скачать книгу бесплатно
– Вас ознакомили с правилами поведения при приёме?
– Не для меня…
– Отвечать на вопрос! Я тебе не школьный учитель – не изворачивайся. Как твоё имя?
– Лёха, – ответил Громов после паузы.
– Как твоё полное имя?
– Громов Алексей Фёдорович.
– Алексей, скажи – я нормально с тобой разговариваю?
– А это важно?
– Ответь – я разговариваю с тобой, как полагается?
– Не знаю я – как там у вас полагается…
– Может быть, я сказала тебе что-то неприличное? Может быть, я тебя избивала?
Громов молчал. Что тут ответишь? От удара дубинкой следа практически не останется, а наезжает она без оскорблений – не придерёшься. Но нельзя признаваться в этом – признак слабости. Он просто нагло улыбнулся ей.
– Нет. Я обращаюсь с тобой, соблюдая все правила. И лучше будет, если и ты будешь их соблюдать. А если не захочешь – карцер всегда открыт. Ты понял, что я сказала?
«Это противоестественно. Какая-то левая баба гонит на меня, говорит, что мне делать. Да ещё возмущается тому, что не по нраву, когда мне в туз
лезут пальцами. Какого хера эти шмонки забыли здесь?! Баба – она должна, не знаю там – красится по три часа, ходить на свиданки в рестораны, раздвигать ноги, рожать детей, когда ей становится скучно жить, готовить борщи. А эти что тут забыли? Их собственный батя, видать, недоебал их в детстве, что они пришли сюда работать. Что они здесь делают? Раздают команды мужикам и лезут своими пальцами к ним в жопу. И это – нормально?! Всё к хренам перевернулось».
Громов сложил губы бантиком и чмокнул ими воздух. Офицер и правда была ничего – однако, ему очень хотелось расколоть ей голову.
Вообще, он в своей короткой жизни ещё не был близок с женщиной. С настоящей женщиной. Находился в том дурацком возрасте, когда парни хотят, а девочки сверстницы не дают (разве что у тебя есть вилла или дорогая машина – и то не все каждая на это согласится). Пользоваться услугами ночных бабочек, которые, за неимением взрослых клиентов, охотно ложились под молодёжь, он считал зазорным. Громов, как и всякий молодой парень, считал, что достаточно хорош для того, чтобы девушки сами за ним бегали. Однако такого в его жизни не было. Поэтому всё, что он только мог ощущать к противоположному полу – это неудовлетворённое желание, и, как следствие – злобу.
– Чего встали?! – крикнул кто-то из осужденных позади.
– Двигайтесь – яйца мёрзнут!
– Иди дальше, – вмешалась та, что обыскивала Громова.
Он и пошёл. Там была парикмахерская. Видимо, для того, чтобы не слишком смущать цирюльников – поверх тел голых заключённых надевались тканевое полотно, сшитое из того же материала, что и всё постельное бельё в Карзолке. Посередине в них был вырез для головы.
Стригли под ноль. Бороды и усы тоже сбривали. Подмышки брили отдельными бритвами, уже после головы.
Громов вроде где-то слышал, что для китайца пострижение без его согласия – практически кастрация.
После того как его обкорнали, осужденных ждала баня. От неё было только одно название – кафельная комната (довольно чистая) и несколько десятков душей на потолке. Никаких перегородок, дабы предотвратить сексуальное насилие между заключёнными. В предбаннике для этого стояли три здоровых мужика. Каждому осужденному выдавался небольшой кусочек мыла. Его варили местные народы, ведущие традиционный для них образ жизни – вдали от цивилизации. Таких не то, что в России – по всему миру осталось всего ничего. Даже до непроходимых джунглей южной Америки и диких островов Индонезии и Тихого океана добралась рука просвещения. Мыло пахло хвоей, хорошо пенилось, и его как раз было более чем достаточно для одного человека.
Но Громов сохранил свой обмылок. У него и так почти ничего не было при себе – пусть хоть мыло появится. Оно в тюрьме – всегда уйдёт в дело. Не пропадёт. Ему даже не сделали замечания по поводу того, что мыло казённое и его надо вернуть. Но дело было в том, что это мыло выдавалось на совсем каждому индивидуально. Громов зря собой гордился – с него бы за этот обмылок никто не спросил.
Далее всех построили в ряд. Проходил быстрый медосмотр. Врач подходил к каждому новоприбывшему. Осматривал его со всех сторон. Просил поднять руки, согнуть ноги в коленях и показать стопы. Если на теле имелись свежие следы побоев – спрашивал, как они были получены, насколько давно, не били ли его полицейские без достаточных к тому причин. Все имевшие побои отвечали, что подрались с другими заключёнными, или к ним применялась сила при задержании, поскольку они оказывали сопротивление – никто не заявил о неоправданном применении силы со стороны полицейских или конвоя.
Также спрашивали, есть ли жалобы на здоровье, имеются ли хронические заболевания, нет ли признаков туберкулёза, вшей, венерических заболеваний. После осмотра врач диктовал медсестре, которая записывала в индивидуальную карточку каждого осужденного «В целом здоров», «Жалуется на гастрит», «Жалуется на простату», «Имеются следы побоев. Утверждает, что они нанесены при задержании с оказанием сопротивления со стороны осужденного. Побои жизни и здоровью не угрожают. Осужденный чувствует себя хорошо. Претензий к администрации исправительного учреждения не имеет». Если у кого-то были жалобы на болезни, то врач говорил им, что пригласит их после прохождения срока в карантине для более подробного осмотра и проведения анализов. Поскольку при Карзолке была своя хорошо оборудованная больница, практически любые анализы, процедурные осмотры и операции можно было делать прямо на территории тюрьмы. Так заодно и сокращалась вероятность совершения побегов при этапировании и содержании в гражданской больнице.
Когда врач подошёл к Громову, тот ни на что не жаловался. Про головные боли, и шум в ушах решил не говорить.
«Врачебный персонал – это, конечно, правильный люд. Их трогать нельзя – западло
. Только они, вымуштровав все эти правила гуманизма в институтах, даже если ты не болен, могут отпустить тебя в больничку, когда тебе уже невмоготу терпеть и нужно отдохнуть, перевести дух. Но что он мне может сделать? Дать таблетку от головы? Они мне не помогают. Остаётся только надеяться, что эта фигня больше не вернётся. Да и как я буду выглядеть, если стану жаловаться. Вор не скулит».
Теперь уже всех повели на склад. Заветное место, где есть всё. Каждому выдали классический тёмно-синий набор – рубашку, туфли, короткое пальто (как-никак уже настала зима), кепку и брюки. На форме не было индивидуальных номеров и номеров отряда. Их на Карзолке пришивали после прохождения карантина. Также выдали стандартную скрутку – полотенце, матрац, одеяло, подушку и постельное белье для них. Все вещи были не новыми, но вполне ухоженными, свежевыстиранными, хотя Громова этот факт немного отпугнул, чтобы сразу надеть свою тюремную одежду.
«Стирали, небось, в одной машинке, вместе с одеждой сук и опущенных. Такое надевать западло. Поэтому воры и не носят ничего, что им дают. Они сами достают себе то, что им нужно. Подачки им не нужны».
Однако, когда оделись все, кроме Громова, он, поглядывая на охрану, нехотя натянул на себя рубаху, брюки и туфли. Остальное понёс в руках.
8
Теперь всю честную компанию новоприбывших, уже не пристёгнутых друг к другу цепью, но под охраной вооружённого конвоя, вывели в тюремный двор. Он был пуст – все заключённые обедали. Встретили их там только охранники на вышках. Справа, там, где была воля, проходил сначала двойной проволочный забор с колючей проволокой, а после него – бетонная стена, высотой с большой двухэтажный дом. Тоже с колючкой наверху. Объявление на проволочном заборе гласило: «При нарушении режима осужденными охрана имеет право стрелять без предупреждения». Что примечательно – на вышках сидели только женщины. Мужчины занимали в этой тюрьме куда более видные посты и не хотели морозить задницу на ветру целый день за более низкую оплату.
Громов был уверен, что кто-нибудь из заключённых выкрикнет им какое-то приветствие в окно, но нет – всё было тихо. Если за ними кто-то и наблюдал, то не выдавал себя. Но было явное ощущение того, что к ним уже присматриваются.
«Это – зона. И здесь ты всегда на виду у всех».
После прогулки на свежем воздухе, заключённых ввели в карантинный корпус. Он был ещё более чистым и ухоженным, чем приёмник. Через него, конечно, проходили все, но надолго здесь не задерживались. Да и не так много в Карзолке было заключённых – как-никак, а в большинстве своём осужденные либо шли на фронт, либо отбывали наказание в стройбатах.
Заговорил офицер в приёме карантина:
– В данный момент вы все находитесь в шестом корпусе Карзольской тюрьмы, который является карантинной зоной. Здесь вы проведёте от семи до пятнадцати суток. За вами будет осуществляться медицинский надзор с целью выявления каких-либо заболеваний, которыми в обычных условиях вы могли бы заразить других людей. При их отсутствии вас скоро переведут на общий режим отбывания наказания. Больных же отправят в медицинский корпус для прохождения анализов и лечения. Для чистоты наблюдения каждый из вас будет содержаться в отдельной камере. Курение в камере разрешается. Если на вашем счету в тюрьме есть деньги, то вы можете купить сигареты или еду в магазине, который находится прямо за мной. Также вы можете запросить из тюремной библиотеки книги. Со списком книг желающих ознакомят отдельно. Радио и телевизоры в камерах не предусмотрены. Все права и обязанности у вас всех сейчас, практически такие же, как и для общего режима. Расписание дня, чистота в камерах и прочее. С этим вас уже знакомили. Вам всё понятно?
– Понятно, – хором отозвались заключённые.
Теперь их развели по камерам. Карантинная камера Громова была на четвёртом этаже. Она была вполне новая, ухоженная. На стенах, правда, местами наляпана краска. Немного светлее или темнее, чем вся остальная.
«Замазывали малявы
зэков».
Не обошлось в камере без унитаза с раковиной – но проектировщик расположил унитаз снизу, а раковину прямо над ним.
«Хренов гений мысли».
Полотенце, выданное на складе, сразу полетело на пол – лучшей участи, чем подстилка под ноги оно и не заслуживает. Из окна с решёткой видны только стены да чёрные верхушки зимних сибирских деревьев.
В камере был стол, намертво прикреплённый к полу и только одни двуспальные нары, что предоставляло большие возможности. Верхние служили исключительно спальными, а нижние использовались днём вместо стула для рядом стоящего стола (табуретки, почему-то не было) и могли бы также в качестве склада для вещей, хоть их было не так много.
После своего задержания Громов позвонил Владу, объяснил ситуацию и сказал ему собрать для себя кое-какие вещи. В основном одежду тёмных цветов из натуральной ткани – в тюрьме такие ценятся выше, тапки, зубная щётка, мочалка, пара банок тушёнки и селёдки и прочая бытовая мелочь. Но даже это сейчас лежало на складе. На консервы он особенно не рассчитывал. Их, скорее всего, уже раздавили охранники. Хотя зачем это им? Вроде бы – такая мелочь. Но Громов был уверен в том, что они не столько сами голодают, сколько хотят, чтобы он голодал и жил в ещё более стеснённых условиях. Да и не всю одежду могут счесть допустимой на Карзолке. И он мог остаться только с тем, что ему дали в тюрьме.
Конечно, философия и образ жизни истинного вора, как считал Громов, подразумевает отказ в том или ином виде от вещей и благ. Но тем вор и отличается от лоха, что может обеспечить себе вполне сносное, и местами комфортное существование в любых условиях. Даже не так – скорее отказаться от чего-то, чтобы выгадать себе нечто ещё лучше. Однако в карантинном бараке Громов столкнулся со старой проблемой. Никого из заключённых нет рядом, знакомств ни с кем не заведено, подкупить охрану или ещё кого-то из работников нечем. Запугивать – авторитета не нажил. И снова он остался на том, что дают.
«Это не зона. Всё ещё не она. Пусть отпускают в свет, да поскорее».
Первое, что он решил сделать – это обеспечить себе досуг. Стукнул в кормушку и сказал коридорному (тучной бабе на вид под сорок лет), что хочет чего-нибудь почитать.
Через полчаса она принесла ему список литературы в библиотеке Карзолки. Он пробежался глазами по нему – наконец-то художественная литература для интересного чтения. И имена, вроде есть знакомые – Пушкин, Есенин. Громов остановил свой выбор на Максиме Горьком.
«Кликуха
, может, такая? Авось про зону пишет? Хотя подобные книги здесь вряд ли водятся». Под запретом в Карзолке был стандартный тематический список: картография территории вокруг тюрьмы; книги по обучению ориентировки на местности; о выживании в дикой среде; об оружии, техниках и материалах его изготовления; самоучителя по боевым искусствам; произведения, пропагандирующие радикальные взгляды, секты, насилие, половое сношение и другие.
Книгу принесли после ужина (практически такого же безвкусного, как и на этапе, и с тем же рационом). До этого Громов просто спал или валялся на верхней койке.
«Мои университеты»
Он принялся читать её и она почти сразу ему разонравилась. Сначала парень там хочет учиться, потом работает, словно раб, на этом корабле с какими-то левыми мужиками. Да ещё и получает от этого такое удовольствие, словно выиграл в споре неделю с первосортной женщиной.
«Небось, после работы им всем не заплатили ни рубля».
Потом парень опять работает, уже в пекарне, и опять, как подневольный.
«Сразу видно фраерка. Работает-работает, а толку чуть. Потому что – лох».
Потом парень находит себе какую-то правую секту (Громов не понял того, что здесь был намёк на коммунизм в России) и батрачит ещё и на них.
«Чем не лох?!»
Ещё герой книги что-то говорил про борьбу с плотскими желаниями тела.
«Пидор, что ли?»
Однако Громов, всё-таки заставил себя дочитать произведение до конца (благо оно было коротким). И не зря. Концовка ему понравилась – все вокруг погорели, хотят друг друга поубивать, от работы всё-таки нет никакого толку. Но всё равно подобные книги были не для него. Он бы с большей радостью взял почитать какой-нибудь юмористический детектив, где герою-полицейскому на пенсии помогает раскрыть дело бывший вор. И чтобы обязательно присутствовала девчонка лет двадцати, и вор её завалил в койку. Или, как вариант – фантастику о будущем. Но книги вроде этой для него слишком вычурны. Развлечения от них, как он считал – ноль. А в этом и весь смысл, раз уж здесь нет телека.
Сигареты он стрелял у коридорных. Стукнет в кормушку, попросит одну и над ним, как над молодым, попавшим в застенок, сжалятся и дают. Отказали всего два раза – тучная баба. Сказала, чтобы здесь было проще жить – с такой привычкой лучше завязать. И у Громова была неплохая возможность – он не курил ничего уже больше недели и это был неплохой задел для того, чтобы избавиться от сигарет. Но не видел в курении ничего плохого – наоборот, помогает справиться со стрессом, ну и прослыть своим в тюрьме. Так он думал. И выкуривал он по шесть-семь сигарет в день. Всего-то ничего. Считай – вообще почти не курил. К тому же он не считал, что та баба может посоветовать заключённому хоть что-нибудь путное. Скорее наоборот – навешает ему лапши на уши и сделает для него только хуже.
«Все курят. И я буду. Так и проще будет наладить контакты».
Каждый день по два раза в камеру приходил врач. Проводил дотошные осмотры: пульс; давление; температура; реакция зрачков, цвет радужки и белков глаз; условные рефлексы; прослушивал лёгкие и сердце; брал соскоб с кожи, осматривал волосы на голове; в первый день взял на пробу кровь и попросил к завтрашнему осмотру приготовить образцы мочи, кала и прочее и прочее.
Громов взял себе ещё несколько книг. В основном стихи Есенина, Пушкина, Лермонтова и Высоцкого (правда, над ними поработал цензор, замарывая некоторые слова, из-за чего вся соль стиха летела в тартарары). Есенин и Лермонтов Громову особенно нравились. Он легко мог ассоциировать себя с ними. И стихи у них были простые и не растянутые.
Однако, к нему опять начали возвращаться головные боли и шум в ушах. Теперь уже куда более навязчивые. Сон не помогал (если вообще удавалось заснуть – часто это превращалось в пытку). В голову так и лезла всякая хрень. Не говоря уже о том, что Громову капала на нервы постоянная слежка рыбьего глаза на потолке – видеокамеры. Не помогала еда, умывания холодной водой, чтение. А хуже всего то, что во время простого безделья боли и шумы усиливались в два раза.
Через неделю он уже не вытерпел и пожаловался врачу. Тот велел Громову не нервничать, больше отдыхать, беречь глаза от яркого света. Не напрягать мозг и глаза. Прописал ему таблетки с непроизносимым названием.
«Таблетки ваши мне не помогают. А как расслабляться, раз всё это дерьмо только усиливается, если я пинаю балду на шконке?! Лепила
– он лепила и есть».
Но вскоре его «мучениям» пришёл конец. Все анализы показали, что Громов совершенно здоров. Хоть на Колыму ехать. Его перевели из карантинного корпуса на общий режим. Забрали форму и пришили на неё номера – отряда и индивидуальный. Потом выдали ему сумку с его вещами (как ни странно, всё оказалось на месте) и под конвоем повели из карантинного корпуса, через тюремный двор, в седьмой корпус. День как раз выдался солнечным, безветренным, ясным. Морозный воздух щипал ноздри и горло.
«Вот теперь».
Часть II
1
Громов снова словил истинный кайф от свежего воздуха во дворе Карзолки, когда его под конвоем сопровождали в седьмой корпус.
Его наконец привели в седьмой корпус. Тепло отапливаемого помещения быстро вытеснило приятный холодок из тела и заменила его затхлым и вонючим воздухом, который практически одинаков для любой тюрьмы. Это тяжёлая смесь мужского пота, кала и мочи, вперемежку с табачным туманом, и очень лёгким оттенком приготовленной еды.
«Хоть готовить здесь разрешают. Авось и не так страшен строгач
».
Его привели к двери в камеру на пятом этаже. Номер семьсот двадцать три.
Дверь открылась без единого скрипа. Громова ввели внутрь. Затем по стандартной процедуре захлопнули дверь и сказали подойти к кормушке, чтобы с него сняли наручники. Освободившись от них, он бегло осмотрелся.
Камера представляла собой стандарт по содержанию заключённых на мировом уровне. Она имела «Г» образную форму. Стены матовые, бледно-зелёные. Потолок белый. Зарешеченные лампы давали постоянный яркий свет. В части, где дверь и окно были расположены друг напротив друга, у длинной стороны стены стояли пара двухъярусных нар. У противоположной стены находился стол с одной табуреткой рядом с ним и другой под столом.
В так называемой «короткой части», располагались туалет и раковина по разные стороны друг от друга. Там же стояла ещё одни двухъярусный нары. Они были не заняты.
На углу, напротив стены, у которой стояли занятые нары, на металлической полке висел телевизор. Он был выключен, так как сейчас было «мёртвое время». Охранники в отделе Карзольской цензуры изучали сетку программ всех разрешённых каналов и либо вымарывали из некоторых передач лишнее, по их мнению, либо вообще забраковывали передачу и ставили вместо неё профилактику. К примеру, они могли вырезать постельную сцену в каком-то художественном фильме, а вот передачи о выживании в диких условиях на познавательных каналах вообще не пускали в эфир. Радио в камерах было запрещено – иные умельцы могли ловить переговоры охраны, либо наладить свои собственные контакты с другими камерами.
Рыбий глаз
висел в углу, ближе к двери, но так, чтобы видеть всю «длинную часть» камеры, плюс раковину и койку возле туалета. Но вот унитаз из поля её зрения выпадал. Спасибо международным конвенциям, разъясняющим право человека на личное пространство. Даже в Американских тюрьмах видеокамеры нельзя устанавливать таким образом, чтобы был виден унитаз.
Мол, человека унижает, когда то, как он испражняется, снимают на камеру. Хотя при оправке могут присутствовать надзиратели из состава тюремной охраны. И для того, чтобы Россию начали воспринимать, как правовое государство, в стране пришлось принять ряд подобных законов, что улучшило жизнь для заключённых.
Теперь многие дела проворачивались именно у сортира. И это не считалось плохим – ведь всё ради благого дела и улучшения условий существования – своих и сокамерников. Да и ходить при этом в туалет было необязательно
Громова оглядели трое его новых сокамерников.
– Что стоим, гости дорогие? Милости прошу, – сказал длиннющий мужик лет тридцати. Крепкого телосложения. Лежал он на верхних нарах, у окна.
«Должно быть – авторитет».
– Дружище, – продолжал длинный, – там полотенце лежит, у входа. Помоги хате – подними да брось его в раковину. Я потом постираю. Ещё пригодится.
Но Громов кое-что знал о том, что стоит делать, попадая в камеру впервые. Вытерев ноги об то самое полотенце, он прошёл вглубь помещения.
– Вот это уже ближе к истине. Я Никита Сергеевич.
– Лёшка Громов, – ответил Громов, протянув Никите руку. И сделал ошибку. С незнакомцами осужденные за руку не здороваются: мало ли кем ты являешься? Например, если поздороваешься за руку с кем-то из касты так называемых «опущенных», то сам же в опущенного и превратишься по тюремным правилам. Как ни крути, а не может один человек всё знать о такой сложной системе, как тюрьма. Никита ему, естественно, не ответил.
Пожалуй, самое страшное в тюремной жизни – необратимость. Любой твой поступок и слово всегда что-то да и значат. Всегда. Даже если ты сам и не вкладывал в него никакого скрытого смысла. Всегда найдётся тот, кто припишет к твоим действиям какой-то посыл. На воле ты можешь допустить какую-то ошибку, и тебе её простят. Или же ты можешь изменить место работы или переехать в другой город. Здесь всё не так. «Тюремный телефон» в отдельно взятой тюрьме иной раз работает даже лучше настоящего. В головах и слухах других заключённых на тебя быстро заводится подробнейшее досье, из которого ничего не вырежешь, как не старайся. И даже если сменишь одну тюрьму на другую, может всплыть человек, который расскажет другим всё о тебе. А ещё хуже – тебя вычислят. По поведению, манерам, взгляду, татуировкам. Есть очень много признаков, которые выдают человека с головой, если его читает опытный заключённый. А в таких местах, если станешь скрывать, кто ты есть на самом деле – придётся туго, когда раскусят. А раскусывают практически всегда.
– Так ты чьих будешь? – спросил Никита.
