Сплав

Ева Рейнер

Сплав

«И в аду бывает неплохо» ©

Здесь не будет романтики с красивыми жестами и безупречных картинок из Пинтерест. Здесь будет по-настоящему – иногда грязно, иногда страшно, иногда «не так, как должно быть». Здесь будет про жизнь. Не сахарно, но до боли честно. Оставайтесь, если что-то в ребятах вдруг «зацепит». Любить вместе со мной не прошу, но если интересно даже просто понаблюдать – добро пожаловать!

⚠️ Текст затрагивает темы ментального здоровья, эмоциональных срывов, медикации, трудных отношений и саморазрушения. Никакой романтизации – просто жизнь. Без фильтров.

Часть I. Искра. Глава 1. Всё рушится

♪ Simple Plan – Welcome to My Life

Время тянется бесконечно. В классе душно.

История. Мистер Кингсли бродит у доски, монотонно читает что-то про Великую Депрессию с измятого листа, время от времени окидывая учеников суровым взглядом поверх очков. Часы на стене тикают – слишком мерно, слишком громко. Ручки шуршат по бумаге – а звучит как наждачка.

Алекс вертит в руках карандаш и трясёт ногой под партой. Не может сосредоточиться, не может усидеть, не может думать. Ему кажется, что он медленно сходит с ума – от того, как голос учителя усыпляет, от того, как тишина звенит в ушах, от того, какой же это всё бред. В тетради ни строчки конспекта – только каракули и рисунки: карикатура Кингсли с дымом из ушей, языки пламени, хаотичные, угловатые граффити.

– Великая Депрессия, бла-бла-бла. Цены падают, бла-бла-бла. Хренова туча американцев остаётся без работы, бла-бла-бла. Ща от тоски умру, – бурчит он, встревая и бросая карандаш. – Уроки ваши – хуже депрессии, честное слово.

Кто-то из одноклассников прыскает, кто-то показывает «класс» – вместо поддержки, но Алексу достаточно и этого: он ухмыляется, смотрит с вызовом на закипающего историка.

– Вы, мистер Севилл, я гляжу, стали много себе позволять в последнее время, – делает он замечание. – Может, выйдете к доске и объясните материал за меня?

– А из класса можно выйти? – лыбится Алекс. Ему весело – наконец хоть что-то меняется в этом сонном аду. – А то ноги капец затекли.

– Ты, может, заткнёшься уже и тупо свалишь? – вдруг скалится ботан с задней парты.

– Мистер Райли, следите за языком! – взрывается учитель. Контроль утерян безвозвратно, Великая Депрессия оборачивается Великой Революцией, ученики переглядываются, шепчутся, возбуждаются.

– Повтори, чё сказал? – бычит Алекс. Ему хватает едва ли не сотой доли секунды, чтобы подорваться со стула и махнуть к задней парте. Он смотрит на одноклассника так, будто хочет испепелить на месте.

– Завали, – холодно повторяет Райли практически по слогам. Взгляда не избегает – наоборот, смотрит аккурат в синие пылающие глаза, остро, упрямо. – Задрал уже уроки срывать, слышь?

– Я щас тебя, нахуй, завалю!

В голове всё взрывается, бешенство бурлит потоком лавы, перекрывая и кислород, и способность соображать. Алекс хватает Райли за ворот отутюженного поло, рвёт на себя.

– Так, остановились оба! – подскочивший мистер Кингсли растаскивает их и впихивает каждому по записке. Потом указывает Алексу на дверь и несёт какую-то ахинею типа «вон из класса, больше я Вас терпеть не собираюсь, сообщаю директору и родителям».

Алекс не помнит, кому и что этот старый хрен собрался сообщать – когда он вылетает из класса, его трясёт; ему хочется закончить начатое. Втащить Райли так, чтоб мать родная не узнала. Чтоб он больше никогда, никогда, никогда не открыл свой поганый рот.

– Тупая история. Тупая школа. Тупое всё! – орёт Алекс и с грохотом захлопывает дверцу своего шкафчика – оставил открытым на перемене, забыл учебник. Голова вопит – вторит.

Он уходит в туалет и умывается холодной водой. Долго стоит, опираясь о керамику раковины – сжимает пальцы на бортике так, что костяшки белеют. Смотрит на себя в замызганное зеркало: влажная рыжая чёлка налипает на лоб, глаза дикие, тёмные. Шепчет: «ненавижу, блядь». Выходит, пиная носком кеда пластиковую дверь. Как будто это поможет успокоиться.

Он знает, что не поможет.

Он не считал, сколько раз в этом месяце его оставляли после уроков. Это – просто очередной раз, который он проведёт, играя в гляделки с дежурным учителем в «комнате для заключённых».

Звенит звонок, Алекс возвращается в класс за рюкзаком. Там одноклассники толпятся, учитель пытается перекричать гам – безуспешно. Он тихо сообщает проходящему мимо Райли сквозь зубы:

– Я тебе, сука, ещё набью ебало. Ты понял, блядь?

И направляется к своему месту, которое по-прежнему выглядит так, будто там взорвалась атомная бомба. Сгребает учебник и пустую тетрадь в рюкзак. Учитель, возникший у него за спиной, неожиданно требует – этим своим отвратительным, надменным тоном, таким, будто знает, что вот сейчас Александер Севилл в очередной раз провалится, и у него будет новый повод сказать «я же говорил!»:

– Конспект урока мне на стол.

– Не писал я никакой конспект, – огрызается Алекс, затравленно глядя через плечо.

Учитель хмыкает. Потом язвительно интересуется:

– И какая же на этот раз у вас, сударь, веская причина?

Алекс знает, что вот этот вот взгляд сверху вниз не обещает ему ничего хорошего. Он заебался. Ему насрать.

– Неинтересно. Скучно. Не мог сосредоточиться. Всё. – Отвечает честно, накидывает рюкзак на плечо и выходит из класса, оставляя мистера Кингсли наедине с его уязвлённой гордостью и бешенством.

– Тебя сегодня требуют в кабинет психолога. После того, как срок отсидишь, – сухо говорит одноклассница, уходя к лестнице. Алекс закатывает глаза.

В классе для наказаний время продолжает тянуться, часы продолжают стучать по всем нервным окончаниям сразу, только вот теперь тишина становится ещё более тяжёлой и давящей. Алексу хочется сунуть наушники в уши, но они вместе с телефоном покоятся на учительском столе. И дежурная учительница – мисс Оукли, кудрявая, худощавая биологичка в очочках – наблюдает за ним, как ястреб за добычей.

Он психует, рвёт листок. Качается на стуле, дёргает ногой. Разминает пальцы, задирает голову и пытается сосчитать плитки на потолке – занять себя хоть чем-нибудь, но сбивается. От отчаяния решает даже попробовать делать домашку по алгебре, но в голове всё прыгает, цифры разбегаются, он читает условие задачи уже пятый раз подряд – и всё равно нихрена не понимает.

Тишина звенит в ушах так, что это почти больно. Сердце колотится. Он закипает раньше, чем успевает осознать.

– Да как же достало! – швыряет учебник на пол, хватается за голову и покачивается на месте взад-вперёд. – Не получается, не могу! Как же вы все бесите!

– Алекс, – твёрдо произносит мисс Оукли.

– Что?! – орёт он в ответ, подскакивая на месте.

– Угомонись и подбери учебник с пола. Живо.

Алекс ненавидит, что приходится ей подчиняться. Рваным движением поднимает учебник и демонстративно громко кладёт на столешницу. Никак не может успокоиться – дышит часто, тяжело. В конце концов рявкает и роняет голову на парту.

Мисс Оукли счастлива – он хотя бы молчит.

***

«Тебя сегодня требуют в кабинет психолога». Алексу почти смешно становится оттого, что он там, кажется, самый частый и, по ходу, единственный посетитель. Любимый клиент, блядь.

Открывает дверь, просовывается в проём с видом «и снова здравствуйте, чё хотели?».

Мисс Харпер, школьный психолог, поднимает голову от записей и кивает ему:

– Проходи, Алекс.

И он проходит. Бросает наполовину расстёгнутый рюкзак на продавленный, протёртый низенький диванчик, в котором знает каждый чёртов шов, и плюхается рядом.

– Здравствуй. – Мисс Харпер мягко улыбается ему, но он только угукает вместо ответа. – Что ж, и вот мы снова здесь. Как ты думаешь, почему?

– Ну, типа… даже не знаю, – врёт он. Нога на полу трясётся, пальцы теребят расползающиеся нитки лямки рюкзака. Взгляд бегает по кабинету, будто пытается зацепиться за что-то. Цепляться не за что – он изучил это помещение вдоль и поперёк за те годы, что его таскают сюда.

Это было уже не просто помещение – это был его личный маленький ад. Ад, заставленный массивными пыльными шкафами с дурацкими книжками на полках – педагогика, общая психология, основы психотерапии. Какие-то старые выцветшие научные журналы с разваливающимися корешками, методички, папки, которые как будто уже лет десять никто не трогал. Тупой постер на стене – яркий, будто радуге подражает, с надписью «Ты справишься!». Другая стена вся увешана детскими рисунками – домики, солнышки, кривые человечки. На подоконнике какая-то хрень для совсем малышей – кубики, лабиринты, карточки с заданиями. Кабинет пахнет бумагой, застоявшимся чаем и безысходностью. Он уже бывал здесь. Раз сто. И за годы ничего не изменилось – вон только обои под потолком отваливаться начали да углы рабочего стола стали ещё более ободранными. Здесь, типа, должно быть уютно. Но нихрена. Показуха.

– Опять отвлекаешься, – аккуратно возвращают его в реальность. Алекс ненавидит этот голос.

– Норм всё. Тут я, – буркает он, скрещивая руки на груди. Сидит уже ногу на ногу, носок красного кеда дёргается.

– Мы с тобой здесь, потому что учителя жалуются, что ты не справляешься с нагрузкой. У тебя проблемы с концентрацией, ты срываешься на одноклассников, лезешь в драки. – Мисс Харпер перебирает файлы в его толстенном досье у себя на столе, вздыхает. – На прошлой неделе ты полез в конфликт в коридоре, в начале этой – в очередной раз пришёл без домашнего задания, а сегодня учитель истории снова был с жалобой на тебя.

Алекс смотрит на неё грозно, почти воинственно, и крепче цепляется пальцами за ткань красного худи.

– Потому что нефиг некоторым рот открывать, – рычит он. – Я не буду молчать, пока на меня гонят.

– Я понимаю, что ты пытаешься за себя постоять, – кивает психолог и делает какую-то пометку на бумаге. – Но если так продолжится…

– И чё тогда будет? – перебивает Алекс с горькой усмешкой. – Чё будет? Отчислят меня, блядь? Так и пусть отчисляют – всем легче!

– Пока никто не собирается тебя отчислять. Но ты на грани, Алекс. – Мисс Харпер закрывает досье и снова смотрит на него – очень, очень серьёзно, пытаясь дать понять, что это всё уже совсем не шутки. – Ты понимаешь, что с твоей историей и характером ни одна школа не согласится тебя принять, а учиться ещё почти два года?

– Срать я хотел на школу вашу, понятно?

Психолог потирает виски, игнорируя грубость, а потом продолжает:

– Мама говорила мне, что вот уже несколько месяцев как ты взял подработку и пытаешься жить отдельно – они с папой согласились снимать тебе жильё, правильно? И я знаю, что ты периодически забываешь про смены, опаздываешь или не выполняешь рабочие задачи должным образом. Я хочу сказать, что нам всем – мне, тебе, твоим родителям – стоит подумать о том, чтобы вернуться к медикаментозной поддержке. Это поможет тебе лучше себя контролировать – и на работе, и в школе.

Глаза у Алекса расширяются, как только она заканчивает произносить слово «медикаментозной». Он вцепляется ногтями в колено, кусает щеку до крови.

Его бесит эта заумная терминология. Он прекрасно знает, что это значит «будешь пить идиотские таблетки, которые сделают из тебя овоща, но зато мы тут всей школой вздохнём с облегчением».

– О-о-о, нет. Нет, нет и ещё раз нет! – Алекс вдруг переходит на крик, как будто в нём резко срывает предохранители, и поднимается с дивана так, что тот под ним издаёт жалобный, вымученный скрип. – Никаких, нахуй, таблеток! Я вам чё, подопытная крыса какая-то?! «Поддержка», блядь. – Он не успокаивается – начинает нервно метаться по кабинету, хвататься за голову. – Да в гробу я видел такую поддержку! Пьёшь это говно, а в голове каша, жрать не можешь, спать не можешь, блюёшь, бесит всё! Охуеть, блядь, поддержка! – он задыхается то ли от того, что слишком быстро говорит, то ли от возмущения. Ударяет кулаком о стену так, что в кабинете что-то звенит. – Вы думаете, что я ничего не помню? А я помню. Проходили уже. Два раза. И лучше уж я как-нибудь сам, нахуй мне не сдалась такая поддержка, ясно?! Это ад!

…Дети сидят на коврике в круге, воспитательница читает сказку. Алексу пять, и он не может сидеть – то ляжет, то вскочит, то пристанет к соседу.

– Алекс, золотце, – старается воспитательница мягко осадить, но получается как-то устало, – сядь, пожалуйста. Не мешай.

Алекс валится на ковёр, воет и долбит пятками по полу.

…Алексу семь, и он не справляется в школе – не пишет примеры, не может сидеть за партой, ходит по классу. Учитель влепляет очередную двойку, жалуется родителям. Дома – истерика над английским, отец орёт, мама плачет. Через неделю назначают таблетки «Страттеры» – он рыдает, сопротивляется.

«Это поможет тебе на уроках», убеждают родители. Не помогает – он то засыпает за партой, то лезет в драки без разбору, то не ест на ланче – «еда отвратительная». Дома его рвёт почти каждое утро. Вечером в голове словно гудит целый улей с пчёлами – спать хочется, а не получается. Он ревёт в объятиях у матери, жалуется. Таблетки отменяют.

…Ему двенадцать, и он ненавидит жизнь. Второй раунд таблеток – ведь «ты стал старше, что-то могло измениться». Ничего не меняется – он жутко недосыпает, теряет в весе, потому что его постоянно тошнит, по-прежнему не может сосредоточиться, взрывается на ровном месте. Бросает в одноклассника учебник, переворачивает парту.

Дома орёт на тетрадь по математике: «не могу, не получается, я тупой!». Дышит тяжело, глаза жжёт, хочется заплакать, но слёзы не идут. Мысли в голове галдят, разбегаются. Мама прижимает к себе, гладит по голове: «ты не тупой, это таблетки говорят в тебе». Терапию отменяют снова.

Вспоминать об этом стоит только тогда, когда хочешь нож в спину. И вот он случается – внеочередной нож в спину, которого никто не ждал и не просил, и Алексу противно в этом помещении, с этими людьми, в этом мире, блядь, ему противно – как будто он какой-то не такой. Как будто все ждут, что он будет «нормальным» – но он не будет.

– Алекс, успокойся, – пытается мисс Харпер его остудить. – Остановись и вдохни.

Но ничего не работает. Он хватает рюкзак с дивана. Уходит, зло бросая через плечо:

– Все мне говорят: «успокойся». Ага, как будто это так просто, когда в башке всё орёт. И знаете, что? – он вдруг смотрит на психолога, прямо в глаза, и рубит: – Пусть отчисляют. Мне похуй.

Дверь захлопывается, со стены падает рисунок.

Хочется перестать дышать всем назло.

Алекс выходит из школы, встряхивает руки и нацепляет шлем. Его ждёт продуктовый, и он уже затрахался, если честно, каждый день надеяться, что не проебётся, не подведёт и ничего не испортит хотя бы там.

***

В какой-то момент всё начинает стремительно катиться в жопу – это, кажется, единственное, что ему абсолютно понятно. Алекс не знает, не замечает, когда именно это происходит. Но это происходит – и нужно быть слепым, чтобы не заметить. Однако у него в настройках по умолчанию – «всё охуенно», и похуй, что охуенно на самом деле примерно ничего. Притворяться слепым так, чтобы все верили, что ты зряч – не так уж это и сложно. Он давным-давно научился.

Может быть, маховик пиздеца начинает раскручиваться в тот день, когда забывается пароль от Фэйсбука и уходит в небытие вся коллекция всратых мемов, служащих моральной поддержкой в особо тяжкие времена (а особо тяжкие времена у него теперь примерно, блядь, каждый день). Может, в то утро, когда до победного отрубается будильник со словами «ща, ща, не ори, ещё пять минут – и точно встаю». Пять минут превращаются в час, одно опоздание – в десять, а неделя работы без пиздюлей – в ноль.

Ноль смен он отработал, не получив хотя бы одного замечания от начальства.

Обычно их больше – больше, чем одно, и это… привычно, пусть и больно; обычно они не звучат так же, как тот бред, что проповедуют в школе: «можешь лучше», «не отвлекайся», «соберись».

Не успев явиться на смену, он уже отличился: разбил две бутылки дорогущего виски. Он не помнит, как это вышло – помнит только, что в одну секунду ужасно дрожали пальцы, в голове стоял туман, а в другую режущей, острой болью в ушах разлился звук бьющегося о кафель стекла.

– Совсем страх потерял?! Вычту это из твоей зарплаты! Что с тобой творится в последнее время? – грохотал в подсобке менеджер, отчитывая его. – Марш в зал. Я с тобой ещё поговорю. И чтобы все полки сегодня были расставлены как в аптеке, ты понял меня?

Захлопывая дверь, мистер Пайпер не узнает, каким недостойным жестом его проводили.

Алекс показывает шатающейся на скрипучих петлях почти-картонной дверке средний палец. В нос стойко бьёт запах виски, и ему кажется, что он хмелеет уже только потому что дышит. Джинсы покрыты расплывшимися пятнами брызг – свидетельство его грёбанной неосторожности.

Хочется уволиться со скандалом (и плевать, что от начала смены прошёл всего час); приходится – молча глотать обиду и сдерживать злость, пульсирующую по венам и обжигающую, по ощущениям, каждый ебучий сантиметр где-то под кожей. Как же он устал – как же он устал, блядь, сдерживать злость. Злость кричит, болит, пылает между рёбрами, ищет выхода. Алекс сцепляет зубы до боли и впечатывает в выцветшую штукатурку кулак. Костяшки пальцев ноют, наливаются красным. Он смотрит, разглядывает трещинки на коже, замечает, как одна начинает кровоточить. Так легче.

Ему хочется домой. Хочется бухать (но никто не продаст, поэтому вливать в себя энергетики до беспамятства, трясущихся пальцев и пульса под сотку остается единственной опцией). Хочется лечь на пол посреди магазина и устроить истерику, как будто ему шесть, а не шестнадцать. И, может быть, разбить ещё пару бутылок алкахи – просто так.

Сегодня Алекс проклинает тот день, когда решил, что его жопе слишком скучно живётся, а поэтому нужно взять подработку и свалить от родителей. Острых ощущений, понимаете ли, не хватало ему. Теперь чё, доволен? Хватает? Независимости захотелось, ага. Самостоятельности.

Смена идёт так паршиво, как будто всё против него: он путает ценники; пробивает один и тот же товар три раза подряд и чуть не срётся с бабкой на кассе; оставляет холодильник с молочкой открытым. Пытается разобрать коробку с томатным супом в банках, и вроде бы даже всё получается, пока мимо не проходит коллега и не бросает, будто бы невзначай:

– Хоть тут не навороти делов, окей? А то мне потом за тобой переделывать не хочется опять.

Алекс скидывает банку, которую только что достал, обратно в коробку; она с жестяным стуком ударяется о другие. Ноздри раздуваются от гнева, руки сами сжимаются в кулаки.

– Иди на хуй, понял? – шипит он. – Просто. Иди. На хуй.

– Ты не охуел так со старшими общаться, сопляк? – охреневает долговязый кучерявый парень двадцати шести лет, сверля его взглядом.

– Я, блядь, хотя бы пытаюсь работать. Я пытаюсь, блядь! Хули ты под руку мне пиздишь?! Своих дел нет?

Алекс поклялся бы, если бы мог, что честно хотел остановиться. Не остановился. Разорался. Менеджер прилетел разнимать.

– А ну-ка пойдём со мной, истеричка, – говорит он, хватая Алекса за локоть и утаскивая в подсобку. – Я обещал поговорить – вот щас и поговорим. Как мужик с мужиком, да?

Алекс успевает через плечо увидеть, как коллега посмеивается, провожая его глазами. И принимается разбирать брошенную коробку.

– Там… там коробка! Мне доделать надо! – кричит он уже не зло, а отчаянно. – Я пытался!

– Дел ещё полно, успеешь.

Мистер Пайпер снова вталкивает его в подсобку, закрывает дверь с громким скрипом. Помещение становится почти совсем тёмным – прямо пыточная какая-то. Алекс дышит тяжело, его разрывает, внутри шум стоит как от мотора – как будто он на байке гонит, только… в голове.

– Я тебя предупреждал, что выпишу штраф за разжигание скандалов в коллективе? – начинается сеанс экзекуции. – Я говорил, чтобы ты следил за языком? Говорил, чтобы внимательно за собой проверял всё? Говорил или нет, Алекс, отвечай! – менеджер рявкает, и Алекс не знает, хочется ему разреветься как беспомощная девчонка или врезать этому уроду промеж глаз.

– Говорил, – выплёвывает он в конце концов, прижимаясь спиной к стене. Скулы дёргаются, дышит рвано – как будто только что родился и не знает, как это делается.

– Тогда почему, чёрт тебя подери, ты продолжаешь в том же духе? – раздражённо спрашивает админ. – Скандалишь, орёшь, вечно что-нибудь забываешь – почему?

– Потому что… не знаю я, блядь, почему! – сердце стучит в горле, требуя справедливости, но вместо справедливости получается только крик. – Сложно всё помнить! Я пытаюсь, изо всех сил пытаюсь, разве вы все не видите?!

– Плохо пытаешься. Ты мне бизнес угробишь, малой, если так и будешь лажать. – Мистер Пайпер выдыхает, уходит к двери. Напоследок доносится: – Ещё одна такая выходка – и с работой можешь попрощаться, родакам так и скажи. А теперь иди и переставляй за собой ценники, с которыми накосячил. Банки Тони сам разберёт. Вперёд и с песней, скаут.

Когда админ выходит и оставляет его одного, Алекс рычит от фрустрации и колотит кулаками о стену. Потом пытается продышаться. И возвращается в зал, обиженный на весь мир.

Оставшиеся два часа он досиживает на похуй и мечтает поскорее отмыться от въевшегося уже во все рецепторы аромата сраного виски.

Вечером на улице зябко, влажно – мерзко, короче. Спасибо, что хоть джинсы успели просохнуть, пока слонялся по магазину и усердно изображал видимость работы.

Накидывает на голову капюшон потрёпанного любимого худака, затягивает под подбородком потуже и прячет руки в карманы. В одном из них находится забытая пустая зажигалка – хрен знает, откуда он ее достал, как давно и почему она пустая – курить он никогда не пробовал, но сейчас на это плевать; главное, что ее можно гонять между пальцами, щёлкать розжигом, перебирать грани – и не бояться спалить себя заживо. Вообще-то надо бы выбросить, но нет, не сегодня. Сегодня она ему ещё пригодится.

Он шагает к парковке – медленно, устало, заёбанно. Вертит зажигалку в руках и теряется – во времени, в пространстве, в себе. Мозг… что такое мозг? Ничего похожего у Алекса в голове нет; там только провода, провода, провода – и все под напряжением, все оголены. Голова гудит роем мыслей, которые никогда не заканчиваются, трещит по швам от истощения – эмоционального и физического. Алекс ненавидит это чувство, хочет заткнуть идиотский шум в башке и надевает шлем. Шарит по карманам в поисках ключей от байка – единственной, кажется, вещи, которая в этом ёбаном мире ещё держит его на плаву. Ключи находятся в заднем – фух, слава богу, хоть их не просрал. Красный Honda CBR встречает его ярким светом фар ровно на том же месте, где был оставлен – и это даёт маленькое ощущение контроля. Подходит, перекидывает ногу, устраивается в седле. Хорошо. Пиздец просто, как хорошо.

Мотоцикл был подарком ему от отца на шестнадцатилетие – с прошлого года он с ума сходил по этой теме, перекопал все форумы в интернете, едва ли не ночами мечтал о своем собственном – и постепенно подъедал бате мозг десертной ложкой: «подаришь? Хочу научиться!». Мать протестовала, уговаривала «не надо» – но не зря же в этой семье упёртых баранов два, а не один.

– Лучше я выдам ему ключи от этого зверя и научу управляться с ним, чем он увидит у кого-то из пацанов и решит сам попробовать, – говорил Эшли, оформляя покупку. – Ему надо куда-то девать энергию. Хочет экстрима – будет ему экстрим.

Алекс поворачивает ключ в зажигании. Байк с рёвом пробуждается к жизни, вибрирует словно в нетерпении. Какое же, блядь, это охренительное чувство.

Он газует резко, срывается с места, оставляя клубы пыли, а вместе с ними – как будто и все проблемы позади. Вылетает на дорогу, лавирует среди редких машин, почти забывает опустить визор – опоминается, когда встречный ветер начинает больно хлестать по лицу и резать глаза. Растворяется в шуме мотора, свисте ветра, огнях города и адреналине, клокочущем в теле – в каждом мускуле, в каждом крохотном сосуде. Смеётся, счастливый, и наконец-то чувствует, что живой. Что просто пацан, влюблённый в свободу, а не «проблемный ребёнок». Что в голове наконец тихо – и ничего не слышно, кроме того, как кровь шумит в ушах.

На перекрёстке он пролетает на жёлтый – чувствует бешеный азарт вместо испуга. Едет в плотном потоке – и хуй кладёт на каждого водилу, который осмеливается посигналить. Когда подрезают – ощетинивается, догоняет и перегоняет, вылетает перед самым носом и показывает фак в лобовуху. Мчит красной вспышкой, бороздит трассу, как катер море, и ни о чём не думает.

Просто живёт.

***

Вечером, разгребая почту впервые за две недели, Эшли натыкается на письмо с пометкой «Старшая школа Лос-Анджелес».