Художник. Изображая иллюзию

– Вижу прозорливой душой, что вы сейчас же готовы согласиться уйти вместе со мною, но прошу, даже умоляю, повремените с окончательным ответом. Ведь идти с незнакомцем неведомо куда, это крайне наивный поступок, несносно будет с моей стороны, не предупредить вас об этом. – тут он несколько смутился, и ту юношескую робость наглядно продемонстрировали покрасневшие щеки. – Я странно повествую против своих же воззрений, доверяясь сердечно одной важной причине. Вы благоразумно симпатичны мне, и я бы не хотел лукаво показаться вам тем, кем не являюсь. Порою правдивые возражения против самого себя помогают в поиске единоутробной истины, воздвигнутый суд над своим поведением укоряет в малодушной безответственности. Я многое желаю поведать вам, но выскажу лишь одно. Слушайте свое кроткое сердце, тяготеет ли оно к запредельному волшебству или приемлет лишь явственно досягаемое мерило суеты, столь зрелищное жизненное шоу, в котором вам предстоит осознать и прочувствовать таинство творения и воплощения всех совершенных совершенств в идеале на сугубо плоской поверхности. Однако вашу неподвластную восхищенью и расхищенью красоту преувеличить нельзя, можно лишь составить некоторую недосказанность. И не обольщайтесь моею сладкой речью. Вам должно быть известно, как авторы рассказов активно хитроумно пользуются неведением читателя, дабы что-то отворить, нечто утаить в сюжете повествования, кукловодами играют, иллюзорно создавая ощущения, эмоции, даже слезы ими начертаны на бумаге, рожденные фрагментами из вымышленной или реальной жизни, вестниками судьбы освященные. Я ненавязчиво клоню к тому, что нужно не поддаваться обману, авторы не всесильны, они не в силах создать в человеке романтические настроения и чувства, если те счастливые побуждения не знакомы читателю, если они чужды внимающему. Или все-таки возможно? – странный человек печально улыбнулся. – Сирены не поют, они призывают. Песня способна литься без причины, но зов всегда несет в себе некую корыстную подоплеку.

– Значит, вы остерегаете меня. – посветлела недоумением девушка. Великодушно с вашей стороны не ограничивать мои решения. Теперь я еще сильнее уверилась в правдивости сказанных вами слов. – она повела хрупкими плечиками. – Разве коварный злодей стал бы отговаривать глупенькую жертву поступить иначе, наперекор его злоумышленной жажде?

Джентльмен, согласившись, кивнул головой, поправив левой рукой высвободившиеся длинные пряди волос.

– Помните всегда, что я необычный человек. И необыкновенность моя красуется ветхозаветным бенефисом каждый день, отчего многие льстиво полагают, будто меня не вовсе существует. Однако, однажды, я вспыхну подобно кратеру на солнце, и весь мир ослепнет в тот карающий миг. – шептал незнакомец, а после вовсе беззвучно прошелестел одними своими сухими губами. – Но никто не увидит меня, и никто более не пожелает видеть меня.

Эмма оказалась пленительно заинтригованной особой. В последние деньки, кичась неистовым молодцеватым темпераментом, за нею бурно напористо ухаживал молодой человек с именем Эрнест, с жаром побуждая ее к взаимности сердечных чувств. Однако тот эмоциональный поклонник контрастирует с этим меланхоличным человеком неопределенного возраста и сана. Они подобны солнцу и луне, огненное светило дарует тепло земле, но пустынная луна ближе земле. Незнакомец видимо, молод, но познавши некоторые запретные тайны мироздания, склонился пред их неукоснительным величием, отчего его волосы на висках поседели, кончики его век опухли, и кажется, что глаза его всегда несказанно грустны, вне зависимости от душевного настроения. В то время как речь Эрнеста проста, временами даже резка, а у сего джентльмена речь тягучая и временами вовсе малопонятная, словно он призрак безвременной осени, заплутавший в серых дебрях городских построек. Одним словом, ее несказанно привлек сей незнакомец, неизвестно чем именно и какими хитрыми способами смог он вызвать в ней столь положительный интерес, неизвестно, то сталось загадкой для всех, особенно для самой доверчивой девушки.

– Я вполне обыкновенна, и если моя простота вызывает у вас такие возвышенные умозрения, то ваши комплименты лишь гладят по мягкой шерстке мое самолюбие. – тут Эмма сверкнула округлившимися глазками, пытаясь поразить незащищенное сердце джентльмена. – И я согласна пойти с вами к художнику. Но при одном условии.

Сердце незнакомца покрыла непробиваемая корка льда, и чары девушки метались бессильно, либо она уже давным-давно завладела его израненной душой.

– Всё что угодно. – незамедлительно выпалил он.

И Эмма не растерялась на полуслове.

– Картину, которую замыслил написать ваш знакомый неименитый художник, после создания, пусть подарит ее мне в знак искреннего почтения.

– Планета Земля прибывает в кромешном космосе в среде мертвой и безликой, однако там же и сияет центровое Солнце, согревая и разгоняя кромешный мрак. – он чуть отвлеченно огласил. – Безусловно, написанная картина принадлежит вам по праву, ее осталось лишь сотворить. – пообещал податливый джентльмен.

Изначально догадавшись, кем доподлинно является тот великий художник, какой ныне неказистой ипостасью он прикидывается, Эмма внутренне потешалась над горе романтиком, ведь незнакомец и есть тот любострастный ценитель красоты, или просто неудачливый ухажер, изголодавшийся по женскому вниманию. Только вот почему-то приниженно называет себя дворецким. “Видимо, самооценка у него крайне занижена, потому-то и боится открыто признаться в нежной расположенности к моей незаурядной персоне, потому неуклюже примеряет чужие личины”. – думала она, включив чуткое женское понимание мужской неуверенности в любовных подвигах. “Неумело пафосную роль играет, и в речах своих жутко непоследователен”. – продолжила считывать невнятный субъект Эмма – “Он надменно думает, что знает больше других, уверяя себя в моей девической недальновидности, будто молодая девушка, необремененная и нестяжательная, живет только сребролюбивыми желаниями приобрести что-нибудь послаще да что-либо покрасивей. О как он заблуждается, не высказать словами! Или он хочет сделать мне сюрприз, вдруг, словно в сказке нищий оборванец обернется рыцарствующим принцем или….” – Как бы ни были прагматично трезвы ее рассуждения, Эмма не заметила проникновенного наплыва кремовых грез и, кажется, воображаемо преуспела в познании незнакомца. Лишь один вопрос ее крайне смущал.

– Каково ваше имя, скажите, пожалуйста? Мы столь продолжительно беседуем, а я даже не знаю вашего имени. Это недоразумение, я считаю, необходимо исправить.

Минуту колеблясь, он все-таки кротко, но ответил.

– Адриан. Такими буквенными звуками меня аплодисментами величают или же потешно оскорбляют. Однако мое имя не числится в именах нарицательных. Как правило, в одиночестве самообладания, закулисье теряет всякую представительную магию.

– Приятно познакомиться, мистер Адриан. А вы, разве, настолько одиноки, чтобы роптать на мачеху-судьбу?

– Если соизволите составить мне дружескую компанию, то это будет уже не столь важно. – заключил расторопный Адриан и повернулся чтобы уйти. – В обеденный перерыв выходите на улицу. Если я не увижу вас там, то посчитаю ваше отсутствие за отказ. Но будьте уверены, я с покорной надеждой буду ожидать ваше скорое появление на горизонте моей младенческой мечты.

Забрезжило извилистым чудаковатым ручьем новое восприятие действительности схожее с ясновидением. Истощив душевные запасы волевых сил, Адриан привычно облокотился на обледенелый фонарь, выкрашенный в глубокий черный цвет. Бившись в немилостивых конвульсиях его сердце, жаждав вырваться наружу, с каждым ударом, с каждой каплей проистекающей из слезников, разгоняло свернувшиеся сгустки крови.

Многие народы мира обожествляли падших людей, нарекая их своими создателями и проводниками, почитая тиранов за богов, они поклонялись и приносили им на мерзостных алтарях чудовищные жертвы. А может быть, эллинских божеств выдумал философ-поэт, не посмевший в своей греховной низости увидеть в людях подобных себе созданий, посему он в мраморе Горгоной обожествил их, восторгаясь их нетленной красоте и уму. Вот именно таким же образом Адриан совсем недавно побывал в лучезарном храме, где сотни цветов всех мастей и красот возлежали перед неземным существом в облике невинной девы. “Неужели законы Вселенной писаны золотыми чернилами и для нее, неужели и ей предстоит уйти из этого мира, ей предстоит умереть? Прошу, Творец, пусть я умру, а она живет”. – часто душою твердил Адриан. – “Я создам для нее то, что сохранит ее великий образ, навеки прославит ее и обоготворит”. Мысли о неудержимых чувствах пугали его, любовь виделась неукротимой, нестерпимой мощью, и та неуправляемая стихия нежданно поглотила его трехсоставное естество, лишая его разумного разумения и обезоруживая его руки гения. Потому противился он всеми последними силами тому любовному натиску, переполняясь окрыленным вдохновением, он мечтал в тот миг о скором высвобождении тех вышних сравнений и идиллических метафор своей разрозненной души. Его мучило ожидание и обнадеживало предвкушенье предстоящей встречи.

Вдохновение – это вдох новейшего прочувственного переживания, ибо вдох, поддерживая жизнь, насыщает тело питательным кислородом. Вдох божественной любви возвеличивает душу. Всякий узревший прекрасное творенье Божье, испытывает трепетное возбуждение, ведь желает художник воспеть непостижимый замысел Творца.

Тем временем, Эмма, обретя терпеливую скромность, безмолвно дожидалась окончания рабочих вот уже считанных часов. Тот таинственный незнакомец, оставив ее одну наедине с думами сентиментального характера, словно заинтриговал ее новизной самоподачи и хитросплетенностью собственного мироощущения. Отчего она прислушивалась к шепоту своего сокрушенного внимательного сердца, и те мелодичные трели казались девушке до мурашек приятными, но несколько пугающими.

Рисунок четвертый. Акварель

Я люблю Ангела, и дабы стать достойной ее святости,

мне необходимо уподобиться божеству.

Невеста моя восторженно красива, ибо она изящна и неприхотлива. Фигура ее мифически стройна, а волосы женственно длинны, прямы и шелковисты. Она способствуют моему творчеству возвыситься, всячески прилежно мне помогая. Я не отпущу ее из хладных рук своих, покуда не сломит меня усталость таланта. Я буду верен ей до самого неизбежного исхода своего. Зовут ее – кисточка.

Чарльз Одри нервно, чуть сутулясь, прохаживается вдоль мертвенной кромки воды, вдоль пологого уступа фонтана. Временами он задумчиво наклоняется, рассматривая нечто занимательное в бассейне амфитеатра, затем вновь возобновляет неосознанное неуступное движение по заданному исследовательскому кругу. Предметом его созерцательного изучения является фонтан, композиционно расположенный в центре городского парка. Ныне и всегда имея огромный размер и обыкновенную форму блюдца, фонтан славится добровольно согласованной достопримечательностью. Посередине строения ажурно расположена колоннада труб в извилистых ракурсах, они в летнюю пору выбрасывают резвые струйки воды, но нынче ржаво бездействуют. Посему, сосредоточенный детектив, невзирая на опасность намокания, зрением штудирует сей развлекательный, украшающий атрибут монументальной архитектуры. Будучи повсеместно скупым на слова, неприхотливым в повседневности, он никогда не чурался непогоды. Ведь пасмурность, владычествуя ореолом сумрачности, сегодня повисла над всем городом. Косматые полуобнаженные деревья, пресытившись небесными щедротами, всем своим нищенствующим видом выражают кричащее недовольство, посему более не желают впитывать морозную влагу, отчего сам воздух кажется сопряженным с неспокойными молекулами водорода, отчего одежды людей намокают без видимых непотребств дождя. Грани видимости фактурной рябью размываются, будто кисть художника смывает с бумаги засохшую акварель.

Детектив временами придерживает юркую шляпу, дабы она весело не унеслась вслед за перелетными птицами в далекие заморские страны и в чужбины таинственных континентов. Также он сморкается в носовой платок выписанный цветными горошинами, и словно контуженный нагоняем ребенок округляет просветленные свои глаза, когда в его искательной душе, беспринципно всхлипами вспыхивают новейшие бурные фейерверки мыслей. Вдоволь насмотревшись на антураж осеннего запустения, он готов сию же минуту заняться последующими не менее важными делами, однако всё обстоит не столь просто и предсказуемо. Прежде всего, ему необходимо дождаться юного Эрнеста, столь свободно горящего в зачатии несмышленой зрелости. С часу на час юноша неукоснительно должен прийти и самолично взглянуть на дно фонтана. Дабы естественным веянием души ужаснуться, либо в дрожащих конвульсиях повалиться на землю прибывая в подавленном шоке. Скорей всего он устрашится того, что там различат его глаза сквозь толщину помутневшей воды с опалыми листьями поверх глади, подобной гладкому листу прозрачной писчей бумаги с крапинками макулатуры.

Неровности присутствовали в происходящем событии. Скрадывающие изъяны и судьбоносные промахи, например недобросовестность полиции, сгубила многие подробности случившегося, но на фоне простоты сцены, всё остальное выглядит весьма комично. Жаль только молодой человек воспринял иначе внезапно появившуюся третью улику в деле о гениальном Художнике.

Эрнест в силу реализованных и нереализованных возможностей по обыкновению своему раскрывал жизнь по максимуму, утром его ждали бытовые дела, днем как подобает работа, вечером заочная учеба, затем ночные прогулки с друзьями. Дни жизни молодого человека были насыщены и многогранны, но с исчезновением любимой Эммы, привычный распорядок его дня лишь обогатился новыми авансценами, ибо всеми телесными и душевными силами он желал отвлечься от своих репрессивно настроенных дум. Отсюда неумолчно следует, что примчатся на всех порах по вызову в положенный срок, он просто был не в состоянии, потому заранее им было оговорено неизвестное время прибытия. Но отлучившись от продовольственной службы, вопросив очередной отгул, за неимением неуважительных пропусков и вредных для производства неудач, ему все-таки позволили удалиться на часок другой по крайне важному делу, однозначно секретному делу. Хотя главную суть зова Чарльза Одри он не ведал, но мечтательно догадывался. Он грезил подобным образом – “Неужели девушка нашлась! Хоть бы она оказалась непоруганной и невредимой! Почему же тогда был столь печален голос детектива, глухо доносящийся из трубки телеграфа?” И юноша с лихвой получил ответ на мучающий его вопрос, придя на место встречи и застав своего теперь уже соучастника в поисках живого сокровища, в задумчивом подобострастном молчании. В очах юноши Чарльз Одри не виделся лишним третьим лицом, нестяжательным посредником, нет, скорее тот предстоял человеком с благородной мечтой в сердце помочь ближнему, наполняя тем самым свою ныне скучную жизнь моралистическим смыслом. Посему аура филантропической заинтересованности и сердечного сопереживания довлела над их общей историей, смущая преклонные и юные лета соратников по несчастью.

Эрнест задиристо обомлел, когда с налету запрыгнул на выступ фонтана. Он тут же протянул руку детективу для приветного рукопожатия, как вдруг внезапно, испытав приступ колющего страха, отстранился. Он мельком заметил знакомые очертания до мурашек в сердце родного платья размытые рябью и грязью. На глубине вод находилось недвижно лежащее тело до боли знакомого ему человека. “Неужели это она?” – лихорадочно сотряс себя вопросом юноша, так как бешеное сердце его, казалось, вот-вот остановится, зверская паника и потеря контроля над плотью, даже над разумом, завладели им окончательно и неизгладимо.

А Чарльз Одри тем временем осторожно молчал, что-то скрывая и сохраняя неприкосновенность тайны. Однако затем он повернулся навстречу юноше, и хотел было в подробностях изъяснить сложившеюся ситуацию, опровергнув все его вздорные заблуждения…. Но тут внезапно послышался внушительный всплеск водных брызг, грузные моросящие шлепки ударили об настил из белого камня, а несколько десятков дружных капель напрочь запорошили пальто детектива в крапинку. На сей казусное происшествие он лишь мысленно развел руками и шепотом произнес – Что ж, это следовало ожидать.

Утратив обостренность всех органов чувств, невзирая на закаляющий холод, влажность воздуха, преодолев всякую боязнь заболеть, юноша с золотой археологической лихорадкой водолаза, словно напуганная птица в поиске потерянных птенцов, бороздил вдоль и поперек дно округлого бассейна фонтана. Скоро наступила дождливая опадающая осень, и сей парковый монумент закрыли до времен нежной летней поры. Однако воду не спустили, отчего оскорбленный Эрнест, поддавшись лжи искусно сфабрикованной иллюзии, нырял, рыская, но, не обнаруживая утраченное сокровище, затем он выныривал, делая спасительный вдох, и вновь устремлялся на глубину, пытаясь поднять со дна несуществующее тело утонувшей возлюбленной. Но безуспешно. Лишь через несколько мучительных для него минут, в полной мере самоосуждаемо озаренный, он осознал – никакого тела нет, и насколько неимоверно глупо он выглядит.

Чарльз Одри протянул дрожащему ныряльщику руку, дабы помочь юноше выбраться на сушу, и тот не побрезговал подмогой. С Эрнеста обильно струилась и капала вода, словно он, попавши нежданно под проливной дождь, опрометчиво нагрянул в ближайшее кафе, и хозяину заведения невыносимо хочется его либо заботливо обсушить, либо сопроводить восвояси. Эрнест вопросительно взирал на детектива и Чарльз в свою немаловажную очередь, нисколько не смеясь и не шутя, произнес следующее.

– Вас, Эрнест, в который раз предательски обманули. Как вы должно быть уже догадались, это рисунок, восхитительно выполненный в красках, хотя сейчас он не столь хорошо различим. – детектив по-отцовски сердито изогнул бровь дугой. – Позвольте укорить ваше поведение, ибо единственное, что вы сейчас совершили – это смутили воду, подняли загрязняющий душу ил на поверхность. Впрочем, ваша, правда, перспектива рисунка очень хороша, весьма недурна. Да будет вам известно, что жидкость меняет форму и размер погруженных в нее предметов, двумя словами искажает реальность. Но взгляните получше на предмет нашего общего с вами интереса, кажется, что все законы учтены и заблаговременно предвидены, будто и вправду девушка изысканно лежит вниз лицом, светлые яркие локоны утопленницы раскинулись по утонченной спинке, лазурно-березовое платье словно колышется в такт малейшим колебаниям волн. – детектив деликатно ухмыльнулся и заметил. – Вот и первая непростительная ошибка, такого платья у Эммы нет и быть не может, у нее более современный вкус. Однако в пылу яростного отчаяния, вас, к сожалению, это нисколько не смутило. – Чарльз Одри хотел было похлопать юношу по мокрому плечу в знак воодушевления, но отказался от этой затеи, обозрев не слишком опрятный вид Эрнеста, посему подбодрил того глаголом. – Не переживайте, Эрнест, вы поступили благородно. Не каждый, позабыв о неудобствах, кинется в омут с головой. Вас вновь решили откинуть на несколько шагов назад, к страху и к одиночеству. К счастью у вас есть я, скептик и критик в одном лице, который не ведется на подобного рода прямодушные фокусы. – сказал ровным тоном детектив и многозначительно переглянулся с обрисованным ранее объектом.

– Но я не знаю, что и думать. Нам теперь противостоит не только искусный художник, но еще вдобавок и иллюзионист, искусно обманывающий и потому крайне опасный. – проговорил Эрнест нервно выжимания из одежды обильные залежи влаги. – Что же мы будем делать, неужели будем и дальше просто наблюдать со стороны, находясь на безопасном расстоянии, неужели продолжим искать эти бессмысленные подсказки? Вы что-нибудь раскопали в этой безвыходной могиле? – упрямо интересовался молодой человек, настроение коего окончательно испортилось.

Но вопросы юноши нисколько не подавили самообладание детектива.

– Я могу рассказать вам массу занимательного компромата на всех и каждого, ведь я заведующий тайным архивом. Только прежде позвольте сопроводить вас к моему дому. Здесь неподалеку располагается моя ветхая лачуга. Не подумайте лишнего, в моих намерения входит переодеть вас, высушить и напоить чаем с малиной. Мне не нужен больной помощник, ведь при выслеживании преступника, вы, ненароком чихнув, опрометчиво выдадите нас, что весьма курьезно умертвит всякое уважение к нашим многострадальным изыскательным персонам.

В ответ Эрнест небрежно мотнул небольшими завитками кудрей на почерневшей от сырости голове, предвкушая неудобное хлюпанье в обоих ботинках.

Предсказание Чарльза Одри явилось в жизнь как того пожелали высшие силы. В скором времени они добрались до обыкновенного пятиэтажного дома. Срок эксплуатации такой постройки, насколько известно несведущему в строительстве человеку, пятьдесят лет, но сносить старые дома и снабжать бездомных горожан новыми квартирами для властей крайне невыгодно. Посему стоят сей ветхие жилища людские сотни лет, а то и по более, готовые в любой момент треснуть по швам, даже их двери привычно отходят от косяков. В таком безвыходном положении покачивается кирпичный гигант из стороны в сторону, из-за старости утративший всякую ловкость и чувство равновесия.

Миновали несколько недолгих минут, и вот уже свистит на кухонной плите раскаленный чайник в цветочек, а в белую чашечку положено три ложки смородинового варенья. Дровами растапливается закоптившийся камин. Переодевшись в широкую рубашку и короткие брюки детектива, Эрнест сидит скромно, не жалуясь на предоставленный ему несоразмерный наряд, и изредка разглядывает незамысловатую атрибутику холостяцкой квартиры. Стоит заметить, что костюм на нем большего размера, чем подобает носить джентльмену, потому, молодой человек в сей час походит на маленького мальчика. Покуда не высохнут его исконные одежды, внешний вид юноши обречен слыть посмешищем.

“Интересно, о чем любит размышлять Чарльз Одри в этом неуютном гнездышке, этот столь одинокий черствый человек, история личной жизни коего неоптимистично скучна, впрочем, и его фотоальбомы зажаты и худы. Неужели он никогда не мечтал о собственной семье?” – подумал Эрнест, отпив из чашки несколько глотков душистого напитка, заботливо принесенного детективом. Тем временем расторопный хозяин квартиры, сняв и повесив пальто на вешалку в прихожей, и зашвырнув шляпу туда же неподалеку, и одев домашнюю помятую кофту болотного земляного цвета, бывши некогда серьезным, рассудительным, предстал ныне обычным пожилым человеком, сорок зим коего с лихом миновали. И вот сидит он, погрузившись в ветхое кресло подобно другим его сверстникам скрученный болями в спине и ревматизмом, мигренью и повышенным артериальным давлением. Одно лишь неукоснительно отличает его от многих представителей поколения старчества, сей великовозрастный мужчина в первую очередь телесно, а главное душевно примирился со своим биологическим возрастом. Он никогда не уподобляется тем свирепым старушкам, которые скрывают свой истинный возраст, не желая именоваться оными дряхлыми никому ненужными сухими ветвями древа родства, очень глупо и наивно полагая, будто таким умолчанием они убавляют себе несколько лишних лет. Но назови старых особ девушками и они от такого льстивого комплимента нисколько не помолодеют.

Юноша словесно интересуется событиями прошлого, мысленно вторгаясь в неказистую панораму окружающей жизни Чарльза Одри, а тот в ответ самолично вслух без обиняков отвечает на все житейские вопросы званого гостя.

Старый рассказчик, садится напротив камина, вытянув ноги и по-отечески со всем допустимым уважением, говорит приглушенно, меланхолично уверенно.

– Моя жизнь подвергается частому влиятельному риску, моя жизнь бесповоротно и бесправно сопряжена со смертью. Потому-то здесь столь тихо в любые часы дня и ночи. Ибо я не вправе лишать жену мужа, а у детей отнимать отца. Мое детективное занятие в своем роде опасно, ведь я пытаюсь образумить отступившихся людей, однако частенько те лиходеи, не осознают чистоту посылов моего благородства и, изведав истину, они зачастую злятся на меня и даже покушаются на мою жизнь. Я не удивлюсь, если в скором времени наш злополучный Художник примется и за нас. Спросите меня, по какой причине ему покушаться на мою личностную неприкосновенность, отвечу просто – я вознамерился с завтрашнего дня начать подступ к его пряничному замку, начну наступать плавно и планомерно соорудив наступательные башни разрешительных прогнозов. – детектив легкомысленно пожал плечами. – Ничего удивительного, элементарно, вы же помните, как я многообещающе обыскал квартиру леди Эммы, и обнаружил там краски. Затем я, логически порассуждав, отправился в художественный отдел, расположенный в торговых рядах. Так вот, именно там я недавно побывал. – говоря всё это он изучал своего юного слушателя, с пульсирующей жилкой на виске, расслабившись возле источника тепла, детектив затянул несоразмерно длинную речь, покуда рот гостя был занят чаем и печеньем в виде сердечек, кое также было предложено ему в знак почтенного уважения. – И чистосердечно признаюсь, мало что выведал конкретного. Оказывается, (но это и не мудрено) художников всех зрелых и незрелых возрастов в городе превеликое множество, а мы пока точно определить не в состоянии, сколько миновал зим наш Художник. Юноша ли он с развитой фантазией романиста, или же сорокалетний старик с обостренным непотребным желанием покорить столь юную особу золоченой клеткой. Пока доподлинно неизвестно. И, к сожалению, этот существенный недочет многое портит в опознании случившегося, так как, не ведая отличительных черт обвиняемого, продавец художественных принадлежностей не припомнил особо странного господина. Различные чудаки, конечно, каждодневно встречаются на его пути, но как он сам однозначно выразился – все художники малость чокнуты с рождения, посему не стоит особенно чутко воспринимать сию непоправимую данность. Однако скрытный сластолюбец вскользь припомнил леди Эмму, точнее ее одинарный визит, сказавши только несколько фраз, фамильярно живописующих о том, что она была хороша собой, женственно приветлива. Однако этот яркий последний аргумент в деле ничего не меняет. Всё же продавец оказался не так глуп, как я поначалу представлял. Он вкрадчиво намекнул о художниках занимающихся сей творческой деятельностью и заядлым ремеслом, те по-видимому должны знать искомого незнакомца. – подбросив сухие поленья в камин детектив продолжил. – В скором времени я продолжу намеченный поиск в кругу бомонда Парнаса или в высшей иерархии Элизиума, в столь свободных духом и телом местах скопления неинтеллигентной интеллигенции. Жаль только, что увижу там не бесславное творчество, а циничное искусство на потребу вечно голодной публике и протестной моде. Что ж, так тому и быть. Пока что мы знаем о Художнике, только то, что он является незаурядной личностью. На своем веку я лицезрел многих людей, по обыкновению различных по классу интеллектуального доминирования. Первые из них обладают огромными умственными способностями, они делают быстроходную карьеру в политике, в экономике, в социологии, или в юриспруденции. Такие люди многое ведают, и многое готовы рассказать, и на любую предложенную заданную тему у них уже имеется ординарный ответ. Вот только они не располагают словесной и мыслительной индивидуальностью, все их серые знания подчеркнуты из условных учебников, высохшие и потрескавшиеся уста учителей стали их наследственными устами, свои же изредка мелькающие версии познания мира они высвободить не спешат, ибо бояться осуждения, страшатся стать непонятыми. Внешне люди кажутся вполне себе умными, а на самом деле они пресловутые энциклопедии, которые стоят огромными томами на верхней обшарканной полке узколобой общественности. Другие интеллектуалы не обладают теми специальными знаниями и в самом профессорско-академическом учении нисколько не преуспевают, но притом выдвигают понятия далекие от повседневности, потому что они индивидуальны, а значит, благородно уникальны, ведь они понимают, что произносить и впитывать подобно губке чужие знания, значит не иметь своего воззрения на мироздание. Если вы, Эрнест, услышите однажды громкие заумные речи, занудно созданные седобородыми вассалами покаянной старости, без вкрапления чего-то нового по светлоте и чистоте превосходящего предыдущие максимы, без внедрения собственной неповторимой по разуму души, то не слушайте их. Марионеткой в руках власти – вот кем приходится говорящий у трибуны, адепт диктаторов тупого цинизма. И, исходя из моих философичных рассуждений, Художник видится мне, куда более интересным “рабом божественных идей”, чем прежде. Придумать такой шикарный обман, знаете ли, не каждому под силу, и сей резон невольно поддакивает моему растревоженному в затянувшейся спячке восхищению. Всё это крайне занятно…. Случаем не находите?