Куда изгибается лоза

Я относился к Всадникам если не как к самому Незыблемому, то как к высшим существам, наделённым магической силой, и даже помыслить не мог, что они используют такие жестокие и грубые методы. Много ли нужно магической энергии, чтобы немного подправить герб на свитках? Неужели для этого нужно приносить человеческие жертвы?

Великан работал скрытно, меня к себе близко не подпускал. Когда я робко предлагал свою помощь, он молча и зловеще поигрывал мускулами, либо благодарил так угрюмо, что я быстро усвоил: навязываться не стоит.

Зачем нужны магия стихий и кровь, а то и первородная для изменений, а тем более уничтожений свидетельств, я понял не сразу. Всадники могли легко перемещаться в пространстве (и даже перемещать меня вместе с собой), потому поначалу предположил, что для Великих переместить к себе, уничтожить или изменить любой предмет, а затем вернуть его на место, яйца выеденного не стоит. Но магия высокородных работала иначе. Они вольны были перемещать лишь себя и тех, кто полностью находился в их власти, к примеру, меня, принадлежащего Великой, или переданных Всадникам заключённых, приговорённых к смертной казни.

Поэтому Всадники действовали иначе. Создавали образ предмета, работали над ним, и только после этого сам настоящий предмет обновлялся или исчезал. Вот для этого и нужна была магия стихий, а порой кровь и первородная.

Как известно, слабый маг, приносящий кровавую жертву, с большей вероятностью добьётся успеха, чем сильный маг, жертв гуманно избегающий. Балом правили те, кто шли к своей цели по головам, подбирая по пути всё, что могло понадобится дальше, в том числе и чужие жизни.

«Физическое» уничтожение предмета происходило только после магической работы.

Всё выглядело более чем правдоподобно. Например, после работы над образами свитков из неправедной реальности в хранилище монастыря начинался пожар. Большая часть манускриптов сгорала, по «нелепой случайности» уничтоженными оказывались именно «нужные» свитки. Небольшие изменения происходили в реальности как бы «сами по себе», а потому требовали при магической работе гораздо больше усилий.

Нередко вечерами меня звали в комнаты, в которых весь день «работали» Всадники-мужчины. Пол, а часто и стены оказывались залиты жертвенной кровью, и иногда мне приходилось до утра трудиться, смывая тошнотворные следы, чтобы утром Всадники вновь творили свои незыблемомерзкие дела в чистоте и уюте.

Зачем при этом Всадники так часто перемещались из одной дальней части Амаге в другую, оставалось для меня загадкой. Но чаще всего мы всё же находились в дорогом моему сердце Болео, столице Амаге.

Однажды мы перенеслись в древний монастырь Святого Трилистника, расположенный на окраине Нижнего Болео. Во дворе нас с глубоким поклоном встретил настоятель, едва ли не упав на колени перед Всадниками (чем снова зародил во мне сомнение относительно их природы). После чего проводил в отдельно стоящее здание, в котором находилось несколько келий такого ничтожного размера, что комфортно там себя могла бы чувствовать разве что крупная крыса, и ещё одно странное помещение. Хотя я не был во Дворце Возвышающегося, но главный придворный зал представлял себе именно так, по крайней мере, что касалось его площади и высоты. У меня никак не укладывалось в голове, почему в кельях я то и дело задевал головой потолок, а в «тронном зале», который моментально облюбовали себе карлик и великан, высота поражала воображение. Я всё никак не мог адекватно оценить её, но представлял, что она примерно равна двум-трём ростам Великого.

Но к этому я вскоре привык, потому что Всадники задали моему бедному мозгу загадку потруднее. Когда я на утро зашёл в огромное «рабочее помещение», то в ужасе увидел, что одна из его стен загадочно мерцает, поверхность бурлит, словно варево в котле нерадивой хозяйки, которая беспечно перестала следить за дровами и горящим под котлом огнём.

Дальше – хуже. Стена стала прозрачной, и я увидел, что происходит в соседней комнате. А ещё через несколько мгновений сообразил, что это не соседняя комната, Всадники наблюдают за теми помещениями в монастыре, которые им интересны. Я догадывался, что всё это дел рук моих загадочных хозяев, вряд ли монастырь располагал такими колдовскими комнатами. Мне хотелось узнать как можно больше подробностей, но меня ожидаемо выгнали.

Но поскольку в монастыре мы задержались почти на неделю, кое-что разведать у меня всё-таки вышло.

Горбун и великан пристально следили за действиями писаря монаха, который ночами, крадучись, пробирался в монастырскую мастерскую и при неверном свете свечных огарков марал огромные свитки поспешной писаниной.

– Он не из этих двух, – наконец вынес вердикт высокий.

По счастливой случайности я присутствовал при этом разговоре, поскольку Всадница велела отнести мужчинам лёгкие закуски. Из слов великана ничего не понял, но жадно прислушивался, стараясь сохранить в памяти каждое слово, чтобы затем спокойно поразмышлять об этом на досуге.

– Пойдёт мне на жертву, – расплылся в ухмылке карлик, потирая огромные волосатые ладони.

Постоянно грязные и сальные, распухшие пальцы горбуна вызывали во мне отвращение.

Великан поморщился и нехотя предложил:

– Можем попробовать поменять местами, отправить обратно.

Низкорослый аж подпрыгнул от возмущения:

– Потратить столько сил на перенос? Не стал ли ты слишком трепетно относиться к людям? Они лишь на фигурки на шахматной доске, забыл?

Высокий гневно топнул ногой:

– Придержи язык.

После чего Великий покосился на меня (я усиленно притворялся монастырской мебелью, выставив впереди себя поднос, на котором принёс нехитрую снедь, словно щит) и вдруг впервые за долгое время обратился ко мне вежливо и даже дружески:

– Эллари, не хочешь побеседовать с писарем?

– Как прикажете, господин, – тут же перестав делать вид, что я одно целое со стеной, с поклоном ответил я. – Что мне следует сказать достойному монаху?

– Повтори тоже, что сказал при встрече нам. Поделись наблюдениями, спроси, не замечал ли он что-то странное, – благодушно продолжил великан.

– И передать ответ вам? – спросил я и тут же понял, что сморозил глупость.

Всадники не удостоили меня ответом. Они почти круглосуточно следили за писарем и, посылая меня к нему с разговором, будут наблюдать за нами ещё пристальнее, так что мой пересказ не понадобится. Я мог бы сообразить и сам.

Я привык к тому, что горожане – жители моего досточтимого родного города Болео, даже уважаемые всеми Старцы, признавали мой острый ум. Ко мне шли за советами в трудных ситуациях, а получив крупицу моей мудрости, не скупились на низкие поклоны, восхищённые речи и пламенные благодарности. Никого не смущал мой юный возраст и потрёпанная одежда.

Поиски Знаков и попытки разгадать скрытые тайны отнимали большую часть моего времени, поэтому работа подмастерьем позволяла разве что не умереть с голоду и не носить совсем уж обноски.

Только пару раз в жизни я так умаялся на работе, чтобы купить подарки нежно любимой Лиете, что не смог даже размышлять о Сущем. Тогда дал себе зарок больше так не поступать. Мне часто предлагали денег за советы, которые подчас помогали просителям сэкономить немало средств. Но даже когда я остро нуждался в деньгах, всегда отказывался.

Моя мудрость не должна была стать разменной монетой. Я не уличный шут, что сыпет премудростями за подачки. Моя цена куда выше. Я знал, что когда-то мне полностью воздастся по заслугам. В обносках и порванной обуви я ходил с высоко поднятой головой, привык уважать себя и гордиться острым умом и наблюдательностью.

Но разговаривая с Всадниками, я всё время ощущал себя недотепой, малолетним дурачком. По неведомой причине выдавал глупость за глупостью, они помимо воли вырывались у меня изо рта. Я не стал глупее, но разница в наших статусах с Всадниками придавливала меня неподъёмной плитой. Это бесконечно раздражало и угнетало. Я злился, но снова и снова сам же ставил себя в нелепое положение.

Но такое положение вещей всё меньше и меньше меня устраивало. Значит, скоро всё изменится. Я точно не знал, когда, почему и каким образом, но предчувствие уже поднимало голову. Внутри пробуждался, потягиваясь, зевая и неуверенно осматриваясь, тот, другой «я», который дремал всё это время. Я опасался его, восхищался им и мечтал когда-нибудь переспорить.

Глава 3. Плиний

«Только гость я, гость случайный

На горах твоих, земля»

«Там, где вечно бродит тайна», Сергей Есенин

Но долго сокрушаться не пришлось. Горло моё сдавило, и из лёгких выдавило воздух. Перед глазами пронеслась разноцветная рябь. Помутневшим взором я сумел рассмотреть неслышно вошедшую в зал Всадницу. И тут же мне почудилось, что тысячи ярких серебряных искр с её святящихся дымчатых волос полетели мне навстречу, словно я стал мишенью, законной добычей. Каждая искорка обожгла моё тело, как маленький горячий уголёк. Кожа немилосердно нагрелась и нестерпимо заныла. Мне захотелось броситься на пол и кататься по нему в тщетной надежде унять кошмарные ощущения.

Я было взвыл, но карлик сжал кулаки, поднял вверх и покачал головой, мерзко ухмыляясь, отчего мне в рот словно вставили невидимый кляп. От нестерпимой боли и головокружения я упал на одно колено, но горбун резко взмахнул левой рукой в сторону, отчего волна горячего воздуха подняла меня и слегка подбросила в воздухе. Я снова стоял на том же месте, в той же позе, но это было так болезненно, словно все мои мышцы порвали в мелкие клочья и оставили зарастать как попало. Умоляюще посмотрев на карлика, я опёрся рукой о стену, ожидая, что он снова взмахнёт рукой, заставив вернуться в прежнее положение. Вместо этого горбун крутанулся на месте и кивнул Всадникам головой. Троица очень медленно, одновременно начала поднимать руки вверх, и когда они наконец застыли в одном положении, стало происходить нечто странное.

Всё вокруг меня внезапно увеличилось в размерах, как будто на городской ярмарке я смотрел на мир через колдовское стеклышко мага, притворяющегося шутом.

Но мне пришло в голову, и я уверен, что так оно и было: не мир вокруг увеличился, а я уменьшился. Стал уже меньше грубо сколоченной лавки, возле которой недавно стоял, небрежно опираясь на неё коленом. Рядом со мной высилась дурно пахнущая горка, и до меня дошло, что это крысиный помёт. Неужели меня решили наказать за дерзость и всё-таки убрать за никчемностью и ненадобностью? Сейчас карлик наступит своим грубым башмаком, и мокрое пятнышко от меня не придётся даже вытирать, настолько оно будет мало и ничтожно.

Я закрыл глаза, покоряясь своей участи и в тоже время пытаясь охватить разумом то, что удалось понять за это время. Приходилось признать, что от разгадки природы Всадников я всё также бесконечно далёк. Покину этот мир, так и не разобравшись с тайнами изменений.

Но тело, которое было остыло, снова начало нагреваться. Неведомая сила оторвала меня от пола. Поспешно открыл глаза и понял, что стремительно лечу по направлению к Всадникам. Карлик дико загоготал и широко открыл свой отвратительный рот, из которого незамедлительно потянуло гнилью. Неужели я лечу в него? Неужели буду переварен желудком несносного горбуна?

Но направление движения изменилось, и я вскоре понял, что меня несёт в один из зрачков великана. В один из тех самых зрачков, что втягивали в себя тьму перед рассветом. В неведомую чёрную дыру: ужасающую, непонятную и тем не менее манящую. Я попытался закричать, но из моего рта не вылетело ни звука. Достигнув зрачка, легко преодолел это препятствие и погрузился в кромешную тьму.

Неожиданно я обнаружил себя в келье с высокими потолками. Тело продолжало чесаться и болеть, но мне было уже не до того.

На коленях, спиной ко мне, пред ликом Незыблемого молился писарь. Келью освещали пять небольших свечей, пламя которых боязливо затрепетало при моей робкой попытке приблизиться к монаху, чем выдало меня с головой. Писарь перестал бить земные поклоны, внимательно посмотрел на свечи и медленно повернулся назад, глядя прямо на меня огромными чёрными глазами. Роба из грубой ткани болталась на его худом теле. Длинные редкие волосы спутанной копной падали на лицо. Острые черты лица придавали облику писаря сходство с монастырской тощей крысой, случайно превращённой в человека, но всё портили глаза. В них плескались неземная мудрость, несвойственная монахам гордость, отравленная горечь и странно контрастирующее с этим смирение.

«Они послали меня к сумасшедшему», – промелькнула шальная мысль и тут же скрылась под напором других, более важных. «Мне впервые дали серьёзное поручение. Кем бы он ни был, не важно! Я должен сделать то, для чего меня сюда послали».

– Да хранит тебя Суровое Незыблемое, незнакомец, – глубоким, хорошо поставленным голосом обратился ко мне писарь, не поднимаясь с колен. – Присоединишься к моей молитве?

Странно, ему бы проповеди читать таким голосом. Свитки переписывать могли и те, кто не обладали таким врождённым очарованием. Куда смотрит настоятель? Хотя я никогда не отличался особенной склонностью к учению Незыблемого, после обращённой ко мне речи монаха мне захотелось оставить все свои земные дела, в том числе разгадывание Знаков, тайн Всадников, а главное, фокусов, которые вытворяла реальность, и посвятить себя служению до конца моих дней.

– Во веки веков! Храни Суровое Незыблемое всех нас! – я поспешил ответить, как умел.

Никогда мне не удавалось достойно, а главное, правильно, в соответствии с канонами произнести все эти религиозные формулировки. Постоянно путаясь, что и в какой последовательности следует говорить, как и на что отвечать, я предпочитал обходиться обычным светским приветствием. Благо, горожане на соблюдение формальностей смотрели сквозь пальцы. Но сейчас я в монастыре, и к молитве меня приглашал писарь-монах. Если я продолжу вести себя также небрежно, он без труда распознает во мне пришлого чужака.

На первый взгляд, правила казались очень простыми. Самого Незыблемого, творца всего Сущего, поминать всуе в светском обществе считалось дурным тоном, а среди монахов – смертным грехом. К Незыблемому взывали в особых случаях. Отчаявшиеся родители, сидящие у постели тяжелобольного, умирающего ребёнка, осуждённые на смерть преступники перед казнью, старики, стоящие на пороге вечности, могли обратиться «напрямую».

Но не только неминуемо маячившая пред очами смерть служила поводом для обращения к «самому». Считалось, что если благонравная, блюдущая свою честь девица полюбила парня истинной любовью, и цель её благая и праведная: создать семью, нарожать ребятишек, то молодая могла молить самого Незыблемого, но только один раз. Если всё же пара не нашла общий язык, просить о другом женихе уже не разрешалось. Ведь всем известно, свет истинной любви загорается только в самый первый раз.

В этом случае обратиться можно «уровнем ниже»: к Суровому Незыблемому – так теперь называли царство Незыблемого.

Освещённое благодатью своего небесного создателя, раньше Незыблемое служило пристанищем верным Крылатым созданиям, на которых в мудрости своей опирался Незыблемый. В царстве том не было болезней и смерти, мучений и страданий, голода и боли. Любовью и нежностью дышали каждый новорождённый листочек, каждая травинка, о счастье и свободе пели птицы и вздыхал ветер. Благоухающие цветы на деревьях уже к обеду становились сочными плодами, вода в роднике оставалась чистой и прозрачной, а на вершинах гор лежала манна Незыблемого. Дороги к большинству вершин были легки и доступны, преодолеть их мог даже ребёнок. Наградой же становилась манна Незыблемого, которая принимала именно тот вкус, что жаждал её вкусивший.

Когда-то среди Крылатых созданий, купающихся в любви Незыблемого, среди цветущих садов в долине, окруженной горами, можно было заметить и Шатаруса. Нет в мире созданий более красивых, чем Крылатые, но Шатарус выделялся даже среди них. Совершенство линий его лика поражало. Огромные бездонные глаза принимали то цвет бескрайнего неба, то игривой травы, то жесткой коры деревьев. Сам Незыблемый нет-нет да улыбался, глядя на неподражаемого Шатаруса. Ему дозволялось сидеть на ступенях невидимого трона, в то время как темнота и свет встречались, преломляясь друг в друге, дабы явить миру сияющего во мраке Незыблемого.

Но шло время, и обласканный своим небесным господином Шатарус так возгордился своим особенным положением, что дерзнул бросить вызов Незыблемому. Выглядело это так, словно отломанный кусочек ногтя с руки человека покусился на своего хозяина. Шатарус и сам не заметил, как оказался за воротами. Милостивый Незыблемый лишь тяжело вздохнул. Он не тронул глупца, сохранил ему его презренную жизнь, всего лишь выставив из своего царства, оставив навсегда болтаться между Небом и Землёй.

Вот только Шатарус не раскаялся. Кое-как приноровившись к новым условиям, неблагодарный начал собирать силы, чтобы ударить по Незыблемому. Нашлись недовольные сложившимся положением вещей Крылатые, что примкнули к нему, польстившись дерзкими речами.

Предательство Шатаруса сразило Незыблемого. Потемнело небо над царством. Засверкали молнии над горами. Обиженно и в тоже время угрожающе загремел гром. Притихли Крылатые.

С тех пор птицы стали петь тише и неохотнее. Плоды хорошо если созревали к вечеру, а дороги на вершину стали настолько опасны, что преодолеть их едва ли могли самые опытные путешественники. Манна Незыблемого всё чаще оказывалась не того вкуса.

Стало Незыблемое Суровым. Но святости не растеряло, наоборот, только приобрело.

К нему, Суровому Незыблемому, взывают жрецы, монахи, стражники, простые люди, когда нуждаются в защите. Его мы молим денно и нощно. Пред ним преклоняем колени.

Простые смертные всего лишь случайные гости на бренной грешной земле. В свой день и час каждый отправится в Молчащее Незыблемое, приговор этот подписан с самого рождения и обжалованью не подлежит. Оттуда, из страны вечных грёз, покуда никто не воротился. Но Жрецы намекают, что в Молчащем мокро от слёз скорбящих по ушедшим, воздух там так влажен, что одежда никогда не высыхает, солнечные лучи не греют, а только намекают на то, что где-то во Вселенной ещё теплится жизнь. Обитатели Молчащего вечно грезят, но грёзы их горьки, унылы и безнадёжны. Раз за разом несчастные прокручивают в своих головах ошибки, стремятся поступить иначе, да вот только ничего не выходит. Грехи не отпускают, лишь крепче связывают по рукам и ногам. И кажется, что нет просвета. Нет выхода. Нет жизни. Нет забвения смерти.

Но было обещано, что в Судный час распахнутся двери Молчащего. И сам Незыблемый шагнёт из Сурового в Молчащее, чтобы отделить праведных от неправедных. И получит каждый по делам его. Суровое Незыблемое примет достойных.

Суров, ох суров будет тот Суд Незыблемого. Одна надежда, что триединая мать, дочь и душа Славиа вступится за нас недостойных. Да только после предательства вероломного незыблемомерзкого Шатаруса оберегает Незыблемый триединую Славию не только от лишних взглядов, но даже слов.

А потому не стоит произносить имя Славии всуе, ни по поводу, ни без повода. Налетят тучи злые и грозные, испепелят на месте беспощадные молнии. О прощении молить бесполезно.

Была ещё верная спутница и небесная супруга Незыблемого. Но Жрецы скрывали от народа само имя её.

Чтобы занять своё место среди достойных, лучше не забывать повторять как можно чаще: «Храни Суровое Незыблемое всех нас». Раньше добавляли: «Оставь нам место во благости своей». Но позже Жрецы сочли такое добавление эгоистичным и неприемлемым, а потому добавлять его запретили.

Но одной фразой люди сведущие не ограничивались. В зависимости от ситуации, дальше должно было последовать уместное продолжение. А вот какое когда было нужно произносить, я всё время забывал.

– Почту за честь, – совсем стушевавшись под пристальным взглядом хозяина кельи, ляпнул я.

И тут же проклял свой дурацкий язык. Я же не на приёме во Дворце Возвышающегося!

Но писарь словно не заметил моего промаха. Небрежно оправил свою робу и немного подвинулся, приглашая меня присоединиться. Понимая, что выхода нет, я опустился на колени рядом. Прорисованный тёмными широкими мазками лик Незыблемого, умело освещенный стоящими по бокам свечами, с этого места представал ещё более величественным, неземным и недоступным. Я невольно поёжился, и в то же мгновение мне показалось, что достаточно схематично изображенное по всем каноном суровое лицо исказила усмешка.

Моя надежда на то, что монах будет бормотать молитву, а я смирно постою рядом, попросту шевеля губами, провалилась. Писарь пал ниц пред ликом и надолго затих. Когда по моим ощущениям прошло добрых полчаса, ноги немилосердно затекли, а спина взорвалась нещадной болью, я, чувствуя себя очень глупо, переменил положение и тоже бухнулся вперёд, прислонившись лбом к холодному полу. Перемена позы пошла на пользу спине, но не ногам. Тогда я осторожно повернул голову в сторону моего собрата по молитве и с ужасом обнаружил, что тот не дышит. Выпрямившись, слегка тронул писаря за плечо. Ничего! Тогда я вскочил на ноги и затряс монаха уже изо всех сил. Только трупа мне ещё не хватало!

Хозяин кельи как ни в чём не бывало открыл глаза и, в свою очередь, разогнулся. С удовольствием потянулся, шумно прохрустев позвонками.

– Благодарю тебя, брат! – с поклоном прошептал мужчина. – Чувствую, что совместная молитва была во сто крат сильнее моей одиночной. Это важно. Незыблемый должен узнать, – пробормотал он совсем тихо, но я услышал, всем своим существом сосредоточившись на странном разговоре.

Я жалел об удивительной способности, которая возникла у меня в ту ночь на площади: мгновенно подмечать мельчайшие изменения. Дар исчез также быстро, как появился. Я даже помнил момент исчезновения: как только присягнул Великой. Но я не собрал бы Знаки, не предугадал бы появление Всадников на площади, если бы не обладал наблюдательностью, терпением и способностью полностью сосредоточиться на интересующем меня предмете или существе.

Во всём мире не нашлось бы ничего, что смогло бы отвлечь моё внимание от писаря. Великолепнейшим куртизанкам, появись у них сейчас нелепая мысль соблазнить меня, пришлось бы с позором отступить. Самым удивительным и несметным сокровищам мира не удалось бы привлечь моё внимание. Я бы даже не взглянул в их сторону. Даже так давно манящие меня тайные манускрипты, готовые поведать мне все тайны нашего бренного мира, остались бы нетронутыми.

Между тем я поклонился в ответ, но монах, казалось, этого не заметил. Опасаясь, что он снова погрузится в долгий глубокий транс, я торопливо произнёс:

– Брат мой! Поделись со мной своей мудростью, драгоценным монашеским опытом. Во имя Незыблемого!

– Мои молитвы простые и известные. Я повторяю их несчетное количество раз, пока они не начинают звучать сами, независимо от меня и происходящего вокруг, – с улыбкой отвечал писарь.

Но как ни старался монах смиренно опустить глаза долу, я заметил в них огонь, блеснувший и тут же погасший. А также то, что в улыбке писаря куда больше лукавства, чем благодушия.

– О, я не об этом! – тело ломило, вдобавок от чада свечей и духоты начала совершенно некстати раскалываться от боли голова, что мешало подбирать слова с осторожностью.

«Помогли бы, Великие!» – мысленно взмолился я, но ни вразумительного телепатического ответа, ни избавления от боли не получил. Впрочем, всерьёз на помощь Всадников я и не рассчитывал.

– А о чём же? – удивился монах, удобно скрестивший ноги и, казалось, не испытывающий никаких телесных неудобств.

– Я видел Знаки, – прямо выпалил я и в ужасе прикрыл глаза.

Головная боль головной болью, но нельзя же так тупо провалить первое полученное серьёзное задание! При чём тут совместная молитва и увиденные Знаки? Неужели нельзя было подобраться к теме поизящнее? Мне даже показалось, что слова вылетели из моего рта не по моей воле.

Но, видимо, это моё подсознание хотело меня как-то утешить, потому что теперь я откуда-то точно знал, что Всадники не вмешивались в наше общение с писарем, по неведомой мне причине для них это было важно.

Писарь вздрогнул всем телом.

– Какие? – требовательно спросил он, пристально взглянув мне в глаза.

В памяти всплыл разговор на площади со Всадниками, обдав меня неприятной волной непоправимости происходящего. Откуда-то я знал, что совершаю ошибку. Но какую, не понимал, потому что вроде бы цель достигнута: монах разговор поддержал. Мне ничего не оставалось, как довести дело до конца и честно ответить на вопрос.

– Герб на Ратуше, – послушно начал перечислять я, – Лоза раньше изгибалась вправо, теперь – влево. Статуя Единорога на площади Семи Лучей. Он рыл землю правым копытом, теперь опирается на левое. Жрецы стали читать проповеди в субботу, а не в воскресенье, как раньше, и утверждают, что так было всегда. Знаменитая речь Возвышающегося про Незыблемое…