Депривация

Мэтью покинул аппаратную, прокручивая на языке последние слова. Ей ведь больше не куда идти. Он мог промолчать, но напомнил. Напомнил – и её снова кольнули иголки. Мерзкие, еще более острые, будто за ночь их раскалили в кочегарной печи.

Ей оставалось только стоять на месте, вглядываясь в кончики пальцев. Ждать его и не уходить.

– Я не должен был так говорить, – слова вошли в помещение раньше него. – Прости.

В его руках спортивная сумка, за которую Грейс тут же зацепилась взглядом. Мэтью лихорадочно заметался по комнате.

– Для твоих вещей. Футболки, блокнот.., – от шкафа к подоконнику, скидывая всё, кроме журнала эфиров, в сумку. – Чашку заберём, хочешь?

В его глазах отражались огни мониторов. Можно было подумать, что черти, но огни. Точно огни.

От следующего шага, Грейс дернулась, словно стряхнув с себя все иглы. Мелкие подкожные уколы срослись в один в области сердца. Крик сорвался хриплым, надорванным воплем, в котором смешались ярость, паника и скулёж:

– Мэтью!

Но было поздно. Его движение было небрежным, почти отчаянным. Не потянулся, не взял – вырвал чашку из рук Грейс. И в эту же секунду швырнул, как ненужный мусор. Белая керамика опрокинулась в воздухе, и поток уже тёплой, мутно-зеленой жидкости хлынул вниз. Не на пол. Прямо на центральную панель пульта управления. Чашка ударилась о край пульта, разлетелась на осколки, которые рассыпались по кнопкам. Несколько крупных отлетели в сторону Грейс, касаясь руки.

Шипение.

Противный звук. Резкий, злобный, как укус хищника. Последний вздох умирающего механизма. Пар брызнул клубами из-под клавиатуры, смешиваясь с едким запахом мелиссы и чем-то резиново-металлическим. Горящей платой? Перегоревшим проводом?

– Ты сдурел?!

Глаза, расширенные до предела, не отрывались от пульта. Там творилось апокалиптическое месиво. Зеленоватая жидкость заливала кнопки «Пуск», «Стоп», регуляторы громкости, ползунки микшеров. Она затекала в щели и разъемы, под клавиши. Лампочки на панели начали бешено мигать – красные, желтые, зеленые – как предсмертная агония. С экранов мониторов, висящих над пультом, исчезли картинки. Замерли разноцветные полосы. Погасли. На одном экране вспыхнуло яркое белое пятно, на другом поползли черные волны помех, как ядовитые щупальца. Внутри корпуса пульта что-то щелкнуло, потом загудело – низко, зловеще. Запах гари усилился, перебивая мелиссу.

Мэтью не стоял, как вкопанный. Взгляд скользнул по залитому чаем пульту – этому символу ее каторжному бытию. На миг в глазах мелькнуло что-то ледяное, потушив огни. Рука, только что совершившая акт вандализма, продолжала подбирать вещи. Его голос был спокойным, приговорённым:

– Вот и всё.

Прозвучал финальный громкий звук замочной молнии, и следом удар сумки о пол. Мэтью не посмотрел на пульт, не посмотрел на побелевшее лицо Грейс – сразу покинул аппаратную. Вышел и растворился в сером свете коридора, как призрак.

Грейс не дышала. Сердце колотилось где-то в горле, дико, неровно, вышибая ритм паники прямо в виски. Она осталась одна наедине с осознанием. Сорвался, был доведён до предела.

Эхо ее собственного хрипа все еще висело в воздухе, беспомощное и жалкое. Глупая очевидность: он не просто сорвался, а перешел её черту. Если бы Грейс знала свои желания лучше, то получила бы удовлетворение от сброса груза. Но стало тяжелее. До напряжения в рёбрах, до спазма в груди, соли во рту.

Грейс испугалась не ответственности за поломанную аппаратуру, не Лив, не увольнения. Её напугал Мэтью. Этого человека – хищного, неумолимого, переступившего все границы – она никогда не видела. Даже в моменты сильных ссор. Значит – настало время.

Цифры вспыхнули перед глазами белым ослепительным огнём. Ни на одном из экранов не было видно времени, но Грейс знала, что оставалось около трех минут до эфира. Три минуты до появления пластикового Ллойда и его натянутой улыбки на всех телевизорах города. Не будет никакого эфира.

Покалывания мягко напомнили о себе. Грейс сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, пытаясь заглушить их – бесполезно. Сегодня от неё было необходимо только «запустить эфир и идти на все четыре стороны до следующей недели» – согласно сообщению Лив.

Цок-цок-цок. Шаги где-то в коридоре. Быстрые, твёрдые – шаги палача. Палач на телестудии один – Лив. Лив зайдёт, чтобы проверить готовность перед эфиром. Лив увидит зелёную жидкость на пульте, почувствует тлеющий запах и придёт в ярость. Грейс находиться в центре пепелища опасно, а бежать невозможно. Остается одно: прятаться.

За закрытыми дверцами шкафа липкая волна паники сжала горло. Надо дышать. Попытка сделать спокойный вдох не увенчалась успехом, и Грейс задержала дыхание и сильнее напрягалась, сдерживая сумку в коленях.

Две минуты.

Лив перешагнула порог. Слышно, что её дыхание сейчас тоже не было спокойным. Она не издала других звуков, кроме крика:

– Где она?! – и пустилась прочь на поиск, оставляя за собой звонкий стук каблуков по плитке.

Адреналин достиг пика в крови Грейс. Бей, беги, замри. Она рванула к выходу, стараясь сочетать осторожность и быстроту. Сумка на плече, волосы ещё не собраны в «рабочий» пучок, кулаки и тревога в глазах. Крики Лив доносились со стороны съёмочной площадки, поэтому Грейс бежала в противоположную сторону – через административный блок. Место, где даже у стен есть глаза и уши. Территорию змей и гиен. Все двери кабинетов закрыты, из-за угла не доносятся разговоры – пока никого нет. Грейс ускорилась, пригнулась, будто это её спасёт. Каждый звук за спиной – скрип, далекий голос, гудение кондиционеров – казался криком администратора «Стой!». Она не оглядывалась. Далее только пост охраны. Мужчина на посту был слеп и глух ко всему, что не грозило ему лично. Для Грейс, слившейся с тенями коридора, он был не преградой, а частью интерьера.

Минута. Скоро где-то в студии должен прозвучать стартовый джингл. Но его никто не дождётся.

Руки дёрнули входную дверь. Холодный, влажный воздух ударил в лицо. Ноги двигались к сияющей белой машине у крыльца. Бег по лестнице – не бег, а спотыкающееся, паническое метание.

– Заводи! – скомандовала она на свистящем дыхании и запрыгнула на заднее сидение.

Сердце готово было вырваться из груди, лёгкие горели. За рулем – Мэтью. Его лицо напряженное, взгляд пристально устремленный на дверь, из которой подруга вывалилась, как подраненная птица. Он у неё ничего не спросил. Включил передачу, и машина рванула с места, шины завыли по мокрому асфальту, оставляя темные полосы. Они вынеслись с заднего двора студии. В зеркале заднего вида виделось, как на крыльцо вышел охранник, почесывающий затылок. Его, наверно, уволят.

Грейс растворилась в кресле. Кожа холодная, в салоне пахнет новизной и дорогим ароматизатором – полная противоположность её потной, пропахшей гарью аппаратной. Точнее, вероятно, уже не её. Она прижалась лбом к стеклу. Город за окном плыл мимо – знакомый, сырой, давящий. В пальцах снова заныли иглы, но теперь они казались ничтожными на фоне оглушительного гула в ушах и сжимающей грудь пустоты.

Машина катила по мокрым улицам. Пробивающийся сквозь тучи свет скользил по лицу Мэтью, очерчивая жесткую линию сжатых челюстей. Мускулы играли под кожей. Руки, крепко сжимавшие руль, белы в костяшках. Тяжелая тишина.

Грейс украдкой наблюдала за ним. Если он разожмет челюсти… Она посчитает это приглашением к разговору. Она спросит: «Что теперь? Куда? Зачем он это сделал?» Но не получит ответов. А потом он снова сожмет челюсти, и в машину вернется привычная тишина. Ему не хотелось говорить.

Красный свет на перекрёстке, машина остановилась. Секундомер на светофоре отсчитывал: 120 119, 118… Двух минут достаточно, чтобы единственный пассажир решил: выйти или остаться.

– Ты сама села в эту машину, – его голос прозвучал неожиданно, проскрипев, как ржавая гаражная дверь. Глаза упирались в красный круг светофора. – Я не заставлял.

– Ты сам создал эту ситуацию, – она ответила автоматически, словно щитом защищалась от его слов, – Я не заставляла.

– И что, поедем дальше? Так просто? – в этом вопросе звучала горечь, смешанная с вызовом.

– Думаешь, нужно вернуться и молить о пощаде? Мне больше некуда ехать, напоминаю: либо туда, куда меня ни за что больше не пустят, либо туда, куда ты меня увозишь, – она махнула рукой в сторону тонированного стекла, за которым мелькали здания покидаемого центра.

– А куда я тебя увожу?

Он сам не знал. На навигаторе не было адреса. В голове – карты города и точки «Б». Мэтью представлял лишь дорогу – в этом был его план. Примитивный, но, как он считал, действенный.

– Ты лишил меня работы и не придумал, что дальше?!

– Нет, я придумал, – Мэтью затих, нахмурился, и надавил на педаль газа. – Хочешь, я просто отвезу тебя куда скажешь? Или давай сорвёмся подальше. Десятки городов, подальше от этого, – чем сильнее он жал на педаль, тем больше идей возникало у него. – Самолёты, поезда.

Грейс не ответила, закрыла глаза ладонью. Его предложения смешны и бессмысленны – детский, наивный бред. Это не спасёт.

– А может, хочешь домой? – спросил он, и в этом слове прозвучало что-то опасное, двусмысленное. – Заглянуть, или…

– Мэтью, прекрати, пожалуйста, – накатывала тошнота. – Это еще хуже. Это в стократ хуже любого из вариантов

– Даже не заедем? – он наконец повернул голову. Его глаза были темными, нечитаемыми. – В той сумке действительно все твои вещи? Может, что-то заберешь?

– Ты сам ее собирал, – ответила Грейс устало, глядя на потолок салона. – Да, там всё.

Грейс чувствовала, как земля уходит из-под ног. «Сорвёмся». Отрезая всё. Соблазн был огромен. Как черная дыра, затягивающая в себя все страхи и боль. Можно начать с нуля там, где никто её не знает. Где другая жизнь, без этой проклятой телестудии.

Отрезать можно всё. Кроме долга, кроме ответственности, которые приковывают Грейс к этому городу.

Она подняла глаза. Встретила его взгляд. В нём не было облегчения. Была только потерянность и горькое осознание, что он сам сделал выбор за неё. Его радикальный план освобождения разбился о ее несгибаемую, разрушительную покорность судьбе. Он проиграл её страху и её долгу перед тем самым адом, из которого пытался вытащить.

– Заедем, – сказала она тихо, но отчетливо. Голос звучал чужим. – в квартиру?

– Ты же… Ладно.

Мэтью развернулся на дороге и выехал на дорогу к местному гетто. Белая машина, символ его желанного триумфа и безумной надежды, несла их теперь к месту, с которого всё когда-то началось. В салоне оба молчали, понимая, что в центре гниющего района их встретит не только безденежье чужой жизни, но и безнадёжье.

Глава 3. Нехорошая квартира

Белая машина стояла у тротуара, неестественно яркая, как пришелец из иного мира посреди этого угасающего гетто. Мэтью и Грейс брезгливо пробирались в подъезд. Они ступали почти невесомо, словно каждый шаг нуждался в особой тактике. Между досками деревянной лестницы торчали гвозди. В этом гнилом доме заразиться столбняком или чем-то хуже – неудивительно. Здесь пахло подвальной сыростью и жжёным сахаром, запах которого доносился из приоткрытой квартиры. Мэтью, проходя мимо, заметил несколько чёрных, армейских ботинок. Из той квартиры доносился неразборчивый шум мужских голосов. Этажом выше на площадке лежал пёс. Его шерсть взъерошена и испачкана. Он не реагировал на людей – подпирал голову лапами и прикрывал веки.

– Интересные соседи у тебя.

– Этому псу лет двадцать. До сих пор не знаю, чей он.

– Долгожитель…

Они поднялись выше, а пёс проводил их усталым взглядом. Чёрная подранная дверь соседствовала с другой, на которой написано «Без бутылки не входить». И никто никогда не входил в ту дверь без бутылки дешевой водки, джина или бурбона. Иногда приносили всё сразу – тогда по ночам слышались звуки драк, стоны и истерики. Грейс хорошо помнит, какого засыпать, когда за стенкой часами скрипит кровать и бьются стёкла. Грейс также помнит, хоть и желает забыть, как сама побывала в той квартире. Она ютилась в углу кладовой, пока мама громко развлекалась с мужчинами.

Квартира Грейс за чёрной дверь, с ржавой замочной скважиной. Ключ не прокручивался даже с её усилием. Словно не было в ней уверенности, что она хочет попасть в квартиру. Поэтому квартира и не пускала её. Мэтью же сделал это легко, будто открывал дверь каждый день.

– Зайди первым, пожалуйста, – тихо попросила она, подойдя ближе к его плечу.

Она не смотрела на Мэтью. Ее взгляд был прикован к отпертой двери, как к провалу в иной мир. Страшный, но знакомый мир. Ее пальцы снова заныли – иглы вернулись, острые и насмешливые, напоминая, что бегство не закончилось, а только началось. И ключ теперь был в руках у того, кто разрушил безопасный и скудный мир, а теперь привел обратно: в незабываемый, но болезненный. Она не могла сделать первый шаг. Пусть он увидит это первым. Пусть он почувствует то, во что вогнал её обратно. Пусть он задохнется в этом воздухе прошлого, который она ненавидела больше всего на свете. И пусть он защитит от воспоминаний. Ведь никто больше не способен на это.

Мэтью замер на пороге. Его спина напряглась под тонкой тканью. Он сделал глубокий, шумный вдох, будто готовился нырнуть в ледяную воду, и шагнул внутрь. Грейс, держа его за край рубашки, шагнула следом. Тьма поглотила их силуэты.

Выше чей-то голос взвыл пьяной песней. Но Грейс слышала только тишину, в которой должен зародиться его голос. Что он скажет?

Квартира встретила их глотком спертого воздуха – тяжелой смесью пыли, затхлости, подгнившей древесины и чем-то еще, глубоко въевшимся в стены. Сладковато-мерзкий шлейф перегара не выветрился за годы. Этот запах – он был звуком материного пьяного смеха, звоном бутылок, от которого подкатывала тошнота. Так могло пахнуть только в месте, проклятом и отвергнутом душой, которая здесь выживала.

Когда Мэтью щёлкнул выключателем, не зажегся даже тусклый свет лампочки под потолком.

– Перегорело, – шепнула Грейс и достала телефон из кармана.

Прихожая была узкой, как щель. Стены покрыты разводами грязи, непонятными пятнами и отслаивающейся штукатуркой. На треснутом линолеуме – гора старой обуви: грубые берцы, стоптанные туфли на высоком каблуке, кеды, покрытые вековой пылью.

Пройдя к кухне, Мэтью увидел столешницу, которая вздулась от влаги, на ней – одинокая кружка, пачка сигарет. Открытые шкафчики зияли пустотой. На стене над раковиной трещина, будто от удара кулаком. Мэтью заметил ее, его взгляд стал жестче, губы сжались в тонкую нить. Грейс не смотрела туда. Она помнила день, когда стена треснула от чьей-то ярости.

Гостиная была эпицентром кошмара. Тесно. У стены старый диван. Грейс сильнее сжала рубашку Мэтью. Дыхание перехвачено. Здесь. Здесь она пряталась под одеялом, затыкая уши, замирая от каждого шороха. Здесь ее находили… Грейс отвернулась, будто получила пощечину. У окна – старый стол. На нем переполненная окурками пепельница и потускневшая рамка. В рамке – фото девочки лет десяти. Не по-детски взрослые, недоверчивые глаза. Платье, ткань которого она сжимала, оттягивая вниз. Рядом худая женщина. Её волосы выгорели, джинсы в грязи. Только красные каблуки выделялись сиянием.

– Ты такая.., – он не нашел подходящее слово. Та Грейс уже не была ребёнком, но еще не стала взрослой. В этом пограничье Мэтью и находил всю безвыходность и трагичность.

– Знаю.

Мэтью видел кругом грязь, разруху, следы насилия. Но больше всего он видел её. Видел, как она сжимается в комок боли, как задыхается, как избегает взглядом стены. Чувствовал, как ее пальцы, готовы проткнуть насквозь хлопковую ткань. В глазах бушевала буря: шок от масштаба разрушения, ярость – на тех, кто это сделал, на обстоятельства, на самого себя за то, что привел ее сюда, – и острая, режущая жалость, перемешанная с гнетущим чувством вины. Он замер. Любое движение, любое слово сейчас могло стать последней каплей, тем самым ударом, от которого она рассыплется. Он стоял, как истукан, чувствуя себя варваром, осквернившим святилище её страшной боли. Всё же его рука нерешительно потянулась к ее плечу – жест утешения, жест «я здесь». Но замерла в сантиметре от нее. Он боялся. Боялся, что прикосновение сейчас будет воспринято как вторжение, как еще одно насилие над ее истерзанными границами. Он мог только смотреть. И дышать этим отравленным воздухом, который был её детством, её невыносимым адом.

– Я всё помню… Каждую подробность каждого дня в этой квартире. Представляешь, – она прислонилась подбородком к его плечу, – весь ужас. Говорят, такое вытесняется из памяти, но совсем нет.

– Ты никогда не рассказывала всё.

У Грейс никогда не был сил высказать всё, что здесь происходило. Она начинала со слов: «Там было плохо». И заканчивала ими же вперемешку со слезами. Но сейчас, прижавшись к телу, которое не желало зла, рассказать хотелось всё.

– Нехорошая квартира, – эти слова Мэтью стали катализатором для Грейс. Она старалась держаться ближе, говорить тише и честнее.

Грейс пять лет. Она переезжает сюда с разбитой от горя матерью. Неделю назад она потеряла мужа – отца своего ребенка. Потеряла быстро – тромбоэмболия. День годовщины, романтический ужин, бутылка вина, дочь ночует у знакомых. И вот, мужчина в самом рассвете сил начинает задыхаться. К приезду скорой он уже синий, бездыханный на руках жены. «Ничего нельзя сделать». Мама плачет по ночам, пьёт «сок для взрослых» и старается жить ради дочери. Покупает игрушки, варит каши, читает перед сном сказки про принцесс, и трясущимися руками плетет по утрам косички с бантами. Всё, для того, чтобы дочь – единственное, что осталось от любимого мужа – не чувствовала потерю отца. Вдвоём они почти держаться. Но всему приходит конец. В один вечер мама сказала, что устала и стала сильно кричать. Тогда на крик пришли соседи – тоже шумные. И плохо пахнущие.

Грейс шесть. После школы она видит незнакомого дядю на диване. Он спит с бело-коричневой палочкой во рту. Такими палочками можно делать дым, как в кино. Только мама ругается. А дяде можно. Дядя живет рядом и громко смотрит телевизор по ночам. Мама уже не покупает игрушки, а бутылок «сока для взрослых» становится больше. Дети в школе говорят, что такой сок называется вином, и делается из винограда, который мнут ногами. Мерзость, но взрослые любят. Незнакомые дяди меняются, некоторые берут Грейс на руки и весело подкидывают наверх, как папа. Но ей это неприятно, и она убегает во двор. Мама кричит вслед, что дочь могла бы перестать быть паршивкой. Во дворе дети бросаются друг в друга песком, камнями и осколками. Грейс делает как они, но ей больше нравятся другие игры, в которые она играла в «прошлой» жизни.

Грейс семь. Мама уходит «по делам», закрывает дверь. И не возвращается «девять квадратиков» в календаре. Грейс плачет, боится. Учится варить кашу сама, но та заканчивается: пять порций получаются то подгоревшими, то пересолёнными. Она старается не спать, ждёт маму в прихожей каждую ночь, но засыпает под тиканье часов. Иногда она стучит по входной двери, думая, что откроют. Иногда сидит на подоконнике и грустит из-за того, что не птица. Появляется мечта – стать птицей, летать, жить в облаках. Когда мама возвращается, Грейс лежит на полу и совсем не радуется возвращению.

Рассказать об остальном у неё не хватило сил. Измученная, она завершила разговор словами о том, что дальше – хуже, и предложила поскорее уйти.

– Пожалуйста, забери в спальне папку с документами. Я тут больше не могу.

– Жди на улице.

Комната наполовину опустела. Мэтью вздрогнул от сквозняка, когда Грейс мелькнула за порог. Всё вокруг завязло. Находится здесь было физически дискомфортно. Мэтью попытался представить, что испытывает подруга. Возникшие ощущения были мерзкими. Вздрогнув, чтобы забыть, он прошёл в спальню. Кровать, шкаф, стол – ничего другого сюда бы не вместилось. На пыльном столе лежала менее пыльная папка с документами. И Мэтью сделал вывод в духе английских детективов: Грейс была здесь не так давно. На папке наклеена надпись: «Флоренс Патель». Имя, которое Грейс, он знал, предала анафеме. Не просто отвергла, а ритуально изгнала из своей жизни, как изгоняют нечистую силу. Он взял папку, ощущая ее ледяную тяжесть – тяжесть не бумаг, а самого акта проклятия, который она совершила над тем, кто должен был быть самым близким. Он понял вдруг весь ужас ее одиночества: чтобы выжить, ей пришлось изолироваться от самой основы – матери и дома.

– Вам нужно было быть крепче… – обратился он в пустоту не только к Флоренс, но и к Грейс, сломавшейся под грузом необходимости самой стать палачом своей связи.

В это время из приоткрытой форточки донёсся звук пьяного мужского смеха, а следом звук женского крика.

– Мэтью!

Грейс была окружена со всех сторон. Их было трое. Крепкие, в растянутых спортивных костюмах и тяжёлых ботинках, лица расплывчатые, но глаза – хищные. Они уже кружили вокруг машины, как стервятники. Один тыкал грязным пальцем в сверкающий диск, бормоча что-то восхищенно-непристойное. Другой прислонился к капоту, закуривая, оставляя жирный отпечаток на белом лаке. Третий просто стоял перед Грейс, ухмыляясь и расставив ноги, стараясь казаться шире и опаснее. За спиной Грейс закрытая машина, прятаться ей некуда. Старая знакомая волна холода поползла по спине.

– Красавица! – крикнул тот, что у капота, хриплым голосом, – Это чьи колёса? Твои? Или паренька, что с тобой в подъезд шмыгнул?

– Были бы её, то не тёрлась бы у дверцы. Боится нас.

– Потому что не наша. Наши нас не бояться. А эта чужая.

– Не такая уж и чужая, – прищурился тот, что ближе. Он наклонился, и запах дешевого табака, кислого пота ударил в нос. – Посмотрите, точная копия Фло. Девчонка правда совсем.

– Фло? Флоренс… Та певичка?

– Та самая! – оживился он, тыча пальцем почти в лицо Грейс. – Патель! Точно я говорю? Твоя мамка? Хороша была, помню.

Пока местные маргиналы вспоминали свои весёлые похождения, Грейс оставалась парализованной. Она поглядывала то на мужчин, то на дверь подъезда в ожидании Мэтью.

– А ты ведь предательница собственной матери, это ж не слухи были? Она ж тебя на ноги ставила, а ты её в дурку! – наседал тот, что стоял перед ней, уже вплотную. Слова ударили, как нож под ребро. Его зловонное дыхание обдавало ее лицо. – Совесть заела или не корёжит совсем? Или мамашкины наследственные делишки уже по тебе ползут? Может, тебе тоже дорожка-то туда? – он протянул руку, не то чтобы ударить, а толкнуть за плечо, потрогать – унизительно, по-хозяйски, словно проверяя товар.

Грейс инстинктивно отпрянула, вжавшись в дверь машины. Паника, дикая, слепая, накрыла с головой. Нет. Не это. Только не это. Она зажмурилась, ожидая толчка, плевка, новых слов, которые разорвут ее на части…

Хлопок. Глухой, как выстрел пробки. Грейс открыла глаза. Между ней и пьяным мужиком стоял Мэтью. Высокий, напряженный, как тетива лука, застывшая перед выстрелом. Его лицо было искажено холодной, абсолютной яростью. Глаза, темные и узкие, горели не пламенем, а ледяной сталью. Одна рука вытянута – он только что шлепнул ею по руке мужика. В другой руке он сжимал потрепанную папку из синего дерматина – документы с именем «Флоренс Патель». Пьяница опешил на секунду, пошатнулся. Потом его лицо побагровело от злости и уязвленного самолюбия. Он зарычал, делая шаг вперед, сжимая кулаки. Его дружки напряглись, подтянулись ближе.

– А вот и владелец, – фыркнул один, оглядел Мэтью с ног до головы. Взгляд скользкий, оценивающий – таким смотрят на лёгкую добычу. – Мажорик. Мамка тоже на богачей метила.

– Отошли.

Мэтью не двинулся с места. Не отступил ни на сантиметр. Он просто смотрел на них. Этот взгляд, лишенный всякого страха, полный лишь презрения и готовности к чему-то страшному, казалось, на мгновение остудил пьяный пыл. Мэтью зажал кнопку на ключах, и машина несколько раз просигналила.

– Не вежливо. Дай пообщаться со старой знакомой.

– Садись, Грейс.

И она открыла дверцу, мелькнула внутрь, всё еще не сумев произнести хоть слово. Не имея понятия, как заводить двигатель, она нажала почти на все кнопки, вспоминая работу за пультом управления. Когда что-то загрохотало, Грейс скользнула на пассажирское сидение, впуская Мэтью. Никто не стал пускать в ход кулаки. Шайка псевдоавторитетов отступила.

– Ваша машинка бензина много ест. Только руки пачкать.

Они поплелись прочь, пошатываясь, что-то неразборчиво бормоча. Мэтью не сводил с них глаз, пока они не скрылись за углом дома. Только тогда его плечи чуть опустились, но спина оставалась прямой. Он развернулся к Грейс и протянул бумаги.

Вскоре машина рванула с места, шины взвыли по грязному асфальту. Он не говорил, куда дальше. Он просто увозил ее. От мужиков. От нехорошей квартиры. От прошлого, которое, как оказалось, не отпускает. Оно догоняет. Оно кричит из пьяных глоток. Оно живет в запахах и в трещинах стен.