные повинности. Вы могли вступиться за дитя и тем самым вымолить пощады у богов, получить живительное отпущение грехов. Но вы лишь вновь доказали злобность своих сердец. И теперь никто уже вам не поможет, и ничто вас уже не спасет.