Вера

Летом 1908 года пахло также и еще немного полынью, смешанной с пылью земли. Десятилетний Ванька, худой как прутик, был «сорвиголова». Иван вспомнил, как он любил кататься на борове, ощущая его теплую шкуру под ногами и ветер в волосах. Он прыгал с крыши на самодельных крыльях, чувствуя себя настоящим героем.

Отец Ивана, Филип Матвеевич, был суровым, но справедливым человеком. Он любил своего сына, но считал, что тот должен научиться отвечать за свои поступки. Иван часто получал затрещины и нравоучения, но понимал, что отец делает это не со зла.

– Чтоб не повадно было, да за науку впрок, – говорил Филип Матвеевич, когда Иван снова приносил домой разбитые горшки или порванные рубашки.

Однажды гнал он на выгул небольшое стадо коз и козлят к речке. Шлепая босыми ногами по мягкой, землем хоженной тропке. Крапива у дороги жалила ноги, но он смеялся – боль была частью этого дня, такого же яркого, как мать-и-мачеха, цветущая рядом.

«Смотри, чтоб в огород Флора не зашли!» – кричал отец.

Ванька в ответ махал рукой, а в голове уже зрела новая идея для безобидной шалости.

У речки ждали Петька и Гришка. Козы, словно знавшие мальчишью небрежность, разбрелись по лугу, а юные пастухи, сбросив портки, ныряли в воду, холодную от родников.

Солнце становилось жарче, и только что высохшие рубашки опять липли к спине, кузнечики трещали, и Ванька, забыв про время, гонялся за ужом, пока Петька не ахнул: «Козы-то где?»

Стадо потихоньку вернулось в деревню и, уже соблазнённые сочной капустой Фролова, топтало грядки. Отец нашел Ваньку к вечеру. Он знал, что крапивы не избежать.

– Батюшка, я не нарочно… – начал он, но отец, молчаливый как гроза, срезал стебли крапивы серпом.

– Руки марать только, – объяснил отец, – в глаза совестно смотреть людям. Как день настанет, так только и слышу: «Ванька то, Ванька это».

Ванька лишь всхлипывал, сдерживая слёзы, подставлял голени. Жгучие полосы вздувались на коже, но хуже боли был стыд: отец, не ударивший даже в пьяном гневе, теперь хлестал его как конокрада.

– Хозяин – не тот, кто землю имеет, а тот, кто за дело отвечает, – сказал отец, бросив крапиву. – Запомни мою науку.

Ветер принёс запах дыма – то ли из печи, то ли от далёких пожаров. Иван Филипович потрогал шрам на голени, давно уже нечувствительный. «Хозяин…» – повторил он про себя. Эти слова, как наказ, вели его через гражданскую, окопы Сталинграда, через голод, через похоронки. Отец, исчезнувший в мясорубке коллективизации, учил не бояться боли – ведь после неё снова придется вставать, рабоатть не разгибаясь, пахтать землю.

Поднимаясь из праха и пить жизнь из горького молока и слез.

А крапива… Она росла теперь на могиле отца, которого так и не нашли. Иван Филипович, гладя шрам, улыбался. Боль ушла. Осталась благодарность.

Вспомнил он и еще один самый один из самых горьких моментов его жизни.

Сентябрь 1945 года он возврашался домой, по той самой пыльной проселочной дорогой, где бегал мальчишкой.

Иван шагал, не чувствуя тяжести вещмешка за плечами. В ушах гудело: «Живы… все небось…увижу расцалую, вымахаили все небось,…»

На краю деревни, у колодца с перекошенным журавлём, стояла Аннушка. Не та, что провожала его в 41-м – румяная, с косами как спелая рожь, а худая, с лицом, вытянутым голодом и немыми вопросами в глазах. Рядом примостился Владимир, семилетний, незнакомый, с отцовским упрямым подбородком.

Она не бросилась к нему. Не зарыдала. Стояла у порога, будто боялась пустить в дом, где на стене висели пять лубочных ложек – по числу сыновей, ушедших на фронт.

– Матвей погиб под Смоленском… – начала она, глядя куда-то мимо, в пустоту. – Письмо прислали: «Пал смертью храбрых». Иван – в танке сгорел… под Прохоровкой.

Голос её трескался, как сухая лоза.

– Дочки Валентина и Ольга, санитарками были. Под бомбёжкой раненых выносили… пока самих не накрыло. Степан с Сергеем, пацанята, на минном поле подорвались… там на опушке березка стоит, ты болжен помнить.

Она перечисляла, как будто читала чужие похоронки.

– Коленька , Варя и Катя, от тифа померли, голодно совсем было, Володя чудом выжил. А дитя, я под яблоней похоронила, трех дней не прожил. Мы, ему даже дать не успели. Только Володя и выжил.

Анна закрыла на миг глаза, продолжая:

– Всё… как ты велел, берегла… – Анна вдруг рухнула на колени, вцепившись в его гимнастёрку обеями руками. – Прости… ради Христа… Не смогла… сберь деток …не смогла..

Иван молчал. Где-то внутри оборвалась последняя струна, та, что держала его в окопах, заставляла ползти по снегу с раздробленной ногой. Он видел лица: всех своих детей Матвей, смешливый, с веснушками; Иван, упрямый, как он сам; дочки, певшие на заре… проказников Стапана и Сергея.. А теперь – тишина.

Только Владимир, прижавшийся к печи, глотал слёзы, чтобы не расплакаться громко.

Ночью, когда Анна уснула, измождённая плачем, Иван вышел во двор. Луна освещала огород, где крапива, как в детстве, жалилась у забора. Он сорвал стебель, провёл по ладони – жгло, но не больно. «Хозяин – не тот, кто землю имеет, а тот, кто за дело отвечается…»

Утром он разбудил Владимира:

– Пойдём, сынок, корову подоим, мамка пусть поспит .Заслужила.

Глава 6

Иван и Анна растили Володеньку – послушного и трудолюбивого мальчика, который рос, радуя родителей своими талантами. Он замечательно рисовал и пел, играл в местном футбольном клубе, вечно что-то мастерил. Учёба давалась ему легко, особенно физика и математика.