Даль весенняя

Мне так же дорога, как небо,

И наша матушка – земля.

«Один поэт однажды во хмелю…»

Один поэт однажды во хмелю

Стал осуждать на людях жизнь мою.

И в тот же час ответил я ему:

«Судить меня не твоему уму!

А коль во мне заметил грех какой,

Вглядись в себя – ты тоже не святой».

«В лесу я видел поутру росу…»

В лесу я видел поутру росу.

Она на солнышке алмазом разгорелась.

Такую первозданную красу

Руками брать и целовать хотелось.

Как в первый раз, когда на небе синь

Пронзали ласточки полетом быстрым,

Я трогал ветви трепетных осин

И впитывал душою шепот листьев.

Средь мха стояли гномиками пни.

Между деревьев солнышко играло.

Голубкой ворковал ручей в тени.

И сто забот с души моей спадало.

Вот тут не верь попробуй чудесам.

Попробуй красотой не любоваться.

И пропадет целительный бальзам –

Тот дух, которым мне не надышаться.

И встав на бугорок, как на амвон,

Я принимал здесь таинство лесное

И ощущал блаженство неземное,

Как будто бы я видел чудный сон.

Как будто бы во сне, не наяву,

Светлел над головою неба полог.

О, кто бы знал, как несказанно дорог

Мне этот мир, в котором я живу.

«Чуть восток зазолотится…»

Чуть восток зазолотится,

Заалеет чуть,

И уже не спится птицам,

Скоро в дальний путь.

Тучных стай с горы отлогой

Ощущаю свист.

И кружится над дорогой

Пожелтевший лист.

«Ну и что, что мы оба седые…»

Ну и что, что мы оба седые!

Мы и в этот преклонный наш день,

Словно в годы свои молодые,

Любим жизнь, как цветы полевые,

Как цветущую в мае сирень!

«Приходи ко мне в гости, весна…»

Приходи ко мне в гости, весна!

Я открою и дверь, и оконца.

После вьюг, как тяжелого сна,

Буду рад я желанному солнцу.

Жуткий холод на сердце, поверь.

Так тоскливо и скучно порою.

Я не только оконца и дверь –

Пред тобою и душу открою.

Ждет, волнуется сердце в груди,

Потому что тебя нет милее.

Буду ждать. Только ты приходи.

Я молю, приходи поскорее.

Пасха

И на земле, и в вышине

Объята ночь красой нездешней.

От счастья в этой тишине

Я плачу, кающийся грешник.

Свершилось чудо из чудес:

Стою один, как в поле колос,

И слышу чистый с неба голос:

«Христос Воскрес! Христос Воскрес!»

Встает заря. Редеет мгла.

Курлычут птицы в поднебесье.

Кругом звонят колокола.

И слышу я: «Христос Воскресе!»

Я на мгновение замру.

И окажусь как будто в сказке.

Играет солнце поутру,

И люди радуются Пасхе.

«Земля вековая, пропахшая хлебом…»

Земля вековая, пропахшая хлебом.

А в воздухе утреннем, словно ключи,

Последним теплом с глади ясного неба

Балуют нас яркого солнца лучи.

Земля вековая. Поля. Перелески.

Края дорогие. И каждый тут куст,

Как будто старинная русская песня,

Наводит осеннюю светлую грусть.

Березы и клены глядят изумленно.

И кружится бабочкой желтой листва.

Ложатся печатью свежо и влюбленно

На сердце стихов золотые слова.

Галине Молостовой

Теперь, когда снова жасмином

Цветущим запахло кругом,

Я вспомнил тот дом с мезонином

И девушку, жившую в нем.

База отдыха «Витязево» г. Анапа. Август 1982 г.

Ту девушку звали Галиной.

Еще до сияния звезд

Встречались мы с ней у жасмина,

Что в их палисаднике рос.

Потом мы подолгу гуляли.

Над лесом закат догорал.

Она про любовь напевала,

А я на гармошке играл.

Любуясь вечерней зарею,

Гуляли мы с ней вдоль села.

С тех пор, опьяненных любовью,

Судьба нас навеки свела.

Живем до сих пор. И не каюсь.

Как прежде, не зная забот,

Я ей на гармошке играю,

Она о любви мне поет.

Поэт

Памяти Федора Сухова

Вечерний ветер щеки холодит,

А он на небо зимнее глядит.

Быть может, у него в душе печаль,

Что так всегда подолгу смотрит вдаль.

А может быть, за той вечерней мглой

Он слышит предков голос неземной.

Глубокой ночью белая метель

Начнет стелить пуховую постель.

Петь жалобные песни до утра.

Ей будет вторить старая ветла.

Но сменится студеная пора,

И вновь подуют теплые ветра.

Растает снег. И в стороне лесной

Запахнет долгожданною весной.

И побегут шумливые ручьи.

Он будет слушать, как кричат грачи.

Как дятел стукнет, заскрипит дергач.

В округе он один такой богач.

Душой богат, не надо потому

Ни золота, ни жемчуга ему.

Жила б земля, и был бы солнца свет.

А для него дороже слова нет.

Под солнцем днем, а ночью под луной

Он так живет в любое время года.

Родимый дом его – весь шар земной,

А крыша дома – купол небосвода.

Он устремляет взгляд, как звездочет,

Его к путям неведомым влечет.

Сам спозаранку где-нибудь в лугах,

И весь землей и травами пропах.

Он любит мир и смотрит на него.

Вовек не разгадать нам дум его.

На стихи Николая Рачкова

День отошел. Смеркаться начинает.

В квартирах зажигаются огни.

Придя с работы, я стихи читаю

Рачковские. Мне дороги они.

Ведь правды в них ему не занимать.

Я вижу, как убитого сыночка,

Что нынче привезли с горячей точки,

С прискорбием оплакивает мать.

Увенчанные лаврами творцы

Лжедемократии судьбу за нас решают.

С каким апломбом зажили дельцы!

С каким трудом крестьяне выживают!

Увидев зло и нищету окрест,

Он, сердцем уподобившись Мессии,

Несет в своих стихах тяжелый крест

Во имя возрождения России,

Чтоб люди свои души берегли,

В тартарары чтоб всем не провалиться,

Чтобы сиял свет неба и земли,

Ходили в церковь Господу молиться.

Чтоб пчелы собирали в улья мед,

Чтобы леса повсюду не горели,

Чтоб урожаи были каждый год,

По праздникам, как прежде, песни пели.

Чтоб разговор вели не о войне,

Чтоб не о ЖКХ кипели страсти,

А о цветущей дорогой стране,

О красоте, достоинстве и счастье.

Доходчивое золотое слово!

Оно кричит нам в наступившей мгле

Из уст поэта нашего, Рачкова:

«О Родине, о жизни, о земле».

За жизнь свою прочел я много книг,

Видал поэтов я немало славных.

Но он в стихах таких высот достиг,

Что по России мало ему равных.

«Читаю стихи Николая Рачкова…»

Читаю стихи Николая Рачкова,

Люблю я в них мысли высокий полет.

Мне тайный пленительный свет его слова

Невольно за самое сердце берет.

В стихах его чувствуешь запах гречихи,

То видишь у рощи, как бьют родники,

То как на завалинке мирно и тихо

Беседу ведут меж собой старики.

Об экологии, Боге и хлебе.

Во взорах тревога и горькая грусть

За землю, за лес и высокое небо,

За всю нашу милую матушку – Русь.

Люблю я стихи Николая Рачкова.

В них музыка, нежность, любовь и мечты,

И неувядаемый цвет чистоты,

И Пресвятой Богородицы Слово.

В них Родины нашей победы, потери,

Там солнца лучи росы с травушек пьют.

Стихи у Рачкова о Жизни и Вере.

И в них соловьи и зарянки поют.

«Фиалки, ноготки и васильки в стакане…»

Фиалки, ноготки и васильки в стакане.

И это все – один большой букет.

Вот так и мы, сдружившись в Анкаване,

И русский с белорусом, и армяне,

Как в том букете, нежном и духмяном,

Друг другу дарим и тепло, и свет.

Виктору Кумакшеву

Кумакшеву ныне,

Уздечкой звеня,

В честь именин

Подарили коня.

Друзья поздравляли,

Устроив банкет,

Здоровья желали

И жить много лет.

Закончилось поздно

Веселье и смех.

Жемчужины-звезды

Глядели на всех.

И месяц-полтинник

Свидетелем стал,

Как наш именинник

Коня оседлал.

Что может быть краше:

Ночь при луне

И Виктор Кумакшев

На белом коне.

«Я Божьей милостью поэт…»

Игорь Чурдалев в своем поэтическом выступлении по телевидению сказал, что он не любит, когда поэтов называют «местными». Ему я посветил это стихотворение.

Я Божьей милостью поэт.

И стал стране давно известным.

Но как-то раз один эстет

Назвал меня поэтом местным.

Я хохотал над словом тем,

Над столь эпитетом нелестным.

Поэт, как солнце, светит всем,

А солнце не бывает местным.

Собрату по перу Патвакану Лусину (Мкртчяну)

Отпуск мой окончен. Утром рано

С чемоданом собранный стою.

На прощанье друга Патвакана

Я зову на родину свою.

Говорю: «Я скоро буду дома.

К нам приедешь, будем мы с тобой

По друзьям ходить и по знакомым

И стихи читать наперебой».

Он спросил меня: «Ты мне напишешь,

Как прибудешь в свой родимый край?» –

«Напишу, но ты ко мне, дружище,

Хоть зимой, хоть летом приезжай!»

Улыбнувшись грустными глазами,

Он сказал: «Тебе я не совру.

Только помни, это между нами,

Я приеду, если не помру».

А вершины гор белеют снегом,

И от них не оторвать мне глаз.

Приезжай, мой дорогой коллега,

И тебе понравится у нас.

В санатории Анкаван

Я сегодня не особо занят.

Фотоаппарат с собой – и в путь.

Меня больше на природу тянет –

Хочется душевно отдохнуть.

Потому и встал я нынче рано,

И, пока рассеется туман,

Все облажу горы Анкавана

И махну на озеро Севан.

Я сюда не в первый раз приехал.

И я буду бесконечно рад,

Коль увижу я с горы Маймеха

Горы Арагац и Арарат.

Сколько прохожу я здесь – не знаю,

Опьяненный дикой красотой.

Мне цветы головками кивают,

Чистой окропленные росой.

Здравствуй, утро добрых впечатлений!

«Здравствуй, здравствуй», – слышу я в ответ.

И на травах росы заблестели,

Словно слезы друга давних лет.

Художник

Дмитрию Мезенцеву

Увидел он пейзаж – и сердцем рад.

И мысли забродили, словно вина.

Он пристальный не отрывает взгляд,

Не слышит ничего, что говорят.

В его душе рождается картина.

Береза

Заалела заря, зарумянилась.

Луг покрылся туманом седым.

Подошел я к березе и, кланяясь,

Прошептал: «Сколько лет, сколько зим!

Пополнела, морщинок прибавилось.

Все проходит – жалей, не жалей.

Раньше тонкою талией славилась.

Нынче славишься статью своей.

Смотришь вдаль с затаенной тревогою,

И в каком бы я не был краю,

Тоже чую, как холодом трогает

Ветер времени душу мою».

Майский день

Николаю Захарову

Майский день. Тепло. И солнечно вокруг.

Золотится одуванчиками луг.

В палисаднике душистая сирень

Низко клонится на новенький плетень.

Здесь когда-то пел веселый соловей.

Здесь я встретился с любимою своей.

Ох и страстною любовь моя была!

Колдовским огнем она мне душу жгла.

И казалось нам, что счастья жизнь полна.

И вовеки не окончится она.

Но разъехались мы в разные края,

Навсегда один с тех пор остался я.

Как заря, угасла молодость моя.

И теперь нет ни любви, ни соловья.

«Появился на бел свет…»

Появился на бел свет,

Шустрый, словно мальчик,

С золотою головой

Нежный одуванчик.

Улыбнулась мать-земля,

Молвила: «О, Боже,

Как две капельки воды

Он на солнце схожий».

«Мне говорят…»

Мне говорят: «Ты любишь непокой,

Как молодой влюбиться можешь даже».

Наверно, от природы я такой –

Лицо стареет, а душа все та же.

Любовь моя – божественный обет.

Моя судьба, итог моих свершений.

Она меня хранит от всяких бед,

От всех невзгод и жизненных крушений.

Любовь моя, как солнца ясный свет.

В нее я верю непоколебимо.

Вот почему я и на склоне лет

Не представляю жизни без любимой.

Любимой женщине

Ты, словно утренняя роза,

Собой красива и чиста.

Моя поэзия и проза,

Моя заветная мечта.

Моя надежда и спасенье,

Мое стремленье сквозь года.

Ты – мой восторг и возрожденье,

И путеводная звезда.

Ты – озаренье, сила духа.

Ты – словно музыка в тиши.

Ты – жизни праведной порука,

Моя гармония души.

Ты – моя нежность и прозренье,

Печаль и радость, даль и близь.

Ты – страсть моя и вдохновенье,

Небесный свет, любовь и жизнь.

«Сыр на столе, шампанское и свечи…»

Сыр на столе, шампанское и свечи.

Как в молодости в нас играет кровь!

Мы пьем вино в предновогодний вечер

За нашу верность, счастье и любовь.

«Не гордись и не превозносись…»

Не гордись и не превозносись.

Не злорадствуй и не раздражайся.

Верь, прощай, надейся – в этом жизнь.

В сердце мир храни и улыбайся.

Не прелюбодействуй, кротким будь,

Долготерпелив, в труде усерден.

Будь воздержан, чтобы был твой путь

Скромен, непорочен, милосерден.

Не лукавь, не лги, не осуждай.

Не кури, не пей, не объедайся.

Бога славь и нищим подавай.

В жизни человеком быть старайся.

В.Я. Золиной

Цветами луг пестрел. Я радовался, пел.

Не знал и сам, какой цветок сорвать хотел.

Тогда всего один сорвал я для души,

Хоть для меня они все были хороши.

И, в книжку положив, принес его домой

И вспомнил про него суровою зимой.

Он свежести своей совсем не сохранил,

Но прежней красотой меня к себе манил.

Теперь он высох весь и запаха уж нет,

Но будто он принес мне той весны привет.

И пусть мои года мелькают, как во сне,

Я буду вспоминать всегда о той весне.

Осень

Лес осенний играет на солнце.

То не свечи – березы горят.

Не цыганка бросает червонцы,

А звенит золотой листопад.

Грозовые дожди отшумели.

Жухнет пижма и никнет люпин.

Не костры у дорог разгорелись –

Зарумянились гроздья рябин.

То не серенькой тучи обличье,

То не ветер протяжный поет.

Над полями, прощально курлыча,

В небе клин журавлиный плывет.

Мой отчий край благословенный

Жизнь промелькнет в мгновенье ока.

И я, как человек любой,

По неизбежности жестокой,

Родимый край, прощусь с тобой.

Как все, не избегу я тленья.

Но я душой представить тщусь –

В каком еще там измереньи,

В каком пространстве окажусь?

Мне хочется во имя лиры,

Чтоб не порвался наш союз,

Чтоб там же, как и в этом мире,

Я мог бы ощущать твой пульс.

И так же в той дали безбрежной,

Мне незнакомой и чужой,

С любовью пламенной и нежной

Я воспевал бы край родной.

И пусть великий шар земной

Меня б носил по всей Вселенной,

Я знал бы, он всегда со мной,

Мой отчий край благословенный.

Цитаты:

Дым отечества намного приятней, хотя он иногда и очень едкий.

Игорь Кириллов, диктор советского телевидения

Хотящего судьба ведет – нехотящего тащит.

Клеанф, древнегреческий философ-стоик

Проза

В начале войны

В канун Дня Победы в деревне Новопокровское Кстовского района я встретил старого земляка – участника Великой Отечественной войны Пальгуева Михаила Алексеевича, сидящего на крыльце своей избы.

Слева М.А. Пальгуев

Подошел к нему. Мы с ним когда-то плотничали в нашем колхозе «Победа бедноты», затем переименованном в «XXII партсъезда». Разговорились о Второй мировой войне. Оказалось, он был участником строительства оборонительных сооружений, которые рыли в начале Отечественной в на-шей Горьковской области, что для меня было ново. Я попросил Михаила Алексеевича рассказать об этом, поскольку это часть истории нашего края, о которой мы, к сожалению, мало знаем.

Михаил Алексеевич закурил, задумался и неторопливо начал рассказывать. «В октябре 1941 года вышло решение Горьковского городского комитета обороны направить все силы на строительство оборонительных сооружений на тех направлениях, куда может проникнуть враг. Поэтому все районы от Волги и до Оки начали выполнять намеченные обязательства.

1941 год. Земляные работы на строительстве оборонительного рубежа вокруг г.Горького

От нашего колхоза «Победа бедноты» под председательством Ивана Михайловича Бабурина, строгого мужика, послали со взрослыми и нас, шестнадцати и семнадцатилетних: Тоню Пальгуеву, Катю и Машу Молостовых, Васю Фадеева, Катю Пальгуеву, Таню Чурушкину, Веру Глодину и многих других. Некоторых в деревню Крутец, что стоит в четырех километрах от Чернышихи, а нас, человек двадцать пять, – в деревню Грязновку Чернухинского сельсовета. Автобусы тогда не ходили. Шли большей частью пешком. Две лошади везли для нас питание да кое-какой скарб. Когда приехали, людей там набралось тьма-тьмущая. Селили человек по десять и более в одной избе. На работу вставали в 5 часов утра. В сухую погоду еще сносно было, а в грязь со снегом невыносимо было идти. Шли строем с фонарями за 7-8 километров от мест проживания. Одеты и обуты почти все были плохо. Рабочий день длился с 7 утра до 6 вечера с обедом в один час. Через каждые 50 минут делали 10-минутный перекур.

За сутки давали одноразовое горячее питание, а на завтрак промерзлый кусок ржаного хлеба, подогретый на костре. При таких условиях мы выполняли свою работу, несмотря на холодный ветер и мороз.

Местность, где проходил рубеж горьковского обвода, была непростая – то овраги и лощины, покрытые лесом и кустарником, то поля. Деревья спиливали, пни выкорчевывали, кустарник вырубали и, если земля была мерзлая, вгрызались в нее вручную ломами и кирками. Это потом стали толом взрывать. А сколько загубили озимых, хороших лугов! Но приходилось жертвовать. Война. Противотанковые рвы были шириной семь метров, по низу – три метра и глубиной три метра. Кроме того, приходилось ставить плотные проволочные заграждения. Над нами нередко пролетали немецкие самолеты. Поскольку на строительстве оборонительных сооружений было больше женщин, летчики, слишком уверенные в своей легкой и быстрой победе, смеясь, сбрасывали листовки на русском языке вот такого содержания:

“Милые гражданочки!

Не ройте свои ямочки.

Приедут наши таночки,

Зароют ваши ямочки”.

Но все были уверены – враг не пройдет и победа будет за нами! И в то же время душа была неспокойна. Мы, ребятишки, помнили, что нас еще ожидает фронт. Те, кто родился в 1924-1925 годах, и я в том числе, ходили на военную подготовку в сельсовет, а для рожденных в 1922 году и ранее всеобуч проводился прямо у противотанковых рвов, в перекур. Их многих оттуда же забирали на фронт.

В конце зимы я заболел тифом. На лошади привез меня Василий Фадеев домой. Больше месяца пролежал я в больнице, а потом пошел в райвоенкомат проситься добровольцем на фронт. А поскольку у меня уже были призваны старший брат и отец (погибший на войне), мне хотели дать отсрочку на год в связи с тем, что у матери оставались двое на руках. И все-таки мне пошли на встречу, весной 1942 года призвали на фронт. Прошел с боями до Германии. Сначала под командованием Ватутина, а затем, когда его убили, Конева. В Германии получил ранение и около двух месяцев пролежал в госпитале. После демобилизации женился на девушке Лидии Грозновой (с которой, кстати, вместе рыли противотанковые рвы). Построили кирпичный дом. Обзавелись семьей, хозяйством. Время летит».

Я смотрю на фотографию фронтовых лет Михаила Алексеевича, которую показывает мне его сын и поясняет: «Здесь он сфотографирован с товарищем уже после победы». Молодой, статный, красивый. Грудь его украшают орден и две медали.

В войну немец бомбил и наши края

Великая Отечественная война краешком задела и наши деревни. И нашим жителям пришлось от нее натерпеться ужасов. Немецкие бомбардировщики и днем и ночью летали бомбить завод им. Ленина, Автозавод и Станкозавод мимо Утечино, через Афонино, Новопокровское, Анкудиновку.

Первый вражеский самолет мы приняли за свой. Он летел низко-низко. Моя старшая сестра вела корову с пастьбы. Увидев самолет, она озорно закричала: «Эроплан, эроплан, посади меня в карман, а в кармане пусто, вырастет капуста». Но, заметив на самолете фашистский знак, мы поняли, что происходит что-то неладное.

Пожилые люди помнят, как ясным солнечным днем 4 ноября 1941 года фашистским стервятником была сброшена бомба на Ленинский завод. Говорят, что, когда немецкий самолет улетал обратно, он сбросил три бомбы у нас в Борщевках (на лугу между нашей деревней Новопокровское и Утечино).

Люди рассуждали по-разному. Одни говорили, что немец сбросил бомбы на луг, чтобы освободиться от груза. Якобы он не хотел больших жертв. Другие уверяли, что он это сделал из трусости. Торопился, чтобы не быть сбитым. Но сбивать-то тогда нечем было. Вблизи Ленинского завода не было зениток. В наших краях тоже. Но наш однодеревенец Василий Ляпин в то время был на смене там и видел эту бомбежку. Он утверждал, что в самолет стреляли и пули отскакивали рикошетом.

Не знаю как в городе, а у нас, по свидетельству старожилов Михаила Федоровича Грозного, Анастасии Павловны Каляскиной, Александры Алексеевны Горячевой и других, зенитки и прожектора поставили после этой бомбежки в 1942 году – зенитки за деревней Анкудиновка, недалеко от лесной сторожки, и на Лысой горе, напротив деревни Подновье. А при нашей деревне Новопокровское установили в двух местах (с кузнечихинской стороны и с утечинской) прожектора.

Мне, шестилетнему ребенку, запомнилась особенно одна страшная летняя ночь. Тогда один за другим летели фашистские стервятники бомбить Горький. Мы, дети, прижавшись со всех сторон к матери, сидели, как цыплята вокруг клушки, у своей избы, со страхом наблюдая, как прожектора с разных сторон выискивали летящие высоко в небе немецкие бомбовозы. А зенитки стреляли в них. То ли от выстрелов зениток, то ли от взрывов бомб наш пятистенный крепкий дом то и дело вздрагивал. Мама шептала молитвы и крестилась. А мы крепко-крепко прижимались к ней.

Нам, жителям, от местных властей был дан приказ, чтобы мы сзади дворов вырыли ямы, как бомбоубежища, и укрывались в них от авиабомб. Яма была вырыта и у нас. Покрыли ее длинным железным листом. Но мы не сидели в ней. Боялись. Мать говорила: «Упадет рядом бомба – и нас может завалить землей. А тут, у избы, все на виду. Самолет будет лететь на нас – убежим». Днем эта яма служила нам, детям, для игр. Мы друг от друга прятались в ней. Перепрыгивали через нее.

Еще я помню, как в Дубничках (это поле учхоза, где поперек него растет полоса дубков) с немецкого самолета был сброшен большой фонарь. В народе его называли паникадило. Может быть, еще сбрасывали в том месте фонари, потому что там было светло почти до утра. Некоторые говорили, что в ту ночь высадили шпиона и якобы при свете ему было легче ориентироваться в незнакомой стороне. Утром я услышал, что на том поле нашли парашют из шелка.

Днем казалось не так страшно. Люди ходили на работу. Разговаривали во весь голос между собой.

Через три дома от нас у Егора Лялина в молельной жили прожектористы. Они все любили меня. Я хорошо помню лейтенанта Ваню Черевко. Он дружил с нашей семьей. Часто ходил к нам. Я был крепким мальчиком. Мать надевала на меня короткие штанишки, красивую рубашку, на кудрявую голову красную пилотку с белой кисточкой. Ваня Черевко брал меня на руки и поднимал высоко, приговаривая: «Ты бутуз, Женько!»