Град огненный

– По роже видно – душегуб, – подытоживает мужик и продолжает мести улицу.

А я думаю о Поле. И о том, сколько дней осталось до получки. И не смотрю в витрины кондитерской, где с утра выкладывают свежую выпечку и многослойные, украшенные кремовыми розами торты.

* * *

Ближе к обеду в лабораторию заглядывает Марта и сладким голосом сообщает:

– Янушка, тебя к телефону.

Марта всегда общается в раздражающей сюсюкающей манере. Уверен, если бы ей встретилась ныне мертвая Дарская Королева – двадцать тонн живого веса, когти и гигантское жало, – Марта назвала бы ее лапушкой и похлопала по жвалам. Но Марта заботит меня куда меньше, чем неожиданный звонок. Мне не звонят. Почти никогда. Васпы – молчуны и консерваторы. У меня нет друзей, поэтому от звонка я ничего хорошего не жду.

– Ян Вереск? – произносит в трубку вежливый женский голос. – Вас беспокоит миграционная служба. Отдел по надзору.

Я замираю с трубкой возле уха. За столом Марта медленно перекладывает бумаги, делая вид, что увлечена работой. Но по ее позе заметно, что она вся превратилась в слух. Я поворачиваюсь к ней спиной.

– Чем обязан?

– Простите за беспокойство, – заученно продолжает вежливый голос. – Но ваша диагностическая карта просрочена. Когда вы обследовались последний раз?

– Месяц назад, – бормочу я, и в спину сейчас же ввинчивается любопытный взгляд Марты.

– Четыре месяца, – мягко поправляет меня собеседница. – Возможно, вас не устраивает ваш куратор?

Я быстро хватаюсь за подсказку:

– Возможно…

И не слишком грешу против истины. Прошлый куратор был напыщенным индюком и не интересовался ничем, кроме своей диссертации.

– Мы так и подумали, – голос в трубке теплеет. – Поэтому сменили специалиста. Доктор Поплавский очень хороший врач. Рекомендуем обратиться к нему как можно скорее. В противном случае будем вынуждены поместить вас в стационар на повторную реабилитацию.

Черт!

Кажется, ругаюсь вслух. Почему отдел по надзору объявился сейчас? Связано ли это со смертью Пола? Нельзя допустить изоляции, сейчас я нужен здесь. Поэтому отвечаю в трубку спокойно и учтиво:

– Разумеется. Когда?

– Скажем, сегодня, в половину шестого?

– Хорошо, – я записываю адрес на салфетке, прикрываясь ладонью от любопытной Марты.

– Кто звонил, Янушка, котик? – сладко щебечет она.

Я вешаю трубку и убираю адрес в нагрудный карман:

– Тайная поклонница.

Марта недоверчиво хмыкает. Она уверена, что у меня нет постоянной женщины. Да что там постоянной – нет никакой. Женщины шарахаются от меня, как от заразного. Я чувствую это и не пытаюсь навязываться.

Потом захожу к Торию.

Он беседует по телефону с женой и жестом приглашает сесть, продолжая говорить в трубку:

– Да, дорогая… конечно, не забуду. Что еще? Фарша? Сколько? Записываю…

Он черкает в блокноте, послушно кивая головой. Торий иногда несносен и может накричать на подчиненного за глупую ошибку, зато рядом с Лизой превращается в смирного ягненка. Моя фамилия, Вереск – ее детская фамилия. Когда-то я думал, она моя потерянная сестра, но это оказалось ложью. Лизу вовлекли в хитрый и бесчеловечный эксперимент и использовали как наживку для меня. А я поверил и клюнул. Уже после Перехода Торий несколько раз проводил контрольные тесты, но результаты оказались отрицательными. Этого следовало ожидать: васпы обречены на одиночество.

Жду, пока он договорит. Замечаю на краю стола вазу с конфетами. Живот сводит судорогой, и я отвожу взгляд, осматривая кабинет. По стенам развешены дипломы и графики, на большой фотографии Торию вручают национальную премию за то, что доказал существование васпов и разработал программу по их ада-пта-ции в обществе. Меня на торжество не позвали.

– Прости, что заставил ждать, – улыбается Торий и кладет трубку на рычаги. – Заботы семейные.

Я понимающе киваю, хотя семьи у меня никогда не было, и, вероятно, не будет.

– Все в порядке? – спрашивает Торий. – Я не видел тебя в столовой.

– Много работы. Хочу закончить пораньше. Ты позволишь?

– Да, конечно, – соглашается он. – Это как-то связано с сегодняшним звонком?

– Уже весь институт в курсе? – вопросом на вопрос отвечаю я.

Торий смеется.

– Марта говорила, что тебе звонила какая-то женщина с приятным голосом, а ты краснел, бледнел и выглядел совершенно растерянным. О! Дай ей волю – она за глаза тебя и женит, и разведет!

– Звонили из миграционной службы, – делюсь я.

С Торием можно быть откровенным. Это странно, учитывая, что еще три года назад мы ненавидели друг друга до зубовного скрежета. Хорошая дружба иногда проистекает из хорошей вражды.

– Это как-то связано с самоубийством Пола? – спрашивает Торий.

– Не знаю. Но мне поменяли куратора.

Торий приподнимает брови.

– С чего вдруг? Ты пропустил плановое обследование? Хотя стоп. Ты ведь ходил две недели назад? И раньше… помню, ты отпрашивался в феврале, когда все работали сверхурочно, а ты сказал…

– Не ходил, – жестко обрываю я.

– Ты врал! – возмущается Торий. – Скотина ты неблагодарная, вот кто.

Нет смысла отпираться.

– Скотина…

– Манипулятор хренов.

– Угу, – я готов провалиться сквозь землю. – Ты можешь что-нибудь сделать?

– И редкий наглец в придачу, – заканчивает он.

Соглашаюсь со всем. Но слова женщины из отдела по надзору не выходят из головы: «В противном случае, мы поместим вас в стационар…»

У меня просто нет времени играть в раскаяние. Это понимает и Торий.

– Кого тебе назначили? – спрашивает он.

Оказывается, имя психотерапевта совершенно вылетело из головы.

– Что-то длинное, – говорю я. – Не могу вспомнить точно.

– Тогда тебе ничего не остается, как идти, – злорадно отвечает Торий. – Я твой поручитель, а не психиатр.

– У тебя есть знакомые медики.

Для галочки мне бы подошел любой, но Торий непреклонен.

– Сходи хотя бы раз, а там посмотрим. Если честно, я давно жду случая, чтобы потравить тараканов в твоей голове.

Определенно, мир в сговоре против меня.

Поднимаюсь со стула. Взгляд падает на вазу с конфетами и на долю секунды кабинет смазывается и плывет. Я хватаюсь за стол, чтобы сохранить равновесие.

– Все в порядке? – слышу встревоженный голос.

– Да.

Предметы обретают четкость, только в ушах стоит противный звон.

– Уверен?

– Да.

Еда – такие пустяки по сравнению со смертью Пола или необходимостью посещать психотерапевта.

– Ты вообще обедал сегодня? – задает Торий вопрос, который, я надеялся, не задаст никогда.

– Я работал.

– Когда ты ел сегодня в последний раз? – допытывается он.

– В последний раз я ел вчера, – отвечаю послушно и опасаюсь, что ваза с конфетами полетит в мою голову, но Торий просто спрашивает:

– Ты идиот?

И кладет на стол десятку – ровно столько, сколько я передал накануне в бла-го-тво-ритель-ный фонд.

– Шагом марш в столовую! – велит он. – И без глупостей, понял?

– Так точно, – по старой военной привычке отзываюсь я.

Забираю деньги и выхожу из кабинета. И только потом вспоминаю, что снова забыл поблагодарить.

* * *

На табличке написано:

«Доктор Вениамин Поплавский, психотерапевт».

Перечитываю и раз, и другой. Чертыхаюсь.

В Даре не приняты длинные имена, а в Ульях мы почти не общались между собой. Понадобилась уйма времени и сил, чтобы научиться разговаривать развернутыми фразами. Поэтому решаю, что буду называть куратора «здравствуйте, доктор» и «до свидания, доктор».

Берусь за ручку. Она скользит под мокрой ладонью. Порог кабинета как мостик, что соединял коридор Улья с его сердцевиной – куполом, где обитала Королева.

Воздух там становился тяжелее, суше, а запахи приторнее. Я помню чувство головокружения и удушья, с каким шел по колено в клубящемся тумане, среди покатых сводов, покрытых белым налетом. Панический ужас, от которого подгибались ноги и высыхала во рту слюна. Хотелось бежать прочь, не разбирая дороги, пока хватает сил. Но от Королевы не скрыться – вечно голодная, окутанная пеленой тумана, она знала о тебе все. Ее голос вторгался в мозг и вычищал его от неуставных мыслей. Я обожал ее и боялся до обмороков.

Работа психолога тоже напоминает препарирование: разума, а не тела. В какой-то степени это похуже пыток.

Отчаянно хочется, чтобы эти «здравствуйте» и «до свидания» оказались последними. Но я понимаю, что если лидер васпов нарушит правила, то кто их будет придерживаться вообще?

Противоположную стену занимает большое окно, наполовину занавешенное шторами. Перед ним – письменный стол. В углу стоит журнальный столик и торшер. А рядом – кресло. И в нем сидит пожилой толстяк и ест мороженое. Ложка дразняще позвякивает о стенки вазочки. «Клубничное», – отмечаю про себя, а вслух говорю:

– Разрешите войти?

Доктор подскакивает, будто слышал ни скрипа двери, ни тяжелых шагов. Его круглое лицо расплывается в улыбке.

– Ян Вереск? Очень рад с вами познакомиться! Да вы не стойте, проходите-проходите. Я не кусаюсь.

Его лукавая улыбка и шутливый тон раздражают.

– Меня направил отдел по надзору.

Доктор отодвигает вазочку с мороженым, разводит руками.

– Что ж поделать, голубчик! Я ведь жду вас, жду, а вы все не идете. Да не стойте в дверях!

Он подходит, а я инстинктивно отступаю, пока в спину не упирается дверная ручка. Как пистолетное дуло.

– Куртку вешайте сюда. Вам помочь?

Доктор дотрагивается до меня, и по хребту прокатывается ледяная лавина.

Я не люблю лишних прикосновений. Эта привычка сформировалась в пору ученичества, когда любой контакт означал боль. А люди не трогают васпов потому, что мало кто в резвом уме захочет погладить таракана. Это неприятие заложено в генетической памяти, как в наших заложена жажда разрушения. Но отступать некуда, поэтому я неловко снимаю куртку, от волнения и неуклюжести путаясь в рукавах, и доктор начинает мягко, но непреклонно оттеснять меня в комнату. Его жесты ненавязчивы, а я чувствую себя зверем, угодившим в капкан хищника еще более хитрого и беспощадного. И тем опаснее капкан, что выглядит на первый взгляд безобидно. В этом лукавство и подлость человека. Лучше бы меня просто огрели по затылку – так было бы честнее.

– Вы, должно быть, решили, что я не ждал вас? – продолжает доктор. – Представляю, что вы могли подумать, когда увидели, как я втихаря уплетаю мороженое!

Он смеется, отчего его щеки наливаются румянцем. Я присаживаюсь на самый краешек дивана, и внутри весь как пружина. Но что бы ни говорил и не делал психотерапевт, придется выдержать и это.

– На самом деле я страшный сладкоежка, – посмеиваясь, говорит доктор. Он садится в кресло, и теперь нас разделяет только журнальный столик. – Моя жена этого не понимает и всегда оттаскивает от кондитерских отделов. Однажды она послала меня за хлебом и знаете что? Я вместо хлеба купил два кило конфет. Так что здесь у меня тайное логово. Поддаюсь соблазну, когда выдается свободная минутка. Понимаете теперь, что вы своим приходом спасли меня от обжорства?

Его многословие раздражает. Но еще больше раздражает запах клубники и сливок.

– Раз уж вы зашли в гости, – заканчивает доктор, – поможете мне разделаться с порцией? Клянусь, если я съем хоть немного, на мне разойдется халат!

Он поднимается и достает вторую хрустальную вазочку. Сглатываю слюну и слежу, как он перекладывает из початого брикета остаток. Наверное, я сейчас похож на осу, которая кружит вокруг блюдца с сиропом, но так и не решается сесть – ведь где-то рядом маячит мухобойка.

– Угощайтесь, дружочек, – доктор протягивает вазочку.

– Это подкуп?

На его лице не дергается ни один мускул. Улыбка искренняя, но в глазах затаилась хитринка.

– Что вы, голубчик! И в мыслях нет! Впрочем, не хотите, как хотите.

Он подвигает вазочку ко мне. Попытка установить контакт забавна… но полуголодное существование не настраивает меня на веселье, поэтому произношу сдержанно и четко:

– Предлагаю начистоту, док. Я не голубчик и не дружочек. Я вам не нравлюсь. Вы мне не нравитесь. Задавайте вопросы или баш на баш: вы мне – штамп в диагностической карте, я вам – рекомендацию. Идет?

Смотрю на него в упор, тем взглядом, от которого раньше в страхе сжимались солдаты и падали на колени люди. Но доктор лишь сокрушенно качает головой.

– Боюсь, вы что-то напутали, голубчик. Ошибочно приняли меня за кого-то, и я даже знаю, за кого: за бездушного карьериста, которому нет дела до чужих судеб. Возможно, вы привыкли иметь дело именно с такими? Тогда мне вас искренне жаль.

– Так что за печаль? – огрызаюсь. – Подпишите карту, и мы никогда больше не встретимся.

– Э, нет! Так не пойдет, – категорически заявляет он. – Ничего не дается легко и просто, вам ли не знать? Побег от проблемы так и останется побегом, но не ее решением.

– Мне нечего решать.

– Вы, правда, так думаете? – улыбается доктор, словно знает какую-то тайну. А я вжимаюсь в спинку дивана: очередная паническая волна накрывает с головой. Вспоминаю о своем сне, о русалке с перерезанным горлом. Когда тебя возбуждают мертвые девушки – это определенно проблема, приятель.

– Сделаем так, – говорит доктор. – Я больше не стану утомлять вас разговорами и расспросами. Когда вы будете готовы – сами скажете мне об этом. Хорошо? Но только – я подчеркиваю! – когда захотите сами.

– А если я никогда не захочу?

– О! – пылко возражает он. – Вы захотите. Ведь будь иначе, вы не появились бы здесь, не так ли? Вы и ваши товарищи. И говоря «здесь», я имею в виду не только мой кабинет, а город и общество в целом.

Не знаю, что на это сказать. Сердце бьется тревожно и быстро, а я не могу его контролировать. И это пугает.

– Друг мой, я знаю таких, как вы, – мягко произносит доктор. – У вас внутри огонь. Вы научились прятать его очень глубоко, но поверьте, я умею разглядеть пылающие души. И вы не успокоитесь, пока не завершите начатое. Я прав?

Ежусь. От его слов что-то поднимается во мне – я еще не могу подобрать этому чувству название, но мне не нравится его горький привкус. Я долго думаю прежде, чем ответить:

– Так что вы будете делать теперь?

– Ждать, – просто отвечает доктор. – И разговаривать о разных вещах. О погоде. О сладостях. О музыке. О несносных соседях. О натирающих ноги туфлях. Да мало ли найдется тем? А пока, – он снова указывает на хрустальную вазочку, – все-таки попробуйте мороженое. Ей богу, если не захотите, придется выкинуть. А жалко.

Он протягивает чайную ложку. Машинально беру ее и наблюдаю, как скользнувший из-под штор солнечный зайчик играет на полированной грани.

* * *

И с чего я паниковал?

Доктор не вскрыл меня ни ножом, ни словом. К тому же, встреча с психо-тера-певтом наводит на мысль, что у Пола тоже был свой куратор. Вот только разглашать информацию никто из врачей не станет. Возможно, расскажет полицейскому, но не лаборанту. Тем более – не васпе.

Значит, этот вариант отпадает. Тогда что еще? Может, Пол тоже вел дневник? Нужно узнать у Расса и попасть в опечатанную квартиру.

5 апреля, суббота. Перемены

До Перехода я почти не общался с Рассом. Пересекаясь на заданиях, мы не обменивались и словом. У каждого была своя территория и добыча. Я – офицер преторианской гвардии головного Улья. Какое мне дело до приграничья? Комендант значимая фигура в иерархии васпов, но не преторианец. Он никогда не знал, каково это –слышать в голове тоскливый шепот Королевы. И не узнает, каково это – остаться с пустотой вместо него.

Кошмары о смерти Королевы преследуют меня не реже, чем сны об убийствах.

Я был слишком слаб, чтобы участвовать в сражениях, когда Ульи подвергались бомбардировке, а васпы гибли сотнями, пытаясь защитить свою богиню и мать. Зато я помню боль, похожую на взрыв фугасной бомбы в голове. Пожар, опаливший внутренности и оставивший тлеть не разумное существо – головешку. Помню вой: он вспорол меня, будто разделочным ножом. Меня рвало кровью и желчью, а она звала меня, звала, звала… Этому зову нельзя противиться, его нельзя забыть. Инстинкт вел меня туда, где в муках корчилась Королева, опаленная огнем, отравленная ядом.

– Пойми, – говорил Торий, – тебя так выдрессировали.

Понимаю. Конечно, она не была ни богом, ни матерью. Наша тоска по ней – тоска по прошлому. Но со смертью Королевы умерла часть меня. Она была тем, что соединяет рой, и люди быстро догадались, как обезоружить монстра: они препарировали нам мозг. Нервные окончания по-прежнему посылают импульсы, но они уходят в пустоту. И эта пустота коварна. Она может ждать очень долго, так долго, пока не потеряешь бдительность. Пока не кончатся таблетки – белые, голубые и красные. Пока тоска не станет такой мучительной, а тьма такой беспросветной, что устаешь бороться и сдаешься. И поворачиваешься к пустоте лицом, заглядывая в провалы ее глаз. Тогда она заглядывает в твои…

– Нет, – категорично говорит Расс. – Это слишком простой выход.

Он разливает по стаканам бесцветную, остро пахнущую жидкость. Из закуски только горсть конфет.

– Помянем Пола!

И опрокидывает содержимое стакана в глотку. Пью следом, морщусь. Местная водка довольно крепкая, но совсем не то, что мы распивали в Ульях – настойка на еловой хвое, высушенной траве илас и сильно разбавленном яде Королевы.

– Я звонил в морг, – приглушенно говорит Расс. – Ты знал, что его уже похоронили?

Жар, возникший в горле, опускается вниз и достает до сердца. И оно вспыхивает и начинает биться тревожнее и быстрее обычного.

«У вас внутри огонь», – вспоминаются слова доктора с непроизносимым именем.

Я прижимаю кулак к груди. Качаю головой, без слов отвечая на вопрос Расса. Не знал. Откуда?

– Да, – продолжает комендант. – Родных у Пола нет. Имущества тоже. Думаешь, он покончил бы с собой, зная, что его зароют, как дворнягу?

– Мертвым все равно.

Я отворачиваюсь и смотрю в угол комнаты. У изголовья кровати ворочается и вздыхает тьма. Чем она гуще, тем легче в ней спрятаться чудовищам. Слышится легкий шорох – это мыши скребутся в поисках крошек. Но брать у Расса нечего: он живет в обустроенном подвале, в котором раньше хранили дворницкие принадлежности и ненужный хлам. А теперь половину помещения занимает железная кровать, другую половину – стол. И всю комнатушку можно пересечь в два шага.

– Надо осмотреть квартиру Пола, – говорю я.

Некоторое время Расс думает, жует конфету, потом произносит:

– Я знаком с вахтером из его дома. Дед не злой. К нашим хорошо относится. А за бутылку другом станет. Проверено.

Расс ухмыляется, и я ухмыляюсь следом. В этом мире деньги не только шуршат, но и булькают. Сколько спирта можно унести из лаборатории Тория? Бутылки хватит.

Спрашиваю:

– Когда его можно застать?

– А всегда! Он на вахте и живет, пока домоуправша разрешает. Его дети из квартиры выгнали.

– Почему выгнали? Им жить негде?

Расс фыркает и смотрит так, словно я сморозил величайшую чушь.

– Как же! Деньги им нужны. Квартиру можно задорого продать. И хорошо, что выселили, а не убили.

Мир людей не менее жесток, чем мир васпов. Возможно, Пола тоже убили из корысти? Расс тем временем разливает водку по стаканам.

– За здоровье! – комментирует он и осушает махом.

Я следую его примеру. Когда пьешь – не слишком думаешь о еде. Напряжение последних дней спадает, и пустота исчезает ненадолго.

– Знаешь, что сказал Пол, когда мы виделись последний раз? – спрашивает Расс и отвечает сам: – Переход – лучшее, что с ним случилось за всю жизнь. Да, не все идет гладко. Но у нас появилась возможность выбора. Возможность самим распоряжаться судьбой.

– Возможность жить в подвале и работать дворником.

Дразнить медведя в его же берлоге не лучшая затея, но Расс не понимает сарказма. Он хлопает ладонью по столу и говорит:

– Пусть! Я верю, скоро все изменится к лучшему. Надо только подождать. Перемены уже происходят. Слышал про «Открытые двери»?

Еще бы. Этот благотворительный фонд сразу взял на себя заботу о беженцах с Севера. Иронично, но васпы тоже попали под эту категорию. Еще более иронично, что основатель фонда – женщина.

– Миллер, – вспоминаю режущую слух явно не Южноудельскую фамилию.

– Хлоя, – благоговейно поправляет Расс и подпирает кулаком небритую щеку: – Помнишь рядового Свена? Долговязого пацана из четвертого Улья? Он как раз служил под командованием Пола.

– Я должен знать всех рядовых в лицо?

– А Хлоя знает! – ухмыляется Расс.

Это явная шпилька в мой адрес, маленькая месть за предыдущий сарказм. И пока я перевариваю услышанное, комендант продолжает, как ни в чем не бывало:

– Так вот, Свен обратился к ней за помощью. Пацан молодой. Ему учиться надо. А Хлоя запросила результаты его диа-гнос-тической карты, подготовила это… как его? Ходатайство! – Расс выплевывает непривычное слово, как ругательство. – И выбила ему место в тех-ни-куме! Представляешь?

Он смотрит со значением, будто ожидает, что я упаду со стула от изумления. И когда этого не происходит, заканчивает:

– Если он будет хорошо учиться, то попадет в институт.

Действительно, прорыв. Я должен радоваться за парня, но на душе отчего-то становится кисло.

– Почему он пошел к ней, а не ко мне?

– А что бы ты сделал? У тебя, конечно, чуть больше прав, чем у остальных. Непыльная работа и известность в определенных кругах. Но у людей куда больше возможностей и связей. Да и признай: не каждый рядовой решит добровольно подойти к преторианцу. К тебе тем более.

Он прав. Даже перешагнув через годы унижений и муштры, признав во мне лидера и пойдя за мной, васпы знают, что я носил панцирь Зверя и опасаются этого.

– Место женщины у плиты, а не в политике, – бормочу я.

Расс хохочет в голос и поднимает новый стакан.

– Тогда выпьем за перемены!

Мы пьем. А потом еще и еще. Расс достает пожелтевшую тетрадку с замурзанными краями и начинает зачитывать стихи. Я мало что понимаю в этом. Но делаю вид, что слушаю, хотя мыслями нахожусь далеко. Думаю о Си-Вай. Сумев однажды накрыть осиное гнездо, они смогут проделать это снова. Зачем убирать нас по одному? Куда проще доказать, что мы все те же подонки, и загнать в лаборатории, откуда никто не выйдет живым. Думаю о благотворительном фонде и женщине, которая взялась решать проблемы васпов за моей спиной. Это злит, несмотря на возможные перспективы.

6 апреля, воскресенье. Воспоминания

Записал сразу, как только вернулся домой. Не считаю попойку с комендантом выдающимся событием, но если берусь – довожу начатое до конца. В рапортах я всегда крайне педантичен и четко соблюдаю хронологию.

Итак. Сейчас – четыре часа пополудни. Остаток дня проведу дома. Моя голова похожа на улей, в котором носятся ополоумевшие осы, и я готов выпить всю воду, которая течет из крана, будь она трижды ржавая.

Сегодня я ставлю рекорд: в кои-то веки проспал за сутки не четыре и даже не семь часов, а целых одиннадцать! Ночью – у Расса, на полу. Днем – у себя и тоже на полу. Просто не дошел до кровати и упал там, где подкосились ноги. А еще я не принимал таблетки. Думаю, именно поэтому мне приснились кошмары. Не те, что снятся обычно.

Этот сон отбросил меня на три года назад. Ко времени, когда я стал Зверем и поборол смерть.

* * *

Снег в Даре начинает таять где-то к концу апреля. За май он сходит полностью. Но, дьявол! Какой же длинной оказалась весна…

Каждый раз, погружаясь в беспамятство, я хочу проснуться через десять, двадцать, сорок часов. Или же не просыпаться вовсе. В короткие мгновенья забытья вижу себя со стороны – идущего через буковые леса Зверя. Ветер доносит запах гари и сыплет с неба огненную крупу. Солнце встает за хребтом, и земля трескается, крошится в пыль и пепел под стальными когтями. Я чувствую запах крови и невыносимой сладости, словно пропитанную кровью и жженым сахаром тряпку прижимают к самому носу. Тогда становится трудно дышать и появляется чувство падения – бесконечный полет в антрацитовую мглу, изъеденную воспаленными язвами пожаров.

В разверзшейся жаровне я вижу лица слепых и вечно голодных подземных богов – они беснуются на неизмеримой глубине, бесформенные и лишенные разума. Их голоса напоминают треск помех в радиоприемнике или падение талых сосулек. Я прошу о чем-то, но не слышу собственных слов. Потом их бесформенные тени меняются, становятся выше и прозрачнее. Верхушки вскипают морской пеной и с ревом бьются о скалистые берега – как на картинках в моей детской книжке. Брызги въедаются солью в подставленное ветру лицо, сзади подходит женщина и обнимает за плечи. Ее руки мягкие, ласковые и теплые. От нее пахнет хлебом и молоком.

– Вот видишь, родной. Я показала тебе море, как обещала…

Она целует меня в макушку и начинает отступать обратно, в студеную тьму. Тянусь следом, но ноги вязнут в трясине. Силуэт женщины превращается в бесформенную тень. Она съеживается, руки становятся крыльями, из черного изогнутого клюва вырываются не слова, а хриплое карканье.