За секунду до сумерек

Он посидел еще немного, так же тупо, спустился к воде, умылся, лицо защипало. Из-за крутых склонов, тех, кто сидел на верху с другого края, тут, у воды, не видно и почти не слышно, кусты возвышались выше его сидящего, отдельные деревца, красивые, сухие и прямые поднимались еще выше. Ладные и стройные, тут они шли вверх, прямые, как копье, самые «правильные» деревья на Болоте, какие он только видел, не как эти уходящие без порядка от поляны в стороны, ломаные, корявые и сырые. Здешним это еще предстояло когда-нибудь, когда стволы станут толстыми, корням будет тесно на твердой земле, и они врастут в воду, будут вбирать в себя сырость, станут трухлявыми и гниющими, общей судьбы дерева на Болоте они все равно не избегут.

Здесь, вокруг поляны, растительность, поднимающаяся посреди голого пространства, больше не выглядела полосой, она разбегалась в стороны, образуя что-то вроде рощи. И непонятно было, как двигаться дальше. Тольнак как-то говорил, что настоящий, мол, путь начинается только от поляны. И безопасней тут явно не стало, здесь были трясины, если судить по поднимающимся между кочек время от времени пузырям.

Оказывается, все же люди – это твари. Людям, все равно, на всё буквально. Он, никогда бы не подумал раньше, что когда-нибудь увидит, такое, как сегодня. Что человека можно вот так запросто искалечить, у всех на виду, а все возьмут и не поверят. А он, дурак, доказывать что-то пытался. И ведь что самое главное: он понимал что те, кто сейчас сидит с другой стороны, не уникальны, как бы ему сейчас не верилось, что так могли только они, в злобность их чрезмерную – это просто слепок с тех, кто остался в Деревне, с человека вообще. Уникальны они с Тольнаком, хотя тоже нет, дурачки, которые страдают из-за всех это тоже явление обычное, необходимый компонент. Зачем было пытаться тянуть за собой это стадо, с телячьими головами, как у Дерева во сне, они все вот такие «скотоголовые», так зачем их было сюда тянуть, пытаться что-то сделать. Надо было уходить вдвоем, бросить их всех, и случая для этого особого не надо, когда они нашли тростниковое поле, надо было просто не возвращаться.

Может, Изран этого тогда и испугался у выворотня. Он не знал уже, чему верить, казалось, что возьми Ворот сейчас копье, спустись вниз, ткни ему в грудь, просто, открыто и ничего не придумывая, и, когда он вернется, никто ему и слова не скажет, будут есть также, или что они там делают. Скот…Почему все-таки не слышно Тольнака, не связали же его? В сущности, он подумал: теперь это тоже разницы не имеет, все равно уже.

Сверху послышались шаги. Он напрягся. Нет, это был не Ворот, сверху к нему спускался Изран, и копья у него тоже не было. Он остановился рядом и сел. Какое-то время они молчали.

– Совесть замучила, да? Топиться пришел.

Шевелить челюстью, разговаривая, оказалось больно.

– Изран молчал, не изменившись. Нет, бить он, вроде, не собирался. Подумал, сжав губы, потом все- таки заговорил:

– Весело тебе? М-м? Я вот сейчас смотрю на тебя и не знаю, что делать с тобой.

– А что там, глаза выколоть, и все.

– Ты в героя-то тут не играй. Мы плохие все, а ты светлый и чистый. Сами же виноваты во всем, что один, что второй. Ладно, он – с ним история особая, а ты, что тебе-то еще надо было. И так ведь к тебе, и эдак. Сейчас бы жил и горя не знал, так нет.

– Это я должен, значит, молчать был, ему палкой в глаза, а я молчать?

Изран усмехнулся:

– А что еще? Благодарить его за это.

– Он где?

Тот кивнул в сторону воды:

– Со склона скатился, орал когда. С тобой закончили, уже пузыри шли.

Чий смотрел на него, как он оглядывается, траву теребит, пытается держаться. И понимал, зачем он сюда пришел – себя успокоить. У него была истерика, настоящая, хоть он и стремился никому ее не показывать не из-за того, что они сделали с Тольнаком, он считал, что это правильно, искренне считал, а из- за того, что до этого дошло, он был вынужден так поступить и не знал, что делать теперь.

Это действительно отклонение, довольно сильное. Зверь? Да, зверь, людей таких не бывает. Я прав, я не бываю не правым, я всегда должен победить, если я что-то сказал, даже если это неправда, я буду бить, рвать горло, повторять столько раз, сколько надо, терпеть боль, пока это не станет правдой.

Рядом сидело чудовище. Он понял его, почему он так поступил. Во всем этом присутствовала логика и очень простая, естественная. Он просто не хотел идти дальше, так же, как и все, боялся. Сказать «идем назад» было нельзя, потому что логика говорила, что надо идти вперед, Тольнака подвела его успешность. Тропа, еда, ночлег в тростниках – все это постепенно отодвигало их в Болото. И Изран ничего не мог сделать, если бы он просто приказал идти назад, неважно, что все этого хотели, они бы поняли, что он смалодушничал. Он даже не мог к чему-нибудь придраться, потому что даже Кольма понимал, даже Дерево, в последнее время успех способствует им, когда идут к Лесу, повернуть они должны сами. Он не знал, что делать, он намекал, чуть ли не уговаривал, ждал, что разрешится само собой, со временем сало хуже. И уже очевидно становилось, что если с Тольнаком ничего не произойдет, то они пойдут дальше, либо Деревня узнает, что он потерял лицо. А если произойдет, то он будет тем, кто подарит им возвращение, его не мучила совесть за то, что Тольнаку надо выколоть глаза, он не знал, что такое совесть – это выход, логичный выход. Ни один нормальный человек не сделал бы такого, из-за такой мелочи. Но, во-первых, он не нормальный человек, а значит, – и, во-вторых, – для него это не мелочь. Уроды, животные и стадо, урод управляет уродом, и вместе они управляют стадом. Это было чудовищно, жутко, но это было так, он среди них рос, жил, кого-то считал друзьями. Но теперь все равно, теперь умирать.

А Ворот еще хуже Израна, он таким стал.

Жил когда-то и где-то мальчик, особыми никакими качествами не отличался, кроме наглости, ни ума особенного, так средний, но был у него друг чуть помладше, они были вместе едва ли не с пеленок. И другом он своим гордился, тот никогда его не предавал, бросался за него, за своего старшего брата, в любую драку. И еще тот мальчик очень скоро заметил, что друг оказывается правым всегда, всегда побеждает, и, значит, надо просто всегда вставать на его сторону, и ты тоже будешь всегда побеждать.

Прошло время, они выросли в то, чем являлись теперь. Изран больше ни к кому не привязывался, так как понял, что это не нужно – надо думать не только о себе, а еще о ком-то, он и отца своего бил, однорукого Сало, придурка, который, когда напивался, лазил по Деревне, орал, к ним, молодым, по десять раз на дню подходил знакомиться, всегда начиная одинаково: «Мелочь, вы охренели, что ли, чего не здороваетесь, давайте знакомиться». И только к Вороту, то наивное детское отношение почти не изменил. Потому что в тот момент, когда он додумался до того, что привязываться к кому-то глупо, на него он это не распространил, так как понял, что он удобен. Ворот всегда был за него и всегда с ним, он наглый, сильный, и его боятся, а значит, их боятся, они почти не ссорились, а, когда ссорились, мириться приходил именно Ворот.

Ворот вырос в собаку. Что для него Тольнаку глаза проколоть, или убить, кстати может они убить и собирались, просто немного не получилось. Совести у него не существовало никакой, она рассосалась еще в детстве, от бесконечной необходимости подстраиваться под чужое мнение. А все те, кто считали себя израновскими, своими, такие же, как Тольнак, которые остались в Деревне, – дурачки наивные. Любой из них мог бы сейчас также лежать под слоем жижи в пару человеческих ростов и смотреть вверх, с застывшим лицом, глазницами в которых не было глаз. Потому только, что он мешал и был не нужен.

Изран уже не говорил какое-то время, он молча глядел на него и ждал ведь чего-то. Что он хочет? Видимо, колеблется, убивать или нет. Значит, наверное, думает, что от меня зависит что-то.

– Дурак ты, Чий, я же к тебе, как к брату, голова-то у тебя нормальная. Понять не хочешь. Сам же…

Злость в нем поднялась и подступила к горлу. «Ах вот оно к чему, теперь понятно. Хочет, чтобы я понял…Думает. Конечно, нет, не главный я ему, он все равно выше, но я могу разделить его мнение, что он прав. Причем искренне». В его глазах Чий просто упрямился, а думал он также точно, той же звериной логикой, законы которой разрешали поступать так. А сейчас он просил его просто отказаться от эмоций, подумать логически, наверное, ему просто жалко уничтожать родственную душу, может, это даже бескорыстно, кругом ведь нет людей, только существа, а они люди, гуманно относиться можно только к таким же, может, думал, что из него получится такая же собака, как из Ворота. Он согласится, они пойдут и расскажут в стаде какую-нибудь очередную небылицу, и скотоголовые закивают, примут ее на веру, сделают вид, что, значит, Чий ошибся просто. Все будут веселы и счастливы.

Изран сидел и ждал. Перед глазами всё время, пока он говорил, и сейчас тоже, стояло одно воспоминание ещё из того времени, когда его били и мир трясся: он лежит, получая, а рядом корчится Тольнак, и кровавые слёзы на лице.

Вот я сейчас возьму и надену себе на мысли этот его звериный порядок вещей, я Че-ло-в-ек, как он, как чудовище, и эти будут кивать. Он представил лица, которые помнил с детства, разные: веселые и скучающие, суетливые, живые и замкнувшиеся, с которыми и среди которых он жил, глупые и умные, нет, глупые, всегда глупые, тупые. Перед глазами встала пьяная, лишенная осмысленности морда Рябого, до того, как он его ударил. Зачем они вообще устроили это представление с сочувствием, когда прокололи глаза. Это лишнее. Как ты не понял, зачем было орать на Ворота, тоже зачем-то побледневшего и робкого, руки от горя заламывая, для правдоподобности это не нужно, тут не нужны отклонения, переиграли, нужна, максимально похожая на реакцию окружающих, своя собственная, как все. Он помнил, как все это произошло, значит, встали бы тупо, покивали, рассеяно глядя или с любопытством «да, мол, дела», и дальше. Тогда так отреагировали четверо, и его это потрясло, а если бы все? А человек будет лежать за десятки дней пути от дома, в холодной воде, из-за них. Теперь уже все равно, теперь только умирать. Он всегда его боялся, того, кто сидел напротив, грязного сейчас, как и он, такого же человека, как и все, только с больной головой. Он смотрел и не мог сейчас в это поверить. Лицо уставшее, заросший сильно, сальными колючими локонами, осунувшийся очень за последнее время, на левой щеке свежее крахмальное пятно. Умирать… Чий знал, что глупо будет так, в открытую, что можно выждать, притвориться, и будет результат, сейчас только слова:

– Да я же … Ты мне нож дай, брат, я же тебе при первой возможности в спину его воткну, мразь. Брат.

Лицо у Израна перекосило, он вскочил на ноги, затрещали ветки на земле, Чий тоже поднялся, увернулся от его руки, отступив в кусты. Дальше была только вода. Он обернулся, на них смотрели пять человек, среагировавшие на шум, Краюха среди них. Повернулся еще раз, глянув за остров – вода, кочки, трясина, не различимая из-за плавучего травяного ковра. Задержал дыхание, кровь бешено била в шею: раз, два, три, четыре, и прыгнул. Стараясь не бить ногой о поверхность, а только шаркать по касательной. Представляя, как нелепо сейчас он, должно быть, выглядел со стороны, худой, размахивая неловко руками, совершая от поспешности кучу лишних движений. Он знал, что все равно обречен, и какой-то из следующих шагов будет последним, может, вот этот.

Те, кто остался на острове, видели, как он удаляется. Кричали в спину. Чий не останавливался. Ветки, качнувшись, поглотили его. Силуэт еще раз метнулся за деревьями дальше и потерялся. Болото скрыло очертания, теперь его уже невозможно было различить. Рыжий-младший потом говорил, что он упал, клялся, что слышал всплеск. Они замолчали, и стало тихо.

Лес; Закат…

Он лежал, раскинув руки и прижимаясь грудью, уткнувшись скулой в мягкое, в траву… не траву, конечно, тут были жухлые отсыревшие листья, маленькие колючие веточки, мусор обычный, вроде шелухи от орехов, это раньше он считал естественным, что земля везде покрыта травой, когда внизу не вода и землю не вытаптывают, как на дороге, тут травы нет, оказывается, в такой тени она не растет, нормальная влажная земля, а трава не растет. Глаза можно было не открывать, от этого ничего все равно не менялось, видно так совсем не то, что надо, вверх уходили огромные стволы, могучие, прямые, нижние ветки угадывались мутными очертаниями, а по земле самым дальним был различим холмик, один из двух, тот, что пониже, которыми заканчивалась эта его ложбинка на возвышенности, в которой он лежал. Все, что располагалось выше нижних веток и за холмиком, заливал туман, густой молочный, сырой, приятно прохладный и приятно его скрывающий (скрывающий ли?). Чтобы что-то увидеть, надо было лечь совсем по-другому, у холмика, чтобы впереди было то, откуда давно уже было не слышно голосов, как будто никого там уже давно нет, но он знал, что никуда они на самом деле не исчезли – за земляным образованием, на другой стороне, ниже стоят люди, человек двадцать, наверное, разного возраста, в капюшонах или с тряпками, скатанными в рулон и обмотанными вокруг лба. Людей он встречал дважды, первый раз случайно на них чуть было не наткнулся, они просто шли мимо, двое, тогда его не заметили. Вторым разом был этот.

Снова. Где-то слева послышался шум, как и раньше, сначала, как дыхание, как будто кто-то дышит прямо в ухо, а потом громкий зевок, ленивый такой, уставший, с придыханием грудным – «баба беременная». Шум шел мощно и ровно, казалось, отовсюду, так что непонятно, где источник, он мог быть как в десяти шагах, так и в ста десяти, а может, и в тысяче.

И люди, наверное, все-таки собрались из-за шума, а не из-за Чия, как он сперва решил, тогда вздохи были гораздо тише, и еще слышался какой-то треск, бездушный и механический, как будто кто-то прется через мелкие кусты, постоит потом опять, потом снова, правда, кустов здесь поблизости нигде (он знал) нет и быть не может.

Что они молчат? Он вытянул вверх шею, пытаясь так хоть что-нибудь увидеть, – бесполезно, и понял, что ползет, противно шурша листьями на земле, треща веточками. «Куда, дурак», – объяснил же себе, обдумал, рисковать бессмысленно, ему это все равно ничего не давало, уйти он от них все равно не сможет, не заметили – хорошо, заметили – ничего не поделаешь. И останавливаться теперь было тоже глупо. Он как можно тише, стараясь дышать ртом, подтянул себя руками к холмику.

Судя по теням, проглядывающим через молоко, люди стояли. Похоже, просто стояли близко-близко кругом, их слышно не было, похоже, что даже не говорили, как будто слушали друг друга, собрались, встали и слушают, жути прибавляли и эти их капюшоны, из-за которых силуэты выглядели такими странными. Чушь – говорят, просто тихо, может, кто-то на пальцах показывает…Вот снова. Шум опять повторился, опять та же четкая последовательность: дышит, дышит, спокойно, тихо, а потом уставшее воздыхание, и тишина.

Все-таки не врали деревенские, заезжавшие в лесовиковскую деревню торговать, от рассказов которых, ходили все эти байки про лесных зверей. Он-то первым делом, попав сюда, тут же решил, что все это неправда, как чаще всего и бывало. Понял, что спасся он, когда дошел до лесной стороны Болота. Останавливаться там тогда он почему-то не захотел и сразу решил идти дальше. Марей как таковых здесь не было, как с юга, тянущихся настоящими полями, так отдельные пятачки, полянки заросшие мхом, местность резко поднималась, и тут же пошли сопки с этими гигантами, деревьями, которые ему трудно было принимать за растения, неопределенной высоты – так трудно сказать, двадцать его ростов, сорок. Никакого буфера между Болотом и Лесом не существовало, стена гигантов, одинаково огромных как выше, так и у края, резко обрезанная, натыкалась на жижу.

Пищи сразу стало много: орехи, не как те, с Болота, настоящие, разные, которых он никогда не видел, мяса было больше, чем он съедал, костер он развести так и не смог, а сырым не наешься – морщась, пару кусков, стараясь быстрее разжевать и проглотить. Но дичь здесь была самая обычная, маленькая, побольше – неважно, обычная, он не увидел ничего странного и сразу решил, что наврали, скорее уж, в Степи странно, а не тут, в Степи водились змеи, ядовитые, – здесь змей не было, обычное мясо, он так и не встретил тут ничего необычного, ни разу за все время до самого сегодняшнего дня. Теперь стало ясно, что он ошибся.

Люди внизу на вздох не отреагировали никак, и Чий подумал, что, может быть, их все же интересует он сам, это из-за него они пришли. По спине пробежал холодок. Они продолжали стоять. Зачем они одеваются так, и те двое так же? Куча тряпок, из-за чего, любой тут, походил на чучело набитое соломой, у них в Деревне так и зимой одевались.

Внизу что-то произошло. Они, наконец, договорились о чем-то, и от круга в две стороны расходились люди. Первый проходил несколько шагов, за ним шел второй, после нескольких шагов – третий. Он понял, что сейчас будет, – цепь, они собирались прочесывать местность, и он находился в зоне, которую они собираются проверить. Сердце забилось. Значит, за мной. Захотелось вскочить, побежать или потихоньку отползти и попытаться обойти фланговых – тех, кто ушел первыми, он подавил в себе это желание, даже если он попытается просто отползти, его заметят, чудо, что до сих пор не заметили, а если заметят, то тогда конец. А так что, так не заметят, ведь цепь? Он прижался к земле и не двинулся с места, чувствуя, как бьется сердце, стараясь дышать только ртом, в голове крутилось: На что ты надеешься, сейчас они пойдут, и все. Может, в листья зарыться? Чий не двинулся с места. Тот участок цепи, что он видел, – два человека – тронулся. До него шагов семь. Чий зажмурился, понимая, что вот сейчас откуда-то сзади выйдут к нему, он даже не повернул головы. Идут. Сейчас, сейчас… Ничего не случилось, центровые медленно прошли мимо. Он, не веря, смотрел на удаляющиеся спины, ровные и чуть напряженные, люди шли, вглядываясь вперед, туда налево, откуда снова донесся вздох жалобный.

Искали все-таки не его, они даже не стали подниматься на возвышенность, если бы искали человека, то тут бы посмотрели в первую очередь. А вот стоило ему побежать…

Он не стал дожидаться, что будет. Встал, отряхнулся и пошел, спускаясь по склону вниз, решив не проверять силки, даже если что туда и попалось, не нужно ему мясо это лишнее, о них вообще забыть надо. С самого начала ведь решил низа держаться, так нет, надо мне было лезть выше, потом еще выше, и не потому, что мясо нужно, расчувствовался, гуляю тут. Прожить можно, и не поднимаясь от болота дальше тысячи, даже пятисот шагов, зачем тысячи, чем выше, тем вероятнее встретить людей, а люди тут могли быть только лесовиками, ничего хорошего это не обещало.

Это он сначала, с дуру, решил идти на Громовую прямиком, сориентировался и пошел, полтора дня шел, поздно уже вечером подъем сопки кончился, он стоял на вершине, и через одну сопку спереди поднималась Громовая, лысая и низкая, он увидел то, что называли громом, – огромные искры над поверхностью, и глухой выстрел следом. До нее оставалась тысяч семь шагов, и он в первый раз понял, что она на самом деле есть, это не выдумка, не мираж, и испугался. Он сидел ночью в Лесу и боялся, понимая, что это глупость, что, естественно, она ему не нужна, ребячество, и раньше ребячеством было, но раньше хоть они шли все вместе, и у них вроде как имелась цель, хотя бы номинальная, и вообще неизвестно, как бы все повернулось, если бы они сюда пришли. А сейчас он сидел один, а впереди была сила, непонятная абсолютно, но сила огромная, на неказистой лысой сопке с плоской вершиной, сразу вспомнились все те рассказы, какие он слышал про отношение к ней местных, стихия, не имеющая ничего общего с людьми, потому ему, человеку, ничего от нее нужно быть не могло.

Он кое-как переночевал, отойдя назад, на склон, чтобы не смотреть на все это, но все равно просыпался целую ночь, и видел синие отсветы на стволах вокруг. Целую ночь ему было страшно. И, дождавшись первого намека на рассвет, он ушел обратно тем же путем, по которому добирался сюда.

Место он, несмотря на туман, узнал сразу, он его и раньше видел не раз. Деревья тут все стояли полопавшиеся почему-то, кругом шагов в тридцать, а одно еще переломившееся на две части, образуя своего рода ворота, в смысле, косяк, кривой и перекошенный, от какой-то громадной воротины. Он поднялся на корень, встал под слом и привычным движением отогнул пласт коры. Кора тут прилегала плотно, трещина скрывалась тенью, очень удобная коряга, проходя мимо, даже если специально искать и вглядываться, ничего тут не найдешь, коряга эта сразу ему понравилась еще тогда, в первый раз.

Он принялся наугад выгребать из выемки, на землю полетели вещи, с гулким стуком ударился мешок. «Пятьсот шагов, пятьсот, и все, или даже триста, не выше, что мне здесь надо», – думал он, сгребая в одну кучу заготовку для ножа, каменную, которую он несколько недель назад нашел, плоский вытянутый камень, хотел сделать из него лезвие, принялся точить сначала и забросил, вязанку какую-то, перемотанную лыком, он попытался снять обмотку, понюхал – тухлятина, шкурки так и необработанные, и ведь много, жалко. Моток полетел в сторону. Еще кусок не плетеного лыка тоже в сторону. В мешке, сотворенном из его старых, порванных портков, лежала иголка с аккуратно смотанным клубочком ниток, запасная пара штанов из шкурок, такие же, как сейчас на нем, шкурки у него обрабатывать получалось плохо, они тут даже не сохли нормально, но некоторые все же удалось. Вышло почти удачно, особенно те, которые он носил, он даже бурдюк решил сделать, он лежал тут же, Чий поднял его, посмотрел с сомнением, понюхал и тоже откинул в сторону. Пятьсот шагов, где всего этого не встречается, этих баб беременных грустных, – оно должно быть с дом, не меньше, а может, и больше. Сначала мне здесь все простым и безопасным показалось, зачем себя переучивать, пускай и дальше таким кажется. За дичью лишней погнался – обойдусь.

Он посмотрел на мешок, в котором теперь не было ничего, кроме того, что там лежало с самого начала, и он почти не потерял в весе – мясо, нарезанное брусочками и полосками, затвердевшее, почти деревянное, солончаки. Да, солончаки приходилось оставить. Не дичь ему лишняя, нужна была, из-за солончаков он тут на самом деле остался и не уходил, сначала остановился в небольшом переходе отсюда и ночами носил сюда мясо, высушить его можно тут только соленое, если не солить, оно затухало, сырого он тоже много не ел, и приходилось выкидывать. Пару недель так носил: одну ночь нес, другую забирал. Это было неудобно по массе причин, и он решил: ничего страшного не случится, если он перейдет сюда совсем. И в тот же день, как он перешел, увидел тех двоих, и меньше, чем через неделю, вот сегодняшнее, и помимо людей здесь было вот то вздыхающее, непонятно что. Вспоминая, он вновь ощутил, как по спине прошел холодок. О солончаках придется забыть.

Он выпрямился, посмотрев на то, что осталось внизу, у ног его стоял почти полный, пузатый мешок, готовый, с горлом затянутым шнурком, в слое лесной подстилки сиротливо валялось ненужное, и вдруг понял, что думает о чем-то уже давно, о чём-то безрадостном, отчего становилось тоскливо. Можно было идти, но он так и не прикоснулся к мешку, вместо этого сел рядом. Нет, это не из-за солончаков, надо, значит, надо, с этим он смирился. А из-за чего? Опять? Чувство было знакомым. Он не хотел идти назад и оставаться он тоже не хотел. Идти назад – значит сидеть опять там безвылазно, согласно той программе, которую он себе наметил: сидеть, как можно тише, как грызун, зарывшись, значит снова бояться пересечь заветную черту в «триста шагов от Болота» и даже мысли страшиться перейти за «пятьсот». Такая апатия на него всегда накатывала, когда у него что-то не получалась, и снова убеждался, что выхода у него нет. Как и сейчас, ведь дело было не в том, что надо возвращаться, по сути, он тут ничего лучшего не делал, а в том, что лишний раз мир дал ему понять, что нет у него никакого, ни выбора, ни свободы.

Двигаться желания не было. Чий знал, что началось это не сейчас, сейчас просто вылилось накипевшее. Он жил бесцельно, довольно долго уже жил, ел, спал, занимался какими-то мелочами, ради того, чтобы заниматься. Прятал вещи в тайнике и сам, по существу, в таком же тайнике жил, в земляной норе. Чего я жду, что дальше будет, в деревню к ним я все равно не попаду уже. Дни он перестал считать еще на Болоте, тогда было не до этого. Потом это как-то позабылось, тоже, по существу, не до этого было, когда еще существовала возможность счёт восстановить. А что теперь? Когда оно будет, Торговое время, может, оно уже прошло? А может, еще не начиналось?