Линия соприкосновения

Тут вместо муравьёв – люди.

– А? – Что-то он спросил, я не слышал.

Андрей возится у окна, выцеливает камерой какую-то тряпку. На стенах тёмные потёртости. В помещении сыро и тревожно. Смятая пачка сигарет, скомканные вещи, несколько пустых бутылок, битое стекло, обрывки бумажек. И запах тревожный.

Пойду-ка подышу. Кажется, отсняли всё. Андрей молча кивает в сторону подоконника. Вроде ничего необычного. Уже сделав шаг посмотреть, на что он там указывает, я тормознул. К чёрту. Не хочу даже смотреть.

– Бельё женское. Рваное, – поясняет он.

А к дантисту на второй приём я так и не попал. Он такую цифру назвал – размером с номер телефона. Конечно, не пошёл. Только жизнь начинал, денег не особо. А то, что насверлено было, с годами развалилось, но, в принципе, не мешает до сих пор.

– Давай, хорош уже, – зову Андрея.

Кстати, в армию так и не взяли. Но не из-за зубов, они до сих пор здоровые, хоть проволоку грызи, – просто слишком слепой. А я, дурак, уже учёбу бросил. Хотел потом поступить в наш институт МВД, но тем же летом загремел по хулиганке. Вообще, ни при чём был, но следствию не докажешь.

…Липкое что-то под подошвами. Будто сироп высохший. Только не сироп. Развидеть бы это всё…

Потом, кстати, порадовался даже, что правоохранителем не стал. Не знал до того, насколько они жестоки и беспринципны. Сейчас, с годами, понимаю, их такими делает окружение, в котором работают. Система абортирует человеколюбие. Конечно, стадии у всех разные, но странное дело: чем больше в людях этой пустоты, тем она более выпуклая и чётче определяет характер.

– Надо бы коньячку на вечер взять, продрог весь что-то, – ёжится Андрюха.

Странно, меня, наоборот, потливость проняла. Надо было полегче одеться, всё-таки лето. Смотрю на Андрея.

– Сухой закон вообще-то, – напоминаю ему.

– А? – замирает на миг, что-то прокручивая. – Точно. Надо же. Вылетело из головы. Тогда ладно.

Помялся немного:

– Может, что-нибудь для раненых у тебя есть?

Есть, конечно. Но не сейчас. Только для серьёзных случаев.

Подумал и сам себе удивлённо проговорил несколько раз в голове: «Только для серьёзных случаев… Только для серьёзных…»

Весна в Рубежном

– Муж у меня на элеваторе работал, старший сын на химзаводе. А младший в молодости в аварию с друзьями попал, вот восемь лет уже как лежачий, ещё и диабет. Муж в марте прибрался, как война началась, сначала ещё ничего, мужчины мои оба на работу ходили, но муж плох стал, молчал всё, ну и возраст шестьдесят шесть уже, не смог принять войну эту, однажды просто инфаркт взял. Судмедэкспертизы не было, просто некому. Здесь ведь с самого начала россияне пытались зайти, только их разбили, вот со стороны Варваровки они стреляли, ВСУ отсюда. Как хоронить? Снег ещё лежал, март холодный, тащили мы с сыном на салазках. Таксисты ездили ещё, но дорого очень, за довоз тела запросили четыре тысячи гривен, я и согласилась, только всё равно не приехал никто, побоялся, тащили сами. Тротуары там или бугры – покойный мой скатывался постоянно, сын назад поднимал, сначала сердился, потом молчал уже просто. Людей, чтоб копать, нашла, немало заплатила, обстрел в обе стороны шёл. Похоронили без места, администрация уже не работала, церемоний никаких не было, а чтоб отпеть, наутро ходила в храм, отпевали не при гробе, а так. Младшему мы не сказали, что отца больше нет, чтоб сахар не поднялся, сказали на заработки уехал. Так и не знает до сих пор. Громыхало, он всё спрашивал, что происходит, я говорила салюты дают, так боюсь его волновать, что так и не сказала за войну. Но как скроешь? В апреле здесь уже и автоматы-пулемёты затрещали, он опять спрашивал, не помню уж, что врала ему. Так и не признаюсь, он знает, что обманываю, сердится. А в конце апреля наши, украинские, отошли на промзону и в частный сектор, видели, как там теперь разбито? Господь отвёл от нас, не стали пенсионеров защищать, так бы всех нас тут в панельках и похоронило. Кто ж знал, что такая война. И вот, когда понятно стало, что война мимо нас краем прошла, грохот в центр переместился и ближе к реке, пошёл слух, что началась зачистка. Говорят, по квартирам чеченцы пошли. Началась паника. Страху было, вам не понять. Вы же не представляете, как нас тут настропаляли: мол, и насилуют всех, старух и детей, и мясо человеческое едят, и убивают без разбора, и забирают всё вплоть до обоев. А деваться некуда, сидим, ждём. Кто мог сбежать, сбежали. Я уж и по дому прибрала как есть, подмела, на иконку помолилась, думаю – будут убивать мужиков иль нет? Скажу, только ведь схоронили отца. Может, младшего, инвалида, пожалеют. Старший вот как на табурет в комнате сел, так и сидел молча, ожидал. То соседка, то сосед какой забегут, мол, вот уже вроде в соседний дом заходят. Я сама помылась и оделась полегче, даже в зеркало смотрела, ну, думаю, докатились на старости лет, насиловать идут, а я хочу не так убого выглядеть. Было бы с чего застрелиться, убила бы себя и младшего. Тут вспомнила, коронки золотые у меня, надо снять, так, думаю, лучше сама, чем если они вырвут с зубами. Встала перед зеркалом, плоскогубцы взяла и нож, стучу, сковыриваю, потихоньку получилось, правда, употелась вся, пока сняла. Кольца ещё, серёжки и цепочку – всё в ладонь взяла, опять сижу жду. Уже и шумы какие-то на лестнице. А время долго-долго идёт. Наконец и к нам стук. Аж прям как по сердцу простучали, сколько ни готовься, всё равно неожиданно. Открываю, заходят. Вежливые, молодые. Вроде и не чечены. Спрашивают, мол, кто у вас, что, есть ли оружие. У меня от страха речь нормальная отнялась, лепечу что-то. Сын как на табурете сидел, так и сидит, похоже, как телевизор смотрит, только телевизор не включен. Они подняли его, ощупали, он молчал, я что-то говорила. За младшего спросили, нет ли ранений, почему лежит. Перевернули, посмотрели, нет ли под ним чего. Я в ладошке золото своё им тяну, молодой руку отвёл, сказал, не за этим здесь. В общем, квартиру осмотрели, вежливо всё очень, ушли. Я думаю, ну наверное, это осмотр только, грабить и убивать другая команда придёт. Сидели ещё почти сутки, ждали. Только тут я поняла, сын не поднимается даже водицы попить. Подхожу, а он бледный совсем, еле в кресло его пересадила, воды дала, понимаю, плохо с ним. Сердце или ещё там что. Давай искать корвалол или что-то от сердца, к соседям сбегала. На дверях квартир, где люди живут, появилась надпись «Проверено Ахмат», и у нас тоже. Почему-то это напугало. Не давало покоя. На другой день снова стук. Ну всё, думаю, вот и наш конец. Но мысли уже только о сыновьях были, на себя было всё равно как-то. Открываю, военные спрашивают, нужно ли что-нибудь. У меня опять дар речи пропал. Не понимала, что хотят. Пришли убивать – убивайте уже. Стояла, глазами хлопала. Вот же дура. Ничего не сказала, может, сын жив теперь был бы. Он вообще у меня крепкий, спокойный очень, за сорок уже, с семьёй не сложилось, где-то есть внук, но невестка с нами отношения не поддерживает, сейчас в Харькове вроде. Так вот, я к сыну, хлопотала-хлопотала, но он уже всё, отходить стал. Так и умер здесь. Вы простите, что у меня слёзы, вот приезжаете, каждый раз выговариваюсь, а всё не могу это принять. Господи, какая же дура, за шестьдесят старухе, а мозгов не нажила. Теперь вину эту нести. Вот так, представьте, умереть от страха, сильный мужчина, сидя в своей квартире. А я бегала рядом, только нагнетала – вот изнасилуют, вот убьют. А он сидел, слушал. Наверное, спрашивал себя: что могу сделать? Господи, упокой наши души. Если б не младший, не ухаживать, наложила бы руки на себя, хоть и грех. Теперь такой крест. Господи, ну почему так? Ведь всё иначе. Может, в этом промысел Божий, не знаю. А ведь на другой день, как сын отошёл, когда с соседями его выносили, думаю, как хоронить? Военные ведь и повезли меня, офицер солдатиков двух приставил, чтоб прикопали рядом с отцом. Я всё спрашивала, кому деньги платить, а солдатик мне – ты что, мать, мы ж не за этим. И ещё спросил, не нужно ли мне чего. Только тут до меня и дошло.

Жар

Хоть я и отказывался, всё-таки бойцам нужнее, Витёк настоял, сказал, иначе обижу. Каждый поступит так же. Понятно, баня – сакральное действо, главный мужской круг, место откровенных бесед, не пригласить гостя странно, а для Вити я даже не гость, а немалая часть жизни. Мне так и лучше, где ещё поговорить, как в парной, только чуть совестно перед служивыми, на войне это дефицитный досуг. Следующие в очереди, наверное, уже поглядывают на часы. Витя ловит взгляд, примерно угадывает, о чём я, усмехается, жестом направляет меня в парную. Напомнило что-то домашнее, из той жизни. В последние годы виделись редко, как раз только в баню я к нему и приезжал. Хлёст веника и шипение воды, ошеломляющий ушат холодной, а потом уже стол, спокойные семейные разговоры, жёны, дети, немного выпивки. Всегда ещё кто-то из его друзей, знают, суббота – двери открыты. Странно, что здесь, на войне, мы опять сидим на одной лавке, пригибая голову от жара.

– Да чё с ними будет. Просто говори, что всё хорошо. Наврёшь побольше и нормально.

Это он насчёт Лизы, своей жены. Прочёл мой немой вопрос, а может, просто продолжает вслух собственную мысль. Такой вот он. Сам замирает без дыхания, когда рассказываю – что сказала жена, как в окно смотрела, во что была одета. Но не хочет ни письма писать, ни вживую поболтать. Сколько ни прошу, хоть пару строк или видеопривет – отмахивается. Я сейчас его единственная связь с домом, «той жизнью», собственным прошлым. И знаю, для него это важно. Но упёрся – и всё. Просто он такой. Люблю этого человека.

– Бабуля говорила, счастье – момент, когда ничего больше не надо, даже слов. Вот прям оно.

Широкой ладонью Витёк сгоняет пот с лица и шеи, снова опускает голову. Не хочет, стало быть, о семье разговаривать. Сдвинул тему. Ну и ладно. Раскалили, кстати, неслабо. Жар проникает до костей, голова чуть ватная. Иная реальность. Рядом ещё два бойца, явно сибиряки, оба щурятся по-соболиному. Землянка небольшая, если чередоваться между парной и моечной, наверное, очень даже просторно, но пока что все хотят прокипятить кровь. Сидим плотненько, как патроны в рожке.

– Главное МАН прошприцуй. Не забудь, пожалуйста, – напоминает он.

Опять заладил. Я уже пытался сказать, что сам промажет, когда вернётся, но вижу – упорствует, не откажешь. Сколько его знаю, всегда он с грузовиками. Сначала водителем, потом на себя, потом распродал всё, приобрёл этот самый МАН с манипулятором. Сам себе хозяин, заработок немалый. Вылизывал его еженедельно. Видать, скучает.

– Должно быть хоть что-то за жизнь, что довёл до ума. Где всё как надо. Хоть что-нибудь.

Знаю Витька больше половины жизни, со своих двадцати. Он как раз вернулся с армии – высокий, ушастый, большеголовый. Похож был на весеннего медведя, весь какой-то драный, голодный и худой. С годами заматерел, конечно, вот уже и проседь. Но тем больше похож на зверя. Когда смеётся, уши ещё сильней оттопыриваются, и я хочу не хочу улыбаюсь. Словно и не было этих лет. Всё пытается воплотить свою микровселенную.

– Ну а для чего тогда всё, если не так? – твёрдо спрашивает он.

По-отцовски наставляет – нужно МАН завести и потарахтеть, лапой подвигать, упоры поставить-убрать, да и прокатиться не помешает. Мол, не должно застаиваться, всё стареет без движения, особенно гидравлика. Я не перебиваю, дую на него и себя обжигающим воздухом. Пусть терпит. Вообще-то Витя весельчак, а тут серьёзного изображает. Можно подумать, про человека рассуждает, не про грузовик. Так бы о семье переживал.

– Почти пятьдесят точек шприцевания. Смотри, не пропусти ничего. В полке над лобовым книга по эксплуатации, там все схемы, ты буквы любишь, разберёшься. А Лизке тверди – всё нормально, сижу в тылу, просто связи никакой. Ты ж умеешь наплести.

Он постоянно «за ленточкой», думаю даже, сам напросился в пекло. И не знаю, что врать Лизе. Когда началась мобилизация, его вызывали в военкомат, но лишь сделали учётную запись, отправили домой. Витёк помаялся пару недель и записался в добровольцы. Я не удивился, вполне в его духе.

– Дома что мог сделал, но смотришь на это всё, понимаешь – ничего вообще не сделал. Поэтому и пошёл.

Лизе сказал – мобилизовали, а контракт, мол, ещё и заработок. Вот так и обхитрил. Непонятно, правда, кого. Жена, конечно, заподозрила что-то, тем более стало известно, призванные получают не меньше контрактников. Но молча стала покупать амуницию получше и обвесы – родина сказала «надо», значит, надо. Железная женщина.

– Да как я поговорю? Я ведь голос услышу, рвану сразу к ней. Бед наворочу. Ты уж лучше наври ей что-нибудь. У тебя это хорошо получается.

Самому, наверное, совестно. Помню, как впервые её увидел: «Знакомьтесь, она будет жить с нами». Высокая блонди совершенно городского вида, самоуверенная, с юмором. Даже странно было видеть их рядом – дикарь и цветок. До армии у них что-то там было, через несколько лет, как только устроился в городе, Витя нашёл её, вырвал у мужа. Пару месяцев мы вчетвером ютились в нашей однушке.

– Только возьми пневматический шприц, Лизка покажет. Обычным не потянешь. Это если б бабу нашпиговать, знаю, ты бы давил, пока смазка не кончится. А?

Не издёвка, просто провоцирует старые воспоминания. Подмигивает сослуживцам и с улыбкой чуть толкает меня телом. Грубоватые доски приятно царапают бедро и плечо. Похоже на женские ногти. В бане хочется говорить только правду. Было дело. Слонялись по девчонкам, наводили шорох.

– Было у тебя в жизни такое, как на развилке? Как в русских сказках, стоишь перед камнем: налево – одно, направо – другое, прямо – третье? И смотришь, всё уже было, остался один путь.

Было ли у меня перепутье? Не знаю. Нет, не готов выбирать.

– Да ладно, у тебя компас в штанах, чё ты можешь выбрать? – усмехается Витёк. – Не знаю я тебя, что ли.

Берёт веник, секунду думает, вытаскивает около половины ветвей, связанную часть откладывает. Знаю зачем. Помню, ещё не были так близки, я после гулянки припёрся к нему на квартиру, стыдно было к своей. Утром он выставил на стол что было, я голодный, хватал всё, он ел не спеша, когда остался последний ломоть, я думал – брать ли. Он угадал мысль, разломил кусок пополам, вернул назад, продолжил есть. На меня это тогда произвело сильное впечатление. Тогда же он моей сказал, что ночь я был у него. И с того времени покрывал всегда. Витя – брат моей первой жены.

– Там на МАНе на заднем суппорте штуцер под шприц заломлен, ты просто прижми и дави. Представь сам знаешь что – и сразу второе дыхание. Я тебя знаю.

Внутренние стены обшиты толстым утеплителем на фольге, от этого интерьер имеет инопланетный вид. Сварной самодельный котёл тоже обёрнут блестящей жестью, в полость засыпаны камни. Лавки из грубой доски. Самоварный эко-хайтек. Русский космос. Вот же, из ничего обустроили… А с леса выглядит как обычная землянка – холмик с трубой, ниша с дверцей. Место красивое – сосновый бор, подальше от ППД, поближе к воде.

– Но вообще-то ничего нового я тут не открыл. У бабуси, знаешь, свеча на службе всегда ровно горела. Ей это нравилось, потому и помню. Примета ведь, что у грешников свеча неровно горит. Так вот. Бздят. Нет столько безгрешных.

Кто-то в моечной затевает стирку. Витёк рассказывает, как однажды натурально обделался на задании. И ползти было страшно, на верную смерть, но двухсотого надо вытаскивать, пули прям рядом вжикают, дополз почти, тут увидел противника, метрах в двадцати, тот тоже увидел. Прям по ногам потекло, ну всё, хана. А тот давай строчить, но почему-то не попадает. Не сразу понял, что противник поверх него стреляет, только шум создаёт, да ещё рукой показывает, типа «забирай своего и вали». Так и вынес.

– Случается, оказывается, в жизни и такое. А вот у Татарского в ленте как-то прочёл: основное стремление русского человека – не обосраться перед смертью. Прикинь.

Плюхает из кружки, удовлетворённо кривится, отворачиваясь от пара. Когда морщится, похож на ребёнка.

– А ещё было раз, ППД обстреляли, парень как раз вышел в толчок, тут ракета прилетает. Попадание непрямое, так бы капец, но РЭБ чуть траекторию отклоняет, в общем, располагу развалило, все трёхсотые, а вот парнишку этого прям с говном смешало. Вот же не повезло. Лучше б уж вообще без тела.

С годами Витёк всё сильнее воспринимает нечистоту как скверну. Это у него от бабушки, та чистюля была редкая. Всё детство бегал от неё, теперь вспоминает. Бывает и так. Любила она Витька больше других. Он по детству был непутёвый, пыталась водить в школу и встречать с уроков, так он сбегал заранее с уроков, чтоб с ней рядом не идти, а если сторожила, то, бывало, и через окно. Бабуля и домик свой ему отписала, хотя наследников немало. Говорила, пусть хоть что-то за жизнь хорошее сделается, пусть опора будет хоть одному человеку.

– Всё за Лизку переживала, говорила, на кой ей такой бусурман, как я.

Я с бабушкой долгое время в этом был согласен. Не думали, что у них срастётся. Но потом мы переменили мнение. Бабуля, когда при смерти лежала, даже сказала – теперь счастливая, ничего не хочу. Это часто у Витька дома поминают.

– А теперь вот так. Знаешь, как из дома уезжал? Я ей – Лиз, говорю. А она ноль, ничего. Снова ей – Лиз. Тишина. Лиз! И так весь день.

По мне, так её можно понять. Должна же быть какая-то причина, почему муж оставляет дом, семью и уезжает на войну. Хоть бы попробовал объяснить.

– Чё я ей скажу? Она сама знает. Просто возраст пришёл. Либо на стакан садиться, либо бежать. Потому что надо смысл.

Плюхает на камни ещё, встаёт в рост, начинает разгонять воздух.

– Вот ты мне скажи – для чего снег лежит на ветках? – говорит он.

Совсем непонятно о чём. Снег на ветках. Не зима вроде. К чему он это? Полотенце в его руках совсем домашнее, со слониками, наверное, из гуманитарки. Обжигающий гнёт воздуха заставляет согнуться.

– Жизнь я люблю. Ты не переживай. Хочу жить. Готов грызть сухую перловку, да хоть кору дерева или броню танка. Потому что это жизнь. Может, и вернуться получится.

Трудно вместить в одну мысль даже крошечный миг. Кто-то из философов удачно так сформулировал главный вопрос человека – вопрос самоубийства.

– Ты, главное, МАН прошприцуй, душа болит, дальше разберёмся.

Смеётся, размашисто толкает предплечьем, вынимает веник из таза, трясёт. Пора париться. Дыхалка у Витька в этом плане в порядке. Встаю выше, поворачиваюсь спиной. Ребята не спорят, лезут в моечную.

– А ещё скажу тебе. Пусть лучше она будет злая. Вот представь – голосовуха каждый день, «как спалось котик», «чмоки-чмоки», «я тебя тоже», пару строк, сердечко. А потом бац, тишина. Допустим, на неделю. Валидол, бессонница. На хрена эти качели? А если навсегда? Нет. Пусть забудет меня, проклянёт. Прямо сейчас.

Витёк потихоньку разгоняет себя. Расхлестался. По канону парить полагается только с добрыми мыслями. Хотя, наверное, он и говорит о добре.

– Лучше скажи ей, что я бабу завёл. Понимаешь, это моя война. Не там в полях, а внутри. Ну получилось так, потащило мужика. Вот, нашёл решение. Её это не должно касаться. А тут ещё похоронка придёт, и что тогда? Не хватало, чтоб страдала из-за меня. Жили-были и вся жизнь кувырком. Не буду ничего писать. Зачем нежности разводить. Зачем обнадёживать? Реально, скажи ей, будто с кем-то сошёлся.

Он опускает веник. Я его не вижу, лежу закрыв глаза. Парни в моечной.

– Присмотришь за ней, если со мной что?

Плохая тема, но, конечно, какие могут быть вопросы. И сейчас без внимания не оставляю. Правда, Лиза сторонится помощи, женщина самостоятельная. Как ещё присмотреть? Чтоб не завела кого, что ли?

– Ты не понял. Если меня не станет, бери её. Пусть ей будет на кого положиться. Во всех смыслах.

Снаружи воздух периодически вспарывается близкими выходами РСЗО, и вообще, кажется, сталкиваются континенты. Лес кишит армейскими. Линия призрачна, какие-то опорники отбиваются, какие-то теряются, в воздухе свои и чужие глаза. Но вдруг так тихо. Не, Вить. Не в кассу. Не о том.

– Да кто тебя вообще спросит, – усмехается он и садится, усталый.

…Хоронили Витю на родине, в посёлке. Я хотел что-то сказать Лизе, но она рукой повела: мол, успокойся. Будто всё наперёд ясно. А я просто собирался утешить. Спустя неделю взял попроще одежду, поехал. Ползали до темноты с Витькиным сыном под машиной, промазывали узлы, потом и прокатились немного по посёлку. Он маленький ещё, но ничего, пусть привыкает.

Кажется, четверг

Саня упёрся локтями о стол, пучит глаза. Всегда так делает, когда сердится.

– У меня такой материал! Ну разве не кино? Дубль пять, щёлк! Снято!

Это он снова про свою работу. Фотографируется с такой смешной табличкой в руках на местах происшествий, там шахматная клетка по краям и дата. Действительно, очень похоже на киношную, когда сцены обозначают, нумеруют дубли. Только вместо названия фильма у Сани написано: «Представительство ДНР в СЦКК». Фиксирует удары по гражданским. Такое себе кино.

– Да успокойся уже. Давай посидим нормально, – говорит Лида.

– Только финальные сцены! Зэ энд! – зло бросает он и замахивает остатки из рюмки.

Лида невозмутима, как танк, утихомиривает Саню парой фраз в любой ситуации. Привычно маневрирует по маленькой кухне хрущёвки – то подложит чего, то сальцо требовательно подвинет, то тарелку меняет. В общем, не сидит на месте, ухаживает. Сейчас встала за мужем, положила Сане мягкую ладонь на плечо, тот бросает сердитый взгляд, не решил ещё, успокоиться или нет. Они подходят друг другу, такие возрастные пончики, понимают без слов.

– Недавно иду, смотрю, толпа приодетая, – говорит Лида. – Сердце ёкнуло. Опять, блин, думаю, коллективные похороны. Мужики в пиджаках и рубашках, у женщин из-под курток юбки. Поравнялась, слышу, люди ремонт обсуждают. Оказывается, это новые квартиры выдавали. Уж и отвыкла, что люди могут красиво одеться по хорошему поводу.

– Комедия, бля! Коламбия пикчерс и не представляет! – снова включается Саня. – Дубль третий – фабрика грёз, мать её. Ошалели совсем. Просто наобум. Зло. Чистое зло.

Лида легонько шлёпает его по затылку, подвигает тарелку. Давно к ним не заезжал. В Донецке хорошо со связью, сегодня был рядом, думаю, почему б не позвонить, когда ещё? А они говорят – ого, шо ты ещё там, а не тут? Лида быстро такой стол организовала, у меня дни рождения скромнее. Пытался её отговорить, но куда уж там. По-русски, всё лучшее на стол. Выпили по поводу встречи, поговорили о том о сём. Я думал заодно проинтервьюировать или даже ролик снять. Но Саня как-то быстро окосел. Устал, наверное. Работа – не позавидуешь.

– И бывает же, стою на похоронах, – говорит Лида, – и такие странные мысли крутятся: вот бы сейчас черешни на всех и шампанского. Конечно, неуместно. Или – почему никто не купается? Понятно, погода не та. Но всё же. Как-то не так это должно быть.

Тоже, кажется, опьянела немного. Расчувствовалась. Саня рычит в каких-то своих мыслях.

– Как там говоришь? Клёвый контент? Вот, обзавидуешься – сцена «кишки на стенах», как тебе, а? – снова заводит свою шарманку.

Лида чуть пригубляет прозрачную. Сейчас не чокается, машет рукой в сторону мужа, виновато улыбается. Да и как чокаться, когда за столом такая тема. Муж и правда день и ночь по выездам, перегрузился. Так-то он душевный мужик и безотказный.

– Это утром было на Киевском, недалеко от нас, мы слышали. – Имеет в виду, что прилёт был недалеко от её работы.

Впервые, когда попал в Донецк, поразился – мирный облик. Широкие проспекты, снующие машины, огни, салоны красоты, торговля. Конечно, половина людей в форме, но всё равно нет ощущения воюющего города. Едут в автобусах, держат за руки детей, гуляют в парках и сидят в кафешках. Никаких касок и брони. Железные люди. Я даже не сразу понял, что это шумит то здесь, то там – будто где-то за домами с крыши съезжает лист жести и бахается о землю. Только когда рядом ухнуло, в голове факты соединились. Непуганый был.

– Мужчина один потом зашёл, сигареты покупал и сразу зажигалку. Не знал, какие выбрать.

Лида – обычный продавец в продуктовом. Могла бы и куда-то в другое место, образование есть, да и вакансий сейчас много. Я так понял, не решили ещё, останутся здесь после войны или уедут. Только работа Сани и держит, ответственные. Как же оставишь, говорят.

– Ракета «Джей-эр-оф хеф», производство Словакия, с увеличенной дальностью, сорок и два кэмэ, на минуточку, – чеканно подтверждает компетенцию Саня, всё так же глядя куда-то за стены. – «Джей-эр-оф хеф!» – хлопает ладонью по столу.

На холодильнике – небогатый набор магнитов, квадратики фото. Кажется, Крым, ещё что-то нехитрое. Сын на руках. Солнце. Смеющаяся девчонка в облаке сладкой ваты. Дочь. Сейчас у неё своя семья, где-то в нашем Черноземье. Сын учится в Ростове, четвёртый курс.

– Поражающие элементы – девять тысяч сто шариков. Девять тысяч сто.