Утятинский летописец

– Марья, ты получила письмо из Петербурга? – спросил ее отец, лишь только они вернулись.

– Да, папенька, от Киты, – ответила она, удивившись, что это он спрашивает.

– И что пишет?

– Да так, все о себе.

– И что же, определилась она?

– Да, Афанасий Петрович предложил ей гувернанткой при детях его…

– Так что, он наследник?

– Должно быть, раз в доме тетушки остается…

– А тебе она что-нибудь оставила?

– Почему вы спрашиваете? Разве обещалась?

– Мне определенно обещала, – сказал доселе молчавший Федор Ионович.

– Мне она со всей определенностью говорила, что не считает обязанностью меня содержать. А вам когда она обещала? При последнем приезде?

– Раньше. Еще до сватовства.

Так вот отчего он так настаивал в своем сватовстве! Вот кому она обязана своим семейным счастьем! А она винила в этом отца!

– Как же вы ошиблись, Федор Ионович! Как провела вас старуха! Но вы-то, стреляный воробей, что же распиской не заручились! Были бы умней, и не состоялся бы этот нелепый брак!

– Ты что смеешься, сестрица? – дергая ее за рукав, спросил Вася.

– Федор Ионович женился на мне в ожидании наследства от тетушки!

– От Марьи Афанасьевны? – спросила Лиза. – Она нас всех терпеть не могла. С чего бы она Маше наследство завещала? Машу она, правда, отмечала. Говорила, что у нее характер есть. А Федора Ионовича она звала коллежским регистраторишкой в дворянском семействе.

– Что ты болтаешь? – дернула ее Софья Анисимовна.

– Да, маменька, мы же вместе подслушивали!

– Хороша дворянская семейка!

Слово за слово, и вышел большой скандал. Федор Ионович сгоряча указал родне на дверь, но через несколько дней затосковал. И объявил, что поедет по делам по месту прежней своей службы.

– Надолго?

– А вы, сударыня, никак скучать по мне будете?

– Скучать не буду, но содержать меня кто станет?

Федор Ионович обещал высылать домовладелице за квартиру и Маше сколько-то ежемесячно. Когда Бокина услышала о сумме, предназначавшейся жене, она охнула: «Ну и подлец, как есть подлец!»

– Мы столько и проживали.

– Так ведь он свою слугу Личарду с собой забирает, вам же еще прислуге платить.

Да, Федор Ионович забрал с собой Пелагею, чему Маша была очень рада. Это означало еще и то, что возвращаться муж был не намерен. Добрая домохозяйка предложила Маше переселиться во флигель, состоящий из двух комнатушек и кухоньки, а разницу за наем отдавать Маше.  Так она и жила уже второй год, и вот оспа…

Наташа вместе с Машей самоотверженно ухаживала за Игнатием Илларионовичем. Софья Анисимовна перебралась в мансарду, которая в отсутствие детей пустовала.

– Вы не боитесь? – спросил как-то Машу доктор Зильбер.

– Я и вообще мало чего боюсь, а оспы и вовсе. Нас в пансионе прививали. Вот Наташа, ей надо бояться. А вы-то привиты?

После смерти отца, как ни сопротивлялась Софья Анисимовна, а пришлось и ей перебираться на съемную квартиру, а свой дом сдавать жильцам.

Шли годы. Вася, закончив учебу, вернулся в Утятин и стал служить в городской управе, по прежнему месту службы отца. Семья с трудом сводила концы с концами. Лиза жила в губернском городе у тетки, которая все пыталась выдать ее замуж, пока безуспешно.

Известие о смерти Федора Ионовича пришло вскоре после опубликования Манифеста. Вдовье наследство оказалось настолько небольшим, что брат Вася, готовившийся к женитьбе, даже предложил сестре перебраться к нему:

– Как ты жить будешь?

– Замуж второй раз пойду, – ответила Маша.

– Как?

– Не сейчас, конечно, через год, как траур кончится.

– За кого?

– За доктора Зильбера.

Что тут поднялось! Шумели мачеха с сестрой, умолял не губить их репутацию Вася. Маша сказала:

– Я вам сказала, что это будет через год. Не говорите сейчас никому, коль за репутацию свою опасаетесь. Пусть новая родня до свадьбы не знает, а там уже поздно будет.

– Мы знаться с тобой не будем!

– Да что мне с того! Много ли у меня друзей? Кто со мной знается, со мной и останется.  Папенька молодость мою погубил, отдав меня гадкому старику. А вы власти надо мной не имеете. Конец своей жизни я проживу с человеком, которого уважаю и люблю.

Глава 17 

Надя гладила пеленки. Раздался писк, почти сразу перешедший в рев. Надя выключила утюг (все, теперь ничего делать не даст!) и кинулась к кроватке:

– Ну все, Игнашенька, все, мой золотой! А вот тебе сосочка… плюешься,  хулиган? Ладно, сейчас покушаем.

Под неумолкаемый рев она побежала на кухню, вынула пузырек из холодильника и сунула его в теплую воду. «Эх, говорила я Елене Игнатьевне, надо микроволновку купить!». Вернулась в зал, вынула младенца из кроватки и стала ходить с ним от окон к двери.

Когда младенец заснул, осторожно отняла у него бутылочку и сунула пустышку. Малыш коротко вякнул, но не проснулся. Скрипнула дверь. Обернувшись, Надя увидела Елену Игнатьевну. Вид у нее был – краше в гроб кладут.

– Что? – спросила она с испугом.

– Отказали, – ответила она, легла на диван, отвернувшись к стенке.

– Почему?

– По болезни и по возрасту. Иди, Надюша, мальчик теперь часа два-три спать будет. Я попозже встану, белье доглажу. Иди, родная.

Надя вышла из дома и побрела к калитке. С кем посоветоваться? А в прошлый раз к кому ходила? Долго звонила в дверь Ираиды Семеновны – никого! Пошла на рынок, но у крыльца столкнулась с ней. Стала сбивчиво и бестолково рассказывать, что Елене Игнатьевне отказали в опеке над внуком.

– Подожди, Надя, как такое может быть?

Около них резко затормозил джип. Юрка? Нет, не его машина. Надя вновь повернулась к Ираиде, но тут из машины вышел Шеметов. Каким-то начальником был в милиции, но год назад их всех поснимали.

– Ира, поздравь! Я теперь член адвокатской коллегии.

– Ванечка, поздравляю.

– Что-то не слышу радости! Что-нибудь случилось?

– Да у Елены Игнатьевны… ну, ты знаешь… опеку над внуком ей не дают.

– А адвокат на что?

– Ванечка, как адвокат ты должен понимать, что формально они правы.

– Вот черт! Да, тут надо действовать не адвокатскими методами.

– А какими?

– Эта падла Акименко, – послышался сиплый голос.

Собеседники дружно повернулись. В палисаднике под кустом сидела на низенькой скамеечке Потылиха и обирала шиповник. Участок, между прочим, был Ираидин.

– Ну, мам! – краснея, пискнула Надя.

– А не мамкай! Ираида Семеновна, ничего, что я ваш шиповник собираю? А то он на кусту и засох, и замерз, а вы все не рвете.

– Ничего, рвите, Софья Павловна, – рассеянно сказала Ираида Семеновна. – Так что вы об инспекторе?

– Эта падла Акименко после института во второй школе пионервожатой была. Она одну девчонку до самоубийства довела. Надь, помнишь? Ты тогда в десятом, наверное, а она помладше.

– Не помню.

– Ладно. Девчонку откачали, родители от позора ее к родственникам отправили. И замяли бы все это дело, у Вальки этой Акименко мать зампредрика была. А Лена всегда принципиальной была. Она и в классе у нас комсоргом была, да. В учительском коллективе уже так не активничала, но против совести не пошла. Сказала, порядочные люди этой гадюке руки не подадут. Ну, многие, не все, конечно, здороваться с этой гадиной не стали. И пришлось ей уйти. Без работы не осталась, мамаша пристроила в детдом, потом в РОНО. Но Валька Лене этого никогда не забудет. И теперь отыграется по полной.

– Что же делать, Софья Павловна? – спросил новоиспеченный адвокат.

– Ты у меня совета спрашиваешь?

– Так вы ведь недаром этот разговор затеяли?

Надя все больше нервничала. Она беспокоилась за свою учительницу и переживала, что люди теряют время с ее полубезумной мамашей. Однако Шеметов так не считал. Он облокотился на штакетник и смотрел на Потылиху, ожидая от нее каких-то откровений.

– Сказки надо читать. Помнишь, как лиса говорила? Ты меня накорми, ты меня напои, потом рассмеши, потом напугай.

– И что это значит?

– Накорми – это вы понимаете. Только она у вас с рук поест, а помочь откажется.

– Ага, мысль уловил. А напои?

– Пьяный – он дурак.

– Понял, выставить ее в смешном виде. Но на это время надо. А рассмешить?

– До души достучаться. С Валькой этот номер не пройдет. Значит, остается что? Напугать. А это уже ваши ментовские штучки.

Шеметов еще некоторое время стоял у забора, а потом вдруг улыбнулся. Он и так-то неказист, а нехорошая эта улыбка совсем его не красила.

– Софья Павловна, мы, адвокаты, за советы деньги берем. Что я вам должен?

– Не бойся, с тебя много не возьму. Пастилу я люблю. Только сам лично в руки отдашь, через соседей или дочь мою, мямлю, не передавай.

– Если дело выгорит, при стечении народа торжественно вручу. – Повернулся к женщинам и сказал. – Ничего не обещаю, но постараюсь.

– Ваня, ты в РОНО? Возьми меня, ради бога, с собой. Я за углом постою.

– Ладно, садитесь. Только под окнами не торчите.

РОНО занимало здание бывшего магазина, окна там, и правда, были большущие. Ираида Семёновна взяла Надю за руку и потащила в торговые ряды напротив. Скучающую в одиночестве продавщицу она спросила:

– Ксюха, у тебя есть в продаже бинокли?

– Пожалуйста!

Легко вспрыгнув на табурет, продавщица достала с верхней полки театральный бинокль, полевой, потом еще и подзорную трубу.  Ираида Семеновна схватила бинокль, кинулась к окну и чертыхнулась: вид на РОНО перекрывала припарковавшаяся рядом с магазином «Газель». Ксюша сказала: «Айн момент!» и передвинула к окну стремянку. Ираида Семеновна вспорхнула на нее и навела бинокль на окна напротив.

– Что там? – спросила Надя.

– Становись рядом! – Ираида Семеновна встала на широкий подоконник.

– Ой, нет!

Ксюша спросила:

– За Гнобилкой наблюдаете? – и полезла на подоконник с подзорной трубой.

– Что там? – спросила Надя.

– У нее сидит Шеметов. Так вы за ним? Чей объект? Не ревнуйте, бабочки, Гнобилка на фиг ни одному мужику не нужна.

– Ксень, хватит тебе! Что там?

– А я почем знаю? Ну, улыбаются они натужно, кто кого переулыбает. А вот это знак плохой.

– Почему?

– Я после школы в милиции секретарем немного работала. Знаю точно: если Иван Иванович тебе улыбнулся, значит, пакость какую-то готовит. Точно!  Гнобилка-то увяла!

– Ксень, а что ты ее Гнобилкой зовешь?

– Она, когда я в школе училась, одну девчонку изводила. И так сделала, что мы все виноваты оказались. Чуть не погибла девчонка. Так, смотри, Иваныч наш ее точно запугивает.  Широко улыбается, значит, гадости говорит!  А она что-то пишет!

Стукнула дверь. Вошла покупательница с ребенком. Женщинам пришлось слезть с подоконника.

– Как ты думаешь, Ксюша, это хороший подарок для мужчины? – спросила Ираида Семёновна.

– Не знаю. Вообще-то мужики любят всякие бесполезные вещи. Эти мой придурок привез года два назад. Теперь я ему закупки не доверяю.

– Ба, купи! – затянул ребенок.

– Ксюш, я деньги попозже занесу. А молодому человеку я посоветовала бы подзорную трубу. Будешь как пират!

Юный покупатель ушел довольный. Довольной была и его бабушка: труба стоила значительно дешевле бинокля. Но больше всех радовалась Ксюша, что продала свои неликвиды.

Тут и Шеметов позвонил. Голос веселый:

– Где вы, конспираторы?

– Идем-идем!

– Где вы прятались?

– В «Культтоварах».

– Так, вот тебе список документов. Справка о здоровье. Сможете сделать, чтобы онкология не фигурировала?

– Смогу! И пусть попробуют отказать. Я за Зоин не выявленный гломерулонефрит их за Можай загоню!

– Вот это из полиции… это я на себя беру, МФЦ…

– Давайте мне, у меня в собесе много знакомых, – сказала Надя.

– Нет, Надя, я одна побегаю. А ты иди к Елене Игнатьевне, успокой ее и помоги. Вань, чем ты ее напугал?

– Не скажу. Тебе важна информация или результат?

– Поняла. А вот тебе гонорар за первое адвокатское дело, – и вручила бинокль.  Иван Иванович протестующее поднял руки, но она сказала. – Ванечка, это будет память о начале адвокатской карьеры. Ты с ним на охоту будешь ходить.

– Спасибо, Ира, вещь шикарная!  О, тут еще насадка ночного видения …

– Правду Ксюха сказала, мужики любят бесполезные игрушки, – сказала Ираида Семеновна Наде, когда Шеметов уехал. – Ну, всё, с богом, пошла я!

Глава 18

 – С богом, пошла я, – сказала Марья Игнатьевна, накидывая шаль. –  Завтра с утра Григорий Акимыч зайдет, поглядит и младенчика, и роженицу. Но это так, для порядка. И мальчик чудный у вас, и Любовь Петровна все перенесла хорошо.

– Спасибо, Марья Игнатьевна, – Тимофей Силыч прижал руки к груди. – Сам бог мне вас послал. Роды начались, а у вас дома никого! Я к Зайончковскому – а он, сказывают, в Кони уехал. Если бы на площади вас не увидел, ей-богу, сердце бы разорвалось. Радость-то какая! Три невесты у нас, и, наконец, сынок, наследник. Извольте подождать, я коляску выкачу, живенько вас до дома домчу.

– Я ведь к Шпильманам шла. Да теперь уж ни к чему, время позднее, – спускаясь с крыльца, говорила Марья Игнатьевна. – Ой, что это? Наша коляска!

– Никак, случилось что-то? Пойдемте, может, помощь нужна.

Дверь им открыла заплаканная прислуга:

– Только что преставился.

Франц Карлович, несмотря на преклонный возраст, вел хозяйство Барташевских твердой рукой. Только недели три назад он внезапно слег с простудой. Смерти никто не ожидал.

Спускаясь от нового храма к кладбищенским воротам, Марья Игнатьевна подумала, что старый, деревянный, был уютнее и роднее. Напротив ворот были установлены лавки. Марья Игнатьевна усевшись передохнуть, невольно подслушала разговор, который выбил ее из колеи. Но сегодня именины брата. Она обещала быть в гости непременно, поэтому, несмотря на то, что была сильно расстроена, повернулась к родительскому дому, где он теперь жил.

Григорий Акимович уже приехал и играл с племянницей.

– Что? – спросил он, вставая.

– Все хорошо, друг мой, – ответила она. – Немного устала.

За столом о неприятном напомнила невестка:

– Марья Игнатьевна, вы ведь в новом храме были? Говорят, Михаил Михайлович там панихиду по брату заказал?

– Какой Михаил Михайлович?

– Коневский барин.

– Вот как… – Марья Игнатьевна, отвлекшаяся с родными от неприятных мыслей, снова насупилась. –  Что ж, не покаешься – не спасешься.

– Это вы к чему?

– Да слышала я, что в то лето, в 53-м, он на кладбище нашем разувался.

Невестка ахнула. Лиза сказала:

– Это все тогда говорили.

– Неужели помнишь? Ты же маленькая была.

Григорий Акимович смотрел удивленно:

– Дамы, объясните, отчего на кладбище разуваться нельзя?

Все наперебой стали рассказывать о том, что на кладбище с незапамятных времен живет демон, которого можно вызвать, разувшись и пройдясь босиком по кладбищенской земле.

– У нас простой народ с ранней весны до поздней осени босиком ходит. А дети малые по теплу все босые, даже  из небедных семей, – засмеялся Зильбер. – То-то демону работы, ко всем являться!

– Одно дело, если вы босой ходите. И совсем другое, если разуваетесь.

– Ну, вызвали, а дальше что?

Тут и Вася включился. Он говорил так веско и солидно, что дамы предоставили ему возможность рассказать зятю местную легенду. А говорил он о том, что демон является не всем, а лишь отчаявшимся. Приходит он под личиной человека знакомого, но не самого близкого, и предлагает выполнить желание в обмен на душу. Что до младшего Коневича, то все говорят, что был он игрок, и только женитьба на самой богатой невесте уезда Аглае Барташевской могла его спасти. А она явно предпочитала старшего брата. Правда, устранив брата, он цели этой не достиг. Аглая после смерти Василия Михайловича замуж не пошла ни за кого. Говорили еще в народе о том, что старший Коневич нашел перед смертью клад разбойника Кайло. Может быть, этот клад и был причиной убийства?  Бесспорный факт, что после смерти брата Михаил Михайлович с долгами расплатился.

– То есть Коневича не человек, а нечистая сила убила?

– Убивает всегда человек, а нечистая сила его направляет. Только тот, кто душу продал, перед богом злодей, а перед людьми вроде невинным сказывается.

– Разве? Вы же сами говорите, что все его виновным считают?

– Надо быть, разулся неаккуратно.

– Машенька, и ты в демона веришь?!

– Я, Гришенька, не верю. Но он ко мне являлся.

Гомонившие родственники враз замолчали. Только у Лизы вырвалось:

– Ты разувалась на кладбище?

– Да. Дело было ранней весной того же 53-го года. Тогда папенька решил отдать меня за Микулина. Я действительно была в отчаянии. Но про демона не вспоминала, просто ноги промочила. У могилки разулась, сидя на скамейке, и почти сразу демон появился…

Помолчали. Спросить решилась опять Лиза:

– И как он тебя искушал?

– Она. Демон явился в женском облике. Одной знакомой по пансиону. Она спросила, как можно отменить свадьбу. Я ответила, что никак. Папенька и Федор Ионович так решили. Тогда она сказала, что только смерть одного из них поможет.

– Ну?!

– Об отце мы не толковали, об этом и речи быть не могло. Она и скажи: пожелай смерти жениху. А я ответила, что не мне решать, кому сколько жить, а богу. Она поглядела мне в глаза, сказала: «Тогда страдай» – и ушла.

– Маша, – осторожно спросил Григорий Акимович. – А почему ты решила, что это был демон?

– Когда я вышла с кладбища и перекрестилась на храм, то вспомнила, что мадмуазель Котова, в образе которой ко мне демон явился, уже восемь лет как покойница.

– Марья Игнатьевна, – сочувственно спросила невестка. – Неужели ваш первый муж был так страшен?

– Страшна была жизнь с ним. А он сам был отвратительным.

– Тогда надо было отказаться от брака – и всё.

– А Маша отказалась. Она даже на венчании, когда священник спросил: «Имеешь ли, Мария, произволение благое и непринужденное, и крепкую мысль, взять себе в мужья сего Федора, его же здесь пред тобою видишь?» промолчала. Я это очень хорошо видела, – сказала Лиза.

– Как же? А священник?

– А отец Василий от нее отвернулся поскорее и жениху: «Не обещался ли еси…». И быстрее «Благословенно…». Знал, что сестру силком замуж выдают.

– Как же так? И отец, и священник…

– Это ты папеньку не знала, – махнула рукой Лиза. – Ему наши слова – тьфу!

– Лиза, прекрати! – вмешался Вася. – Папенька нам добра желал.

– Такое добро себе забери! Тебе маменька покойная, небось, не говорила, а я-то знаю, что Федор Ионович на Машу руку поднимал! А ты, Маша, даже на словах смерти ему не могла пожелать! Вот я бы сразу с демоном столковалась бы! Потому что проживи папенька еще несколько лет, непременно и мне бы такого гнусного старика нашел бы!

– То-то я слаб оказался, так ты у меня в девках и засохла!

Лиза заплакала. Маша прижала ее к себе и сказала:

– Забыл, Васенька, как за Мовшевича ее отдать грозился? – Лиза невольно фыркнула. – Папенькин ты сын! Так вот, скажу я тебе, братец, ежели ты Густеньку, радость нашу, когда подрастет, решишься за такого паршивца отдать, я к демону обращаться не стану. Я тебя своими руками вместе с нежеланным женихом удавлю!

Вася обиженно поглядел на сестер, на жену, на зятя и ни в ком поддержки не увидел. Привыкши, чтоб за ним оставалось последнее слово, сказал:

– Что, лучше как у Васякиных?

Это был довод…

– Мой папенька замужество мое решил, а Васякины – безбрачие дочери. Каждый сам за себя должен решать!

– Если сын родится, Игнатием его назову, – с вызовом сказал Вася. – В честь папеньки.

– Что ж, имя хорошее.

Вечер закончился мирно. Когда Зильберы уже прощались у порога, невестка спросила:

– Вы родственника Шпильманов видали уже?

У Марьи Игнатьевны сердце дрогнуло:

– А кто приехал?  Карл Визе?

– Нет, Шпильман. Здоровенный такой детина наподобие их соседа Тимофея Силыча. А жена у него типичная немочка, такая беленькая кудрявенькая овечка. И такой бесцветной особе такой добрый молодец достался!

– Знаешь, а я тоже о Коле подумал, – шепнул Григорий Акимович, подсаживая жену в коляску.

– Да, – вздохнула  Марья Игнатьевна. – Только Коля худенький и роста самого среднего, да и фамилия…

– Да, а что про Васякиных вы говорили?

– Ах, Гриша, ты лет уж чуть не тридцать в Утятине живешь, а все сплетни наши тебя стороной обходят. Катя, дочь их единственная, была ими богу обещана, когда умирала от какой-то детской болезни. В монастыре воспитывалась, потом послушницей была принята. А у них, ты помнишь, келейки вдоль ограды выстроены?  Вот игуменья матушка Варвара, ночью двор церковный обходя, шум в одной из келий услышала. Зашла, увидела большие сапожищи у входа, по обувке и хозяина признала, по одеялу пальцем постучала: «Володя, оденься да выйди!»

– Что за Володя?

– Знаешь Чернышевку, деревеньку рядом? Тамошний помещик.

– Да я и Чернышева этого знаю. Хорош собой, да больно неспокоен.

– Ну вот, привела его к себе и говорит: «Должен ты грех покрыть, женись теперь». Он ей почтительно: «Я, матушка, не против, и с родителями ее толковал, да они в ответ: богу обещана – и весь сказ!» Ладно, она говорит, буду тебе свахой. И тотчас за Васякиными в город послала. Родители ей: мы ее богу обещали. А матушка Варвара им говорит: вы думаете, она такая богу нужна?  Ну, они монастырю богатые пожертвования сделали и дочь забрали. Вышла она замуж, а счастья семейного, сам знаешь, не обрела. И детей бог не дал. Я эту Катюшу в монастырской школе немного учила. Больно она титулами интересовалась, видно, о свадьбе с дворянином грезила. Тоже воля родительская. Воспитывалась бы дома, все бы по-другому сложилось. Или бы к богу сама пришла, или бы замуж за хорошего человека вышла. А монашку соблазнить только непутевый может…

Вечером назавтра Григорий Акимович, замотанный делами по организации земской больницы и визитами к пациентам, ужинал на кухне. Марья Игнатьевна с Наташей крутились вокруг него, подавая кушанья, приборы, салфетки.

– Да, у Шпильманов я был сегодня, Маша, – вспомнил вдруг он. – Жена гостя их в интересном положении.  Ты уж навести их завтра. Анна Адамовна говорит, что только с такой повитухой будет спокойна за невестку.

– А какой степени их родство?

– Брата двоюродного Франца Карловича он сын. Тот тоже был Франц Шпильман. В Гельсингфорсе они жили.

– Жили? Они что, окончательно в Утятин перебрались?

– Да, Аглая Семеновна предложила Карлу Францевичу занять должность дяди. Он сам-то университетский профессор. По кафедре естественных наук. Анне Адамовне с дочерьми без его помощи очень скромно жить пришлось бы. А от профессорского жалованья какая помощь? Вот и решили они это предложение принять.

– А что за люди? Хорошо ли будет бедным женщинам с ними?

– Пока все хорошо. Он так внимателен к ним. А там… кто знает?

– Ладно, погляжу на них. Тревожно мне что-то.

Назавтра вечером в ожидании припозднившегося мужа она писала подруге:

«Милая Кита, письмо твое меня чрезвычайно утешило – оно так живо напомнило мне Петербург. Мне казалось, я тебя слышу! Какое удовольствие было повидаться с тобой в наш с Григорием Акимовичем приезд!  Не в пример большее, чем знакомство с братом мужа, прости Господи.

О наших новостях тебе уже известно. Племянница моя Густенька растет. В Васином семействе ожидается еще прибавление, надеются на сына. Будет прибавление еще в одном семействе. Об этом расскажу подробнее.

Через недели три после похорон к Шпильманам приехали гости: двоюродный племянник Франца Карловича с женой.  Аглая вдруг предложила ему место покойного дяди, и он решил остаться. Вот его жена и есть та дама в интересном положении, которую я навещаю. Она миниатюрна, сущее дитя и по конституции, и по поведению. Так и хочется погладить ее по головке. Все дамы Шпильман носятся с ней, как с любимой дочерью.

Карл Францевич, ее муж, более похож на русского витязя, нежели на немецкого профессора: мощного телосложения, басовит, рус, бородат, голубоглаз. Видела бы ты, Кита, эти необыкновенные голубые глаза! Впрочем, ты однажды эти глаза мне в упрек ставила…»

Карл Францевич вышел вслед за Марьей Игнатьевной на крыльцо. Она подала ему руку, он склонился и поднес ее к губам. Она почувствовала дрожь в его пальцах, и невольно у нее вырвалось:

– Не волнуйтесь, Коленька, все с Эммой будет хорошо!

– Вы узнали меня?!

– Как не узнать!

– Так ведь даже родные не признали, пока не открылся.

– Вы второй раз в жизни руку мою целуете. Вот и признала.

– Как я был в вас влюблен! Вы такая были… свободная! Все барышни вокруг были скованными и неискренними.

– Бог с вами, Коленька! Возраст у вас был такой, и барышень вокруг мало. Нет, не буду я вас так называть, Карл Францевич.  Вам ведь до смерти теперь имя это носить. Кстати, а как вы Шпильманом стали?