Балтийская сага

Да, ужасное у тебя начало, новый век. Безумный теракт, разрушение башен-близнецов в Нью-Йорке в сентябре первого года. Безумный теракт в Москве, захват полного зала на спектакле «Норд-Ост» в октябре второго. Продолжается вторая чеченская война – с 1999 по 2002 год там погибло, по официальным сообщениям, 4300 наших солдат и офицеров (а по сведениям комитета солдатских матерей – более 6000).

А что творится с погодой. Участились землетрясения, наводнения. В Европе потоп: вышли из берегов Эльба, Влтава, другие реки. В Испании, на Балеарских островах – в августе! – выпал снег.

После ливневых дождей потоп и в Новороссийске, погибло 58, пропали без вести 300, разрушены сотни домов, смыло в море десятки машин. Но вот утихла непогода, – и уцелевшие отплясывают в дискотеке. Истинно – пир во время чумы…

Может, прав Константин Глебович: идет сброс излишков населения планеты Земля – единственного пока обиталища homo sapiens’ов?

Восьмого марта я позвонил Боголюбовым, хотел поздравить Наталью Дмитриевну с Женским днем. Трубку взял Константин:

– Я передам маме, спасибо. Она не может подойти. У нас беда, Вадим Львович. Вчера умер отец.

– О, Господи!.. – у меня перехватило дыхание.

На похоронах в Доме литераторов народу собралось немало: пишущая братия (научно-популярного жанра, главным образом), читатели замечательных книжек Глеба, бывшие школьники, которым он преподавал физику. И сидели у стены несколько старых людей с каким-то нездешним выражением глаз в густой сети морщин – бывшие норильские зэки, с которыми Глеб Михайлович поддерживал отношения. Среди них сидела Наталья Дмитриевна, тепло одетая, с горлом, обвязанным темным платком.

Глеб лежал в гробу, в черном костюме с черным галстуком (впервые я видел на нем выходной костюм), и, казалось, снисходительно слушал похвальные речи о себе. Я тоже говорил…

Боже, какими словами выразить скорбь о том, что ушел человек с такой биографией, с такой мощью интеллекта. Глеб рассказывал о своей жизни: «Год за годом – над головой постоянно клубились безнадежные черные тучи, но изредка, как промельк надежды, являлось северное сияние». Он говорил: «Я в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, а здесь я реабилитанец». Так он себя называл и даже в какой-то анкете однажды написал: «реабилитанец».

Константин рассказал:

– Тот день был у меня трудный, – читал лекции, три пары. Домой пришел в шестом часу. Сели в кухне обедать. Мама говорит отцу: «Что-то ты сегодня плохо ешь». А он: «Да вот, по радио сказали, что к Солнечной системе летит огромная черная дыра. Со скоростью четыреста километров в час. Как бы не схлопнула нашего желтого карлика вместе с нами». Я говорю: «Не бойся. Я в интернете видел эту информацию: расстояние астрономическое – шесть миллионов световых лет. Если она и схлопнет нас, то о-о-очень не скоро». – «А я, – говорит отец, – и не боюсь. Просто кушать не хочется, так должна же быть хоть какая-то причина».

– После обеда, – продолжал Константин, закурив, – я хотел посмотреть футбол. Играли «Зенит» с «Локомотивом», интересный матч. Но отец позвал сыграть в шахматы. Ладно, сели, пошла игра, отец вывел слонов в фианкетто, атаку готовит, я защищаюсь. Вдруг он, глаза закрыв, потирает ладонью лоб и – сорванным голосом: «Что-то мне как-то… принеси воды, пожалуйста…» Я кинулся на кухню, принес чашку… а отец захрипел… головой поник… я зову, пульс хочу нащупать… нет, все кончено…

Завидная кончина. Недоигранная партия в шахматы…

* * *

И две незаконченные работы.

Одна – об Адаме Смите. Нет, не жизнеописание: биография основоположника классической политэкономии внешне скучна. Ну, увлеченно работал, читал лекции в Эдинбурге, в университете Глазго. Ярких событий, взывающих к перу беллетриста, кажется, не было. Событием был главный труд Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов». Разбором этого великого сочинения и занялся Глеб Михайлович. Я не экономист, никогда прежде Смита не читал, в отличие от Евгения Онегина, который

…читал Адама Смита,И был глубокий эконом,То есть умел судить о том,Как государство богатеет,И чем живет, и почемуНе нужно золота ему,Когда простой продукт имеет…

Так вот, Глеб Михайлович подверг именно глубокому анализу такие, скажем, основополагающие идеи Адама Смита, что «деньги – это мертвый капитал, ничего не производящий» и что основной источник общественного богатства – труд… главным образом, земледельческий, но также и промышленный, набиравший силу при Смите… но все же и в наши сугубо промышленные времена главенствует вопрос о земле… кто ею владеет и что производит… и тут Глеб, убежденный «сельскохозяйственник», выписывает массу исторических примеров… и все это чертовски интересно читать… Невероятно жаль, что он не закончил, что его легкое перо остановилось на фразе «ясным взглядом увидел мощный стимул развития в конкуренции…»

Вторая незаконченная работа Глеба Михайловича была озаглавлена: «Размышление о пользе просвещения». Мы с ним часто говорили об этом и сходились на том, что главная беда России – массовый невоспитанный человек… и поэтому Россия нуждается в новом веке просвещения… иначе смягчения нравов не достичь… да, да, постепенное смягчение нравов, прекращение ожесточенного поиска врагов, воспитание с «младых ногтей», с детского сада – доброжелательности, элементарной вежливости… Утопия? Ну почему же… Разработать государственный проект, начать с подготовки корпуса преподавателей. Неужели не найдется в огромной стране нескольких десятков тысяч молодых людей, готовых посвятить свою жизнь великому делу всенародного просвещения? Вот же возникло – не по указанию власти, а снизу, из обыденной жизни, – благородное движение волонтеров.

Константин сказал:

– Отношусь к этому проекту скептически. Но, если пожелаете, Вадим Львович, продолжить его разработку, начатую отцом, то готов вам помочь.

Ранний звонок – в восемь утра. Я встревожился: так рано звонят, только если какая-то неприятность. Незнакомый женский голос:

– Вадим Львович? Здрасьте. Я звоню от Савкина.

– От Савкина? Владлена?

– Да. Я у него сиделка. Оксана меня зовут.

– Что случилось, Оксана?

– Владлен просит приехать. Если можете.

– Сегодня не смогу. Записан на прием к врачу.

– Тогда завтра. – Что-то было командирское в глуховатом голосе этой Оксаны. – К трем часам. Адрес помните?

Я помнил. В прошлом году однажды я навестил Савкина. Он жил на улице Бела Куна в однокомнатной квартире, одна из стен которой была сплошь завешана фотографиями. Тут были снимки лесных полян и вообще «нетронутой человеком природы», как выразил свое увлечение Владлен. И множество снимков пуделя, прожившего свою жизнь у него. В центре висело большое фото – молодая пара – улыбающаяся, склонная к полноте блондинка и строгого вида большеротый юнец с изрядной шевелюрой, в застегнутой до горла толстовке. То были родители Владлена. Прошлой осенью, когда я навестил его, Владлен был на ногах. Ходил трудно, медленно, но все же передвигался. Мы крупно выпили – осушили привезенную мной бутылку «Смирнова» и между прочим подняли тост за Федора Конюхова, переплывшего на веслах Атлантику, – какой молодец, я восхищаюсь им. Ну и, конечно, о текущем моменте мы поговорили-поспорили. Савкин кричал, что инспекторы ООН не найдут в Ираке оружия массового уничтожения, Саддам всё спрятал, и надо его, Саддама, поскорее разгромить. И вообще, все приличные государства, включая и Россию, должны заключить коалицию, чтобы сокрушить исламский радикализм и «очистить земной шарик от террористов», подобно тому, как избавились в свое время от чумы и оспы.

Он, Савкин, всегда был максималистом.

Итак, с бутылкой «Праздничной» в портфеле, поехал я дождливым июльским днем на улицу с неприятным названием Бела Куна. Заранее я наказал себе не вступать в споры с Савкиным, не реагировать на его крики и насмешки.

Но Владлен был удивительно тихим. Он лежал на кровати в бледно-голубой рубашке, выпустив поверх легкого покрывала лопатообразную седую бороду.

– Здравствуй, лысый человек, – сказал он, протянув мне руку и улыбаясь, насколько позволяли покалеченные войной челюсти.

Его рука была холодной. Как бутылка, извлеченная мною из портфеля. Я поставил ее на тумбочку рядом с горкой книг. Сверху лежала, я заметил, «Последний из могикан» Купера. И еще стоял на тумбочке пестренький знаменитый кубик Рубика.

Оксана – упитанная брюнетка со сплошной бровью над черными прищуренными глазами – оказалась молдаванкой, приехавшей на заработки. На ушах у нее висели крупные медные кольца. Черты лица были правильные, красивые даже, но – в резковатости их выражения ощущалась затаенная горечь. «Не ждите от меня улыбок», – словно предупреждала Оксана.

Она подкатила к кровати столик на колесиках, на нем были исландская сельдь, баночка минтая, салат оливье, что-то еще, дымилась в миске свежесваренная картошка, и стояли бутылки с кока-колой и лимонадом.

– Ну, ешьте, – сказала она и помогла Владлену сесть, спустить ноги в теплых носках. – А ты смотри, Владлен Борисович, много не пей. Ему нельзя много, – взглянула она на меня. – А я схожу в магазин.

Я откупорил «Праздничную», налил в стопки, мы выпили по первой. Владлен подцепил вилкой кусок минтая, понес ко рту, прикрывая другой рукой верх бороды.

– Хорош минтай, – заявил он, медленно прожевывая любимую закуску. – Она из Бельцов, Оксана. Ее отец был там большим начальником. Точно не знаю, она не говорит, но думаю, что по эмвэдэшной части. Они хорошо жили, ясное дело. А как Молдавия вышла в независимые, тут начался шурум-бурум. Отца Оксаны с треском сняли, стали тягать на допросы. Налей-ка еще. Ну вот, – продолжал Савкин, выпив, – новая власть готовила суд. Какие-то люди угрожали ему, машину сожгли. Он не выдержал. В ванной вскрыл себе вену.

Указательным пальцем Владлен чиркнул по запястью.

– Печальная история, – сказал я.

– А Оксана преподавала в школе обществоведение. Этот предмет кому теперь нужен? Может, только Северной Корее, – хмыкнул Владлен. – Осталась Оксана без работы. Она не говорит, молчит, но… ну, я думаю, у нее семья распалась. В общем, с пожилой матерью и больной младшей сестрой переехала Оксана из Бельцов в деревню, к деду по отцу. Помыкалась, туда-сюда… Короче, махнула в Питер на заработки. В фонде помощи ветеранам войны дали ей мой адрес. Еще она ходит к женщине, тоже ветерану, убирает… Да, уборка, то, се… – Савкин как-то странно усмехнулся, почесал под бородой. – Кто ветеранам жить помогает, тот, конечно, достоин… удостоен… Я сам видел, ей большую корзину цветов принесли…

– Корзину цветов? Влад, ты о чем?

Удивленно я смотрел на него. А он, что-то бормоча, хрипло дышал над тарелкой с недоеденным салатом. Вдруг схватил с тумбочки кубик Рубика и вопросил:

– Ты умеешь? Чтоб на каждой стороне гладко… Ну, смотри!

И стал быстрыми движениями пальцев перебирать, поворачивать малые кубики, из которых состоит большой куб. Очень скоро он достиг нужного результата: все шесть граней куба заняли правильное положение.

– Ну ты молодец, – сказал я. – У меня это не получается.

Савкин поставил Рубика на тумбочку и тихо сказал:

– Налей. Мы ж бывшие морпехи, так? Вот за это.

Мы выпили. Еще бы не выпить за главное, можно сказать, дело нашей жизни.

– Ты ешь, ешь, – сказал я. – Картошку вот, пока не остыла.

– Не хочу. – Владлен удовлетворился очередным куском минтая. – Вадим, я вот почему тебя позвал. Что делается в стране? Убили Юшенкова. Убили Щекочихина…

– Щекочихина не убили.

– Отравили втихаря, значит, убили. Убийц и заказчиков, конечно, не найдут. Мы что же – превратились в гангстерское государство?

– Хотел бы и я, – говорю, – получить ответ на этот вопрос. Сам знаешь, в обществе у нас сильное расслоение. От сталинского времени немало людей осталось с вывихнутыми мозгами.

– Фашисты! – выкрикнул Савкин. – Это они ведут отстрел политиков с демократическим взглядом. Взрывают дома и спящих людей. Какие-то шахеды появились…

– Шахиды, – уточнил я.

– Пояса со взрывчаткой на них – вó придумали! Вчера по радио: две чеченки взорвали себя у входа на тушинский аэродром, где шел рок-фестиваль. Люди пришли музыку послушать, а их…

Владлен захлебнулся от собственной обличительной речи, закашлялся. Я налил ему в чашку лимонад, он отпил, поставил чашку на столик и вдруг повалился на кровать, закрыв глаза.

– Влад! – Я схватил его за руку, потеребил. – Ты чего, Влад? Тебе плохо?

– Нет, нет… Не пугайся… – И, помолчав: – Германский фашизм разгромили, а у себя дома не заметили, как он вырос… пророс…

– Ну почему не заметили? – возразил я. – Очень даже заметно. У нас на глазах происходит превращение чиновничье-олигархического государства в полицейское. Власть стала поощрять националистические настроения. Но существует оппозиция, которая…

Я стал развивать эту тему – о нелегкой жизни оппозиции в нынешней России. Владлен слушал, закрыв глаза. Казалось, что он засыпает… или уже уснул… Вдруг он повернулся на бок, лицом ко мне, и сказал, ухмыляясь:

– А ты знаешь? Делавары плавают так же хорошо, как ползают в кустах.

– Делавары? – переспросил я. – При чем тут делавары? Хлопнула в прихожей дверь. В комнату вошла Оксана:

– Ну как вы тут?

– А где Великий Змей? – обратился к ней Савкин, приподнявшись на локте. – Уплыл по течению! – выкрикнул он и захохотал. – Понятно, нет? Прыгнул в реку и поплыл!

– Понятно, понятно. – Оксана достала из тумбочки темный флакон, а из него – белую таблетку. – На-ка, прими, Великий Змей. – Дала Владлену запить из чашки. – Вот так. Успокойся.

Ее движения были быстры и точны.

Успокоительная таблетка подействовала: Владлен заснул, хрипло дыша раскрытым ртом. Оксана позвала меня на кухню. Тут между холодильником и шкафчиком была втиснута узенькая тахта, накрытая чем-то пестрым, по-молдавски ярким. Мы сели за столик, Оксана налила мне водку в стопку, а себе кока-колу.

– Вадим Львович, – щуря глаза под сплошной черной бровью, сказала она. – Извините, что я… Можно с вами откровенно?

– Да, конечно. Слушаю вас.

– Я почти год у Владлена и вижу, как он ухудшился… то есть здоровье ухудшилось…

– Он совсем не ходит?

– С ходунками до туалета только. Но беспокоит другое. С весны началось, он в разговоре вдруг… будто в голове переключается что-то, и он…

– Заговаривается. Я заметил.

– Вадим Львович, я боюсь. Вызвала врача из его поликлиники, пришла молодая, говорит: «возрастные изменения», выписала успокоительное лекарство. Но мне страшно… Сейчас про индейцев, начитался, Великий Змей у него в голове… А что еще надумает? Если совсем крыша поедет?

– Я не врач, Оксана…

– Знаю. Но вы единственный человек… Он же такой одинокий! У него никого не осталось, в июне умер его друг, инженер, с которым перезванивался… Я не могу его оставить, уйти, мне жалко его! Никого нету, один только вы, Вадим Львович…

Оксана, сцепив руки на груди, с мольбой глядела на меня.

А что я мог сделать? Как помочь? Медицина бессильна против маразма… или, не дай бог, болезни Альцгеймера…

– Вот что, – сказал я, помолчав. – Надо показать Владлена хорошему психиатру. Я попробую… постараюсь выяснить… Оксана, у Владлена документы в порядке? Удостоверение инвалида войны, медкарта, страховой полис?

– Да, все есть.

– Надо бы проделать анализ крови, ЭКГ. Обратитесь в его поликлинику. А я поищу психиатра и… в общем, все, что в моих силах…

Как всегда, помогла Лиза-Скорая-Помощь. В больнице, в которой она почти всю жизнь проработала, раз в неделю консультировал в неврологическом отделении пожилой доктор, профессор психиатрии. К нему запись была чуть не на полгода, но для инвалида войны удалось сократить до одного месяца ожидание приема.

Понервничал я, конечно, ведя переговоры с больничным персоналом. Да и сам чуть не угодил в больницу – свалился с сердечным приступом. Лиза и поликлинический кардиолог, можно сказать, гнали меня в больницу, но я отказался. Как раз в эти дни прикатила из Москвы Люся – и взяла на себя уход за мной. Запретила мне шастать по квартире, вставать на звонки медсестры, приходившей делать уколы, и соцработницы, приносившей продукты.

– Лежи! – командовала она. – Твое дело – лежать и видеть сны…

– И зеленеть среди весны, – подсказал я.

В Питер Люся приехала, чтобы подписать договор с издательством, которое согласилось переиздать книгу португальских новелл в ее переводе. Она за два дня управилась с делами, но не торопилась уехать домой, в Москву.

– Извини, что я задержал тебя, – сказал я на четвертый день. – Вообще-то я чувствую себя лучше, так что ты можешь…

– Помолчи, гипертоник, – перебила Люся мое извинение. – Я останусь, пока ты не оклемаешься. Или, может, мое присутствие тебе не нравится?

– Очень даже нравится. И ты это знаешь. Но… вряд ли твое отсутствие нравится твоему Феликсу.

– Мой Феликс ушел от меня. Вернее, его увезли.

Люся сказала это очень спокойно. Как если бы речь шла о том, что Феликс вышел погулять с собакой.

– Как это? – воззрился я на нее. – Что значит увезли?

Мы сидели в кухне, пили чай после ужина, приготовленного Люсей, – соте из баклажанов. Она, надо сказать, хорошо готовила. Вообще, моя сестра могла бы стать хорошей женой – умная, умелая, успешная – и красивая, да, все еще красивая в свои шестьдесят шесть, синеокая, с отличной фигурой. Могла бы стать образцовой мужней женой, не будь она столь любвеобильна.

Люся допила чай и, подперев кулачком подбородок, взглянула на меня.

– Как увезли? Очень просто, – сказала она так же спокойно. – У Феликса возникли проблемы с простатой. Решался вопрос об операции, но… Не стану вдаваться в подробности. Однажды вечером мы смотрели какой-то дурацкий боевик, Феликс лежал на диване. Вдруг звонки в дверь. Настойчивые, знаешь ли. Я иду открывать и подумала: так звонит судьба. Вошла его жена, прожгла меня глазищами через огромные очки и, не поздоровавшись: «Где он?» Ее сопровождали двое мужиков, их сыновья, они хоть поздоровались. Я молча села в углу. Феликс возражал, но не сильно. Каким-то плаксивым голосом. За полчаса его собрали. Покидали в сумки его вещи, бумаги, документы – и увезли. С собакой, конечно, Он без нее не может. Он меня поцеловал перед уходом и сказал, что скоро вернется. Вот и все.

– Уф-ф, – вздохнул я. – Ну, дела! Прооперировали его?

– Да.

– Но он не вернулся?

Люся оставила глупый вопрос без ответа. Поднялась в своем великолепном японском халате (морской берег был на нем, небольшие сосны, крупные птицы) и пошла в гостиную. Она теперь немного враскачку ходила: артроз изменил походку.

Принесла тонометр, велела измерить давление.

– Сколько? Сто шестьдесят? Ну, это ничего.

– Да, лучше, чем двести, – подтвердил я.

– Чаю еще налить тебе? Нет? Ну ладно. Давай посмотрим, что там по телеку.

– Люсь, – сказал я, все еще держа в голове ее ошеломительный рассказ об увозе Феликса. – Как же ты теперь? Как жить будешь?

– А так и буду. Без облака в штанах! – Она вскинула взгляд, исполненный решимости, а может, негодования. – Хватит с меня мужчин. Подлое самовлюбленное племя! Где вы, рыцари с вашим благородством… поклонением прекрасной даме? Ау! Нету рыцарей. Остались в средних веках. Кто вместо вас? Эти, нынешние с победительной походкой? Нежности – на полчаса. Страсти – на месяц. И всё! Свеча догорает, сгущается полумрак… – Люся сделала рукой отмашку, отбрасывая от себя нечто негодное. – Нет, нет, ты не думай, что все так беспросветно, – после паузы объявила она. – Знаешь, кто из моих любовников был незабываемым? Камило! Молодой профессор в Коимбре… в Португалии. Невозможно забыть его восторженные глаза… трепет его рук… его речь – как романсеро… Камило, может, был последним рыцарем… Счастливые одиннадцать дней в моей жизни…

– Люська, – сказал я мягко, – ты сумасшедшая. Но все равно, я тебя люблю.

Она, улыбаясь, тихо пропела:

Но нельзя рябине к дубу перебраться,Знать, ей сиротине век одной качаться…

А годы летят с каким-то жутковатым ускорением. Будто в своем движении по гигантской орбите Солнечная система вместе с нашей грешной Землей влетела в некую область, где время течет ускоренно.

Странная, конечно, мысль. Но в современной астрофизике странностей полным полно. Разве не странно, что материи во Вселенной ничтожно мало: не более четырех процентов, а остальное пространство занято «темной материей» и «темной энергией»? А Вселенная, оказывается, не одна, – вселенных много, тысячи, и они могут быть связаны между собой некими «кротовыми норами». Как это понять, господа физики?

Но я ни в какие кротовые норы не полезу – даже если в них наливают пятизвездочный армянский и дают на закуску халву.

Вот что я вам хочу сказать, мой терпеливый читатель: сегодня, в темный (как «темная материя»?) декабрьский день я закончил свои мемуары. Шесть лет и четыре месяца писал я их. Несколько раз надолго прерывал писанину, – то болезни одолевали, то работа просто не шла; я будто лбом упирался в трудное обстоятельство, не находил нужных слов, ругал себя: старый хрен, какого черта взвалил на себя непосильное дело… лежал бы на диване, читал «Похождения Рокамболя» или «Дочь тысячи джеддаков» – вот приличное занятие для пенсионера… и не надо ломать голову над неподатливой фразой… и голова, между прочим, меньше бы болела… Н-да, головные боли – в букете моих болезней они занимают первое место…

Но спустя какое-то пустое время прожитая жизнь вновь вторгалась в беспокойную память. «Ты! Старый хрен! – словно бился в черепной коробке ее хриплый голос. – Какого черта валяешься на диване и лупаешь глазами на дурацкие сериалы со стрельбой и мордобоем? Кто, если не ты, опишет дерзкие атаки “щуки” Федора Ивановича Кожухова? Случайную (но предопределенную!) встречу в Хельсинки с кронмятежником Терентием Кузнецовым – твоим тестем, сатана перккала? Взлет и падение твоего отца, сломленного ужасным «ленинградским делом»? Кто, если не ты, опишет захоронение урны с прахом отца в море, у банки Штольпе?

Кто напишет о твоей Раисе, о ее храбрости и нежности, о вашей любви – если не ты?»

В этот короткий темный декабрьский день поздним вечером я записал: «Ты ушла слишком рано. Колокол звонил не по тебе. Знаешь, Райка, нам следовало уйти вместе. Жаль, что я этого не понял тогда. Снова и снова шлю тебе, моя дорогая, в заоблачные выси, где обретается твоя душа, свое признание в любви».

Я написал это – и понял, что мемуары закончены.

Не хотелось думать о том, что предстоит еще много работы: вычитать рукопись, отредактировать, сократить по возможности, набрать ее на компьютере (Люся дала мне номера телефонов своей знакомой девицы Ларисы Борисовны, которая наберет за умеренную плату). И совсем не хочется в этот знаменательный час думать о дальнейшем движении дел: какому издательству предложить, как долго будут читать и как отнесутся… да и вообще: удастся ли издать?..

Не хочется портить себе настроение подобной рефлексией. Вот толстая стопка листов на столе. Да, да, мемуары написаны! Я сделал это! Слышите, друзья?

Вот возьму и обзвоню вас сейчас… Нет, нет. Первый час ночи, поздно.

Лиза, конечно, обрадовалась бы. Но она рано ложится. Спокойной ночи, дорогая. Знаю, ты рано ложишься и рано встаешь. Одолевая боль в пояснице, отбиваешь поклоны Богородице – заступнице, покровительнице…

Люсе позвонить в Москву? Она поздно ложится. Засыпает трудно, с таблеткой. Нет, сестричка, не стану будоражить тебя ночным звонком. Утром позвоню, часов в десять, когда ты пьешь свой кофе, заваренный крепко, по-португальски.

А ты, дорогой мой бородач Владлен, уже не отвечаешь на телефонные звонки. Прописанные профессором лекарства, сильные антидепрессанты, держали тебя какое-то время, но – болезнь прогрессирует. Когда я, дней двадцать тому назад, навестил тебя, ты меня не узнал. Молча уставился, почесал под бородой, вякнул что-то неразборчивое. Уплыл Великий Змей по течению… Хорошо, что с тобой Оксана. И, знаешь, ты правильно поступил, когда, будучи еще с неповрежденным рассудком, завещал ей свою квартиру на улице Белы Куна.

Не позвонить ли Саше Измайлову в Калининград? Мы с ним перезваниваемся, обсуждаем текущие события, спорим, иногда пускаемся в воспоминания о былом, о войне. Саша знает, что я пишу мемуары, он не раз поторапливал меня: почему так медленно пишешь? Ему, конечно, хочется их прочесть. Сашенька, спасибо за вынимание!

Ладно, спите, друзья. Завтра оповещу вас…

Телефонный звонок! Беру трубку, слышу надтреснутый голос Люси: – Дима, ты не спишь? Привет. Как называлось судно викингов?

Шесть букв.

– Ты с ума съехала, Люська, – говорю. – Полпервого ночи, а ты кроссворд разгадываешь.

– Шесть букв, вторая и последняя – «р». Не слово, а рычание.