Иезуит

– О, ты начинаешь говорить проповеди! Напрасно ты отказался от монастыря, в который я тебе предлагал постричься. Ты мог бы там проповедовать монахам, – сказал Монморанси.

– Монморанси, – проговорил граф, поднимаясь на локоть, – гордость ослепляет тебя. Ты сильный и храбрый старик, но ведь и для тебя придет день смерти!

– Я христианин, как все Монморанси, – сказал коннетабль, невольно содрогаясь при словах графа. – Когда смерть придет за мной, она найдет меня приготовленным и утешенным моей религией.

– И твоя религия одобрит, что ты столько лет истязаешь несчастного, который давно искупил свои грехи? И ты думаешь, что Бог простит тебя, когда ты скажешь Ему, что никакая мольба не могла склонить тебя к прощению.

Герцог усмехнулся.

– Ты уже перестал понимать, бедный старик. Ты напрасно беспокоишься. Преподобный отец Лефевр из общества Иисуса отпустил мне уже грех мой за то, что я содержу тебя здесь, и за то… что буду всегда держать тебя в заключении.

– Ну теперь настало время с этим покончить! – закричал внезапно Красный и набросился на Монморанси, повалив на пол и навалившись на него.

– Подлец! – завопил испуганный неожиданным нападением герцог. – Оставь меня… Я велю тебя повесить… Доминико, помоги мне, ударь этого негодяя в спину!

– Я занят совсем другим делом, господин, – отвечал Доминико, разражаясь смехом.

Между тем герцог яростно боролся с Красным, но ничего не мог поделать против его железных рук.

А Доминико в это время, подойдя к герцогу, развязал его кожаный пояс и быстро связал ему руки. Таким образом, Монморанси сам оказался пленником.

– Успокойтесь, герцог, – говорил Доминико, обыскивая его. – А! Наконец я нашел то, что искал.

И, говоря это, он вынул длинный и острый кинжал, который был спрятан в верхней одежде герцога.

– Ради бога, не проливайте кровь! – воскликнул скованный старик. – Освободите меня, как сможете, только не ценою крови!

– Как ты, отец, прикажешь, так и будет сделано, – сказал почтительно Красный, которым оказался не кто иной, как виконт де Пуа.

А Доминико продолжал обыскивать герцога, который счел за лучшее молчать, и вскоре нашел маленький ключик. По злобному взгляду герцога Доминико угадал, что отыскал то, что было необходимо.

– Вот! – воскликнул он. – Вот этот ключ! Господин герцог облегчает наши труды и возвращает вам, граф, свободу. Вот уже готово!

И цепи графа де Пуа, открытые найденным ключом, со звоном упали на каменный пол темницы.

Пленник поднялся на ноги; он слегка пошатнулся, но вскоре встал твердо и подошел к коннетаблю.

– Герцог! – сказал он величаво и грустно, скрестив на груди руки. – Как ты видишь, недолго пришлось издеваться тебе над Богом.

Монморанси ничего не отвечал, с ужасом сознавая, что именно собирались с ним сделать его слуга и сын графа.

В один миг они сняли с коннетабля все платье, оставив его в нижнем белье, и подтащили к цепям.

– Смилуйтесь! – шептал герцог. – Лучше убейте меня, чем такая ужасная смерть! Будьте христианами.

– А ты разве был христианином по отношению к моему отцу? – спросил виконт, замыкая цепи на запястьях герцога.

– Сын мой, – предостерег граф, – смотри, что делаешь. Как бы мы не превысили свою власть?

– Отец, это просто необходимо. Если он останется на воле, то скоро опять проявит свое тиранство над нами. Нужно, чтобы он остался здесь, пока не придут его освободить. Но пока придут за ним, мы успеем скрыться.

Граф вздохнул и замолчал.

Вскоре герцог был надежно закован.

– Теперь попробуй-ка на себе тяжесть этих цепей, – сказал ему желчно молодой человек. – А мы с тобой, отец, приступим теперь к делу.

Виргиний де Пуа сел на камень. Доминико вынул из кармана бритву и сбрил графу его густую бороду, оставив только усы и маленькую бородку клинышком, по тогдашней моде. После этой операции они быстро надели на де Пуа платье, оружие и даже сапоги де Монморанси. Пленник стал совершенно неузнаваем.

После этого все трое направились к дверям камеры.

– Остановитесь! – кричал герцог, протягивая закованные руки. – Если вы меня освободите, клянусь, что не причиню вам никакого вреда и помогу всеми своими силами.

– Чересчур поздно! – воскликнул Доминико. – Ты должен был сделать это гораздо раньше.

И они удалились, с шумом захлопнув за собой железную дверь.

И тогда великий коннетабль Франции, человек, участвовавший в двадцати битвах, насмехавшийся над опасностями, опустился на пол и заплакал. Плакал, как дитя, как женщина. Несчастье сломило его железную волю, и неумолимый человек превратился в бессильного страдающего узника.

XIII. Критическое положение

Три заговорщика, закрыв подземную тюрьму, пошли по коридору. Только старший де Пуа приостановился на минуту, прислушиваясь к воплям несчастного, занявшего его место.

Граф поднял умоляющий взгляд на своих спасителей. Но на лице Доминико и виконта он прочел такую непоколебимую решимость, что не осмелился и ходатайствовать за наказанного. На самом деле это наказание было вполне заслуженное. Спутники направились далее. Доминико шел впереди, указывая дорогу. Он поднимался с легкостью и быстротой по лестницам, знакомым ему. Так они дошли до железной двери, ведущей из кабинета герцога в подземную тюрьму. Вдруг слуга вскрикнул сдавленным голосом.

– Что там? – спросил виконт де Пуа.

– А то, что пока мы находились в подземелье, кто-то запер железную дверь, и то… что один Монморанси знает, где находится тайная пружина, которую надо надавить, чтобы дверь открылась.

– Придется искать ее! – сказал виконт, и все трое принялись обыскивать дверь и стены, но это не дало никаких результатов. Другого же выхода они не смогли отыскать и побрели дальше наугад. Бедный старик, обессиленный долгим заключением, не мог идти далее; сын же, спокойный и сильный, поддерживал его и почти нес, но наконец усталость одолела обоих.

– Сюда… сюда, – позвал запыхавшийся Доминико, – я, кажется, нашел выход.

Слабый свет проникал из почти незаметной щели в стене и в потолке. Беглецы бросились в коридор, открывающийся направо, и при тусклом свете факела увидели дощатую гнилую и ветхую стену. За этой стеной через многочисленные щели виднелся свет.

– Вот спасение, вот свобода! – кричал слуга с энтузиазмом и так сильно толкнул слабую деревянную стену, что доски разломались и вывалились, образовав широкое отверстие. Но, взглянув в него, Доминико в ужасе отскочил назад. Его спутники также прибежали и увидели, в чем дело. Доски заслоняли вход в круглую комнату, куда падал свет из отверстия в потолке. Но эта комната… не имела пола! Она представляла собой большой и глубокий колодец, вокруг которого имелся узкий карниз. В этот-то колодец и свалились доски, и если бы Доминико вовремя не остановился, то тоже упал бы туда. На дне колодца при свете сумерек виднелись стальные лезвия, воткнутые остриями кверху.

– Я уже слышал об этом! – прошептал Доминико, на лбу которого выступил холодный пот.

Это было в самом деле последнее слово феодального суда: на эти острия в колодец бросали несчастных, заслуживших немилость своего феодала.

– Какой ужас! – шептал граф де Пуа. – Теперь я понимаю, что человек, привыкший с самого раннего возраста видеть подобную жестокость, смотрит на страдания других равнодушно.

Между тем настал вечер, и свет в потолочном окне померк, факел вскоре угас. Наступила глубокая тьма, и наши несчастные беглецы вынуждены были дальше продвигаться по коридорам ощупью, ежеминутно опасаясь провалиться куда-нибудь.

XIV. Демон против демона

Сколько времени продолжалось то изнеможение, в котором находились наши герои? Может быть, считаные минуты, а может быть, часы. Они не могли дать себе отчета в чем-либо, ибо все упали духом. Тем не менее нельзя было назвать их малодушными, так как они находились во тьме подземелья. Поэтому о проявлении здесь геройства или необдуманной поспешности не могло быть и речи. Довольно долго шли они ощупью. Вдруг Доминико встрепенулся.

– Слушайте, – воскликнул он, – слушайте, здесь где-то близко говорят!

Эти слова ободрили его спутников. Виргиний де Пуа обладал наиболее чутким слухом, как все заключенные, привыкшие быть постоянно в тишине. Внимательно прислушавшись, он с уверенностью сказал:

– Говорят в двух шагах от нас, и я различаю два голоса.

– Должно быть, поблизости находится тонкая стенка, так как она так хорошо пропускает звук! – решил Доминико и, сделав два шага по направлению голосов, дотронулся до препятствия. Недолго думая, он вынул свой кинжал и воткнул в стену, ожидая встретить каменную перегородку. Но каково было его удивление, когда его кинжал вошел в какую-то щель.

– Стена деревянная! – шепнул он. – И кажется, довольно тонкая.

Беглецы принялись было проделывать проход, но случайно кто-то из них дотронулся кинжалом до где-то скрытого механизма пружины. Послышался легкий скрип, и целая деревянная панель без шума опустилась вниз. Им стоило большого труда удержаться, чтобы не вскрикнуть. Эта открывшаяся стена выходила в комнату и была заслонена стеллажами, сплошь уставленными книгами. Между книгами имелись проемы, через которые можно было видеть, что происходило в помещении. Наши беглецы забыли про голод и усталость и начали смотреть, потому что все это их крайне заинтересовало.

В этой скромной комнате находились и другие стеллажи и шкафы, наполненные книгами, дверь, закрытая зеленой портьерой, и широкое окно. Простой соломенный ковер с цветными полосами покрывал пол и заглушал шаги. Посередине стоял большой письменный стол, заваленный книгами и бумагами. Около стола сидел в огромном кресле священник, на вид строгий и холодный.

– Это преподобный отец Лефевр, – шепнул Доминико на ухо виконту де Пуа.

Виконт вздрогнул; он знал, каким непримиримым врагом отца был этот иезуит и какие интересы связывали его с герцогом де Монморанси. Находясь так близко около такого врага, молодой человек чувствовал скорее отвращение, чем страх.

Преподобный Лефевр был не один. Перед ним стоял восемнадцатилетний юноша, смущенный, с опущенными глазами, и отвечал на вопросы иезуита, которые, по-видимому, были для него весьма неприятны.

– Так, мой милейший паж, – сказал Лефевр, поднимая голову, – вас причислили к тем пажам, которые наиболее любимы первой дамой красоты наших дней, волшебницей Дианой?

Дрожь пробежала по жилам виконта, когда он услыхал имя другого своего врага. Что же касается юноши-пажа, то при словах иезуита его щеки сделались совсем пунцовыми.

– Преподобный отец!.. – лепетал он.

– Ну полно, – воскликнул весело иезуит, – отбрось лишнюю скромность! Разве я доминиканец или капуцин, чтобы ужасаться подобными вещами? Я тоже человек и был молод, как и ты, мой милый Танкред.

Юноша удивленно посмотрел на иезуита.

– Да, да, – продолжал тот, – я тоже был молод и имел свои слабости. Оно, впрочем, немудрено: госпожа твоя молодая, красивая, влюбленная и вдова, что дает много надежд… Бывают встречи в каком-нибудь уголке, поцелуи… обещания…

– Сударь!.. – воскликнул Танкред гневно, забывая, что говорит со священником.

– Ну, ну… понимаю, бедный мальчик, что есть вещи, которые желательно таить в сердце. А тайны любви очень сладки! Ха-ха! Видишь, я умею говорить красивые речи, как будто изучал итальянских поэтов-лириков, которых наш двор теперь также предпочитает читать.

– Но я исполняю всегда только свои обязанности, – сказал несчастный юноша, не зная, что говорить.

– Что ты исполняешь свои обязанности, это похвально, но ты не должен упускать из виду также обязанности христианина и католика и тех необходимых для дворянина и вежливого кавалера правил, которые составляют долг благородных. Ну теперь, Танкред, что тебе доверила твоя прелестная госпожа?

– Преподобный, – сказал решительно юноша, – моя госпожа не имеет привычки доверять мне что-либо… и если бы она это сделала…

– Ты бы находил, что не обязан исповедоваться в этом мне, не правда ли? – сказал с холодной улыбкой иезуит. – Я, твой духовный отец, имею право и считаю долгом требовать твоей откровенности.

– Но исповедь не должна передавать тайны других лиц, – ответил опрометчиво юноша.

– Ах! Так есть же тайны! Тайны других, так как ты не хочешь в них исповедоваться! Тут дело идет о принце Генрихе, дофине Франции, не так ли?

Танкред побледнел. Слова иезуита метко попали в цель, и юноша понял, что ему, Лефевру, все известно.

– Что, я прав? – настаивал священник. – Что ты видел? Что тебе доверила Диана? Что заговор на верном пути?

– Отец мой, – умолял несчастный паж, – не мучьте меня более!

– Я понимаю, что ты боишься… Но я не боюсь и хочу все, все знать!

Паж молчал. По его сжатым губам видно было непоколебимое решение сопротивляться этой чрезмерной власти. Лефевр понял все по выражению лица пажа.

– Вы сумасшедший, Танкред, – сказал иезуит строго, – и притом у вас недоброе сердце. Ваша голова переполнена темными мыслями, и вы думаете о других то же самое?

– Но, преподобный отец…

– К чему здесь «преподобный»? Выслушайте меня. Я согласился поместить вас около Дианы, хотя отлично знал, что может случиться между молодым и красивым пажом и молодой красавицей, полной страсти. Но я ждал от этого менее зла, для наибольшей славы Бога. Глубокая, серьезная любовь, которую вы питаете к особе по роду и по религии знатной, охраняла вас от других соблазнов; с другой стороны, обращая внимание Дианы, моей духовной дочери, на вас, я имел в виду дать другое направление кипящей страсти вдовы и тем спасти ее от разврата двора. Так видите, сын мой, хотя мой поступок может казаться достойным осуждения отуманенным глазам света, тем не менее он заслуживает похвалы, ради той цели, которой я хочу достигнуть.

– Цель для вящей славы Бога! – горько проговорил юноша.

– О мошенник! – произнес возмущенный Доминико. – Этим мерзким принципом прощается всякое злодейство, и всегда как бы для наибольшей славы Бога.

Граф де Пуа молчал; ненавистные теории учеников Лойолы явились ему в печальном свете. Между тем Лефевр продолжал:

– Я имею право надеяться на твою благодарность. Помещая тебя около Дианы и доставляя тебе внимание женщины, которая сводит с ума всех вельмож двора, начиная с короля и дофина, я полагал, что ты взамен этого поможешь моей отцовской руке отстранить Диану от пути заблуждения и повести ее к самым небесным добродетелям.

– Я на это всегда готов, отец мой! – воскликнул с невинным энтузиазмом юноша.

Танкред по природе своей был честен и добр, потому он и сопротивлялся сначала воле иезуита. Но действие пагубного учения последователей Лойолы имело быстрое и верное влияние на умы их воспитанников, потому паж и находил простым и естественным разговор своего духовного отца. Он считал ясной и понятной присвоенную священником формулу, в которой самое отвратительное шпионство мужчины против женщины называлось «средством привести заблудшую душу к небу». Еще несколько лет, и Танкред стал бы совершенным иезуитом и признавал бы как законную теорию, по которой убить монарха называлось «устранить препятствия», ну а другие преступления были услащены еще более мягкими формулами. Но в эту минуту паж вовсе не был расположен покоряться вдохновению отца Лефевра.

– Ты должен мне сказать, что происходило между дофином Генрихом и графиней, – настаивал иезуит.

– Но я ничего не знаю, ничего не знаю! – умоляющим голосом повторял Танкред.

Иезуит молча пожал плечами.

– Ну нужно, я вижу, помочь твоей памяти. Слушай! Вчера вечером, через два часа после того как потушили огни во дворце, молодой паж, позванный дамой своего сердца, вошел в ее вдовью комнату. Эти двое молодых людей были заняты… чтением жизни святых…

– Я не понимаю, про что вы хотите сказать, преподобный, – прошептал юноша, склонив голову на грудь.

– Подожди минуту, и ты узнаешь. Красноречие пажа и набожность госпожи были столь велики, что для этих двух голубков время летело, как стрела, и они не заметили, как кто-то в это время приближался и дверям комнаты, а этот кто-то имел право входить в спальню дамы, когда ему вздумается… Паж, нужно отдать ему справедливость, более испугался за свою даму, чем за свою участь, и согласился спрятаться в шкаф, и оттуда он видел… и слышал… более того, что ему следовало бы видеть и слышать.

– Помилуйте, святой отец! – шептал молодой человек чуть слышно и со слезами на глазах.

– Я понимаю, что это вещи неприятные, но те, которые охотятся за чужой дичью, не имеют права обижаться, когда их место занято законным хозяином. Теперь же я должен сказать, что наш спрятанный паж, о присутствии которого благородный посетитель и не подозревал, услышал, по воле или невольно, весьма важный разговор.

Танкред поднял голову. Все смущение в нем исчезло, и глаза его загорелись огнем.

– Преподобный отец, уверяю вас, я ничего не слыхал.

– Такой ответ показывает благородство дворянина. Если бы ты другому ответил иначе, я объявил бы тебя изменником чести дворянина и недостойным носить это имя. Но со мною… другое дело.

– Я вам повторяю, я ничего не слыхал! – ответил паж.

– Придется сказать тебе, что я уже все знаю и теперь только испытываю тебя. Разве я не знаю, что в этом разговоре шла речь о возможной перемене в царстве… и что сделаны были намеки на то, что король Франциск слаб здоровьем.

Говоря эти слова, иезуит наблюдал за пажом, желая узнать, какое впечатление произвели они на него. Страшное томление сжимало грудь иезуита, он чувствовал, что если он не так принялся за дело, то вся его надежда иметь союзника около Дианы рухнула бы. Но все-таки он ожидал, что слова его произведут должное действие. Танкред же, услышав Лефевра, потерял голову и бросился к ногам иезуита, воскликнув:

– Убейте меня, но помилуйте ее!

– Наконец ты решился говорить, – произнес Лефевр, вперяя в молодого человека холодный и острый взгляд. – Ну хорошо, расскажи подробно, если же нет…

Но паж уже оправился от минутной слабости и сказал:

– Ваше преподобие меня неверно поняли; я признаюсь в моей связи… с госпожой, но должен сознаться, что я испугался, услышав ваши слова, потому что, если слабость Дианы ко мне будет известна, то это может принести ей большой вред. Что же касается другого, то я ничего не знаю… ничего.

Иезуит размышлял. Он знал, что происшедший между дофином и его любовницей разговор затронул именно ту ужасную тему, о которой он предполагал. Дофин, горячего характера и жаждущий трона, несколько раз спорил с отцом, и доходило иногда до того, что оба вынимали шпаги из ножен. И с тех пор у дофина зародился адский замысел устранить отца.

Для иезуитов этот план имел великое значение, так как если бы на престоле воцарился Генрих II, то тогда они сосредоточили бы в своих руках власть над ним. И эта власть могла стать абсолютной, если бы они имели господство также над Дианой, его любовницей. Если бы иезуиты точно знали предмет разговора между Генрихом и Дианой, направленный против Франциска, и что этот замысел принял бы огромные размеры, то Лефевр получил бы неограниченную власть над Дианой, зная ее тайну, точнее, даже преступление. Вот адский план, который отец Лефевр придумал, и, казалось, ничто не препятствовало ему, если бы не упрямство Танкреда, угрожавшее разрушить замыслы иезуита.

– А! Ты не хочешь добровольно говорить, так я заставлю тебя! – И прежде чем паж опомнился, иезуит повалил его, поставил ему колено на грудь и вынул кинжал.

– Будешь ты говорить теперь? – прошипел иезуит. – Или, может быть, хочешь почувствовать острие кинжала?

– Нам пора вступиться, – шепнул граф де Пуа, который не мог оставаться спокойным при этой сцене.

Но Доминико остановил его жестом.

Паж, чувствуя себя во власти иезуита, даже не крикнул.

– Можете убить меня, – прохрипел он, сдавленный за горло, – но все-таки я не буду говорить.

У Лефевра вырвался дикий смех.

– Мне убить тебя?! Ты совсем с ума сошел, сынок! Твоя жизнь мне более дорога, чем моя собственная… Я только хочу уменьшить твою красоту, выколов тебе глаза, потому что ты противишься нашему делу.

Сдавленный крик был ответом на эти слова. Танкред видел по глазам иезуита, что тот сделает, что сказал, и сердце бедняги разрывалось.

– Сжальтесь, мой добрый отец, лучше убейте меня, я не буду сопротивляться!

Но Лефевр был неумолим:

– Решайся скорее, а то я приведу в исполнение свое обещание.

Танкред молчал, и Лефевр занес над ним кинжал.

– Раз, два, тр…

Он не закончил отсчета – послышался грохот опрокинутой и сломанной мебели. Лефевр с ужасом обернулся, но был схвачен за горло и обезоружен в один миг человеком, весьма походившим на демона, покрытым пылью и грязью. В одну секунду иезуиту был заткнут рот. Граф и его сын хлопотали около Танкреда, который от волнения был без чувств, тогда как Доминико награждал пинками лежавшего на полу связанного иезуита с таким усердием, что тот выл от боли.

– О! Господа, – говорил пришедший в себя Танкред, – спасите меня, моя благодарность…

– Не говори о ней, молодой человек, – ответил граф де Пуа, – ты нас проводишь к дверям дворца и этим отплатишь нам более, чем нужно.

– К дверям дворца?.. Монастыря, хотите сказать: вы ведь в монастыре иезуитов, и я не знаю, как мы уйдем отсюда; привратник сторожит…

– Это уже мое дело, – заметил Доминико. – Но прежде всего решим, что нам сделать с этой неприятной личностью. Мой совет, его в колодец с остриями.

Услышав это, иезуит, несмотря на свою храбрость, содрогнулся и с трепетом ждал ответа.

– Не принимайте таких решений, мой друг, – сказал мягко де Пуа, – мы можем убивать лишь тех, кто станет препятствовать нам на пути бегства, но совершать абсолютно не нужные убийства излишне.

Виконт де Пуа между тем уже заметил какой-то ящик вроде шкафа, высотой в человеческий рост, с маленьким оконцем.

– Что это такое? – спросил он у Танкреда.

– Это шкаф кающихся. Когда какой-нибудь послушник погрешил в чем-нибудь, его запирают туда, оставляя открытым окошечко, чтобы он мог дышать.

– Вот отличное место для преподобного, – решил виконт. – Там внутри он будет находиться, как принц, и может там размышлять об опасности выкалывать глаза юношам, которые не желают становиться шпионами.

Но шкаф был заперт на ключ. Доминико обыскал иезуита и вскоре нашел ключ именно от этого шкафа. Несмотря на сопротивление, Лефевр был втиснут в шкаф и заперт. Пространство в этом новомодном карцере было настолько мало, что иезуиту пришлось стоять навытяжку. Эта образина священника, с завязанным ртом и испуганно выпученными глазами, была так забавна, что Танкред, весьма, впрочем, необдуманно, громко расхохотался.

– Теперь пойдемте, – сказал Доминико. – Будьте здоровы, преподобный отец, и опасайтесь более всего задохнуться, потому что мы вас запрем, и вам нужно беречь дыхание, покуда вас не освободят.

Беглецы, к которым присоединился и Танкред, дошли до больших ворот. Привратник не хотел их пропустить, но Доминико объявил ему, что он принадлежит к дому Монморанси и пришел по поручению своего хозяина, тогда привратник открыл ворота. Великий коннетабль считался самой крепкой опорой иезуитов во Франции.

Когда беглецы вышли из монастыря, граф де Пуа впервые за пять лет вздохнул свободно, его лицо просветлело. Но сын, напротив, казался озабоченным.

– Я все-таки думаю, – сказал наконец виконт, – что мы глупо поступили, оставив так Лефевра. Таких змей следует уничтожать без размышления.

– Одно слово, – воскликнул Доминико, остановившись, – и я избавлю вас навсегда от этого негодяя!

Но граф де Пуа удержал его:

– Зачем нам напрасно проливать кровь?

Таким образом, снисхождение честных людей порой обеспечивает безопасность и счастье негодяев.

XV. Королевские похождения

Пока вокруг Франциска I, короля-кавалера, замышлялись темные дела и различные партии оспаривали трон, кое-кто даже внушал сыну покуситься на жизнь отца, он, то есть Франциск, наслаждался высшим для него блаженством. Он, по своему обычаю, пренебрегал делами государства для искусства и женщин. Хотя прелестная Диана была самой главной его страстью, но все-таки король не пренебрегал и другими приятными любовными похождениями. Пламя, которое теперь так горячо пылало в сердце короля-обольстителя, принадлежало красивой мещанке Арнудине, вскружившей головы всем приказчикам и писарям своего квартала. Она была женой плешивого пятидесятилетнего золотых дел мастера, человека весьма ревнивого, но не настолько, чтобы сопротивляться королю. В то счастливое время, если муж показывал ревность к жене, на которой останавливалось внимание короля, то такого строптивца заключали в Бастилию.

Эта новая страсть короля была известна графине Диане. Но она, как все любовницы, долго державшиеся в фаворе, вовсе не устраивала серьезных сцен ревности, а, напротив, способствовала его свиданиям с мещанкой. Поступая таким образом, Диана почти имела положение законной жены, которую хотя и обманывают, но зато всегда возвращаются к ней с удвоенной любовью, надеясь получить прощение за неверность. Франциск в этих похождениях развертывал весь свой отважный характер, отличавший его, как любовника-авантюриста.