Иезуит

Все присутствующие, исключая Генриха, громко вскрикнули от ужаса.

Обвиняемый же, склонив голову, более остальных сознавал тяжесть своего преступления, совершенного по наущениям священника и женщины.

– Герцог де Энжен, – сказал король, – вы будете призваны наследовать мне, если сын мой будет лишен короны. Я знаю, что надежда трона благодаря вашему благородному сердцу не сделает вас пристрастным, а потому еще раз прошу откровенно высказать мне ваше личное мнение по делу принца Генриха.

Герцог де Энжен, бледный, вытер платком вспотевший лоб.

– Я думаю, – ответил он, – что ваше величество должны бы осчастливить вашим снисхождением принца Генриха и простить ему первое прегрешение.

– Я не спрашиваю вас, что я должен делать, – сказал резко Франциск, – я спрашиваю у вас только, что вы думаете об участии моего сына в этом преступлении? Уверены ли вы, что принц Генрих в самом деле замышлял против меня?

Но на этот вопрос не было необходимости отвечать, стоило только взглянуть на Генриха: вид его показывал полное признание в своей вине.

Герцог же поник головой и ответил:

– Он раскаивается.

– Это принесет ему пользу для вечного блага, – сказал холодно король. – Кардинал, уведите с собой принца и приготовьте его к смерти, как подобает христианину и дворянину-принцу. Господа, вы мне отвечаете за него головой.

Генрих протянул умоляюще руки к отцу, но тот отвернулся от него, и по знаку короля все оставили кабинет.

Оставшись один, король почувствовал, что силы покинули его. Приговор сыну хотя и был жесток, но справедлив, и если не волновал совесть короля, то глубоко раздирал его сердце.

– Мой сын! – шептал он. – Убить его по моему распоряжению!

И невольная дрожь пробежала по жилам короля. Вспомнилось ему, как сын его появился на свет и сколько надежд возлагал он на этого младенца, наследника династии, и потом, когда наследник, юношей уже, участвовал в войне и, побеждая врагов, наполнял гордой радостью сердце отца… И что же вышло в конце концов? Сын его изменник и отцеубийца! И скоро по одному только знаку отца эта молодая жизнь перестанет существовать, и шпага великого прево заставит покатиться голову, предназначенную со дня рождения носить корону Франции.

Тысячи мыслей бродили в голове этого всемогущего властителя. Зарождалась мысль о прощении сына, но совокупность поступков отодвигала прощение на задний план. Король все мог бы простить, но не подобное ужасное оскорбление, о котором, впрочем, Генрих ничего не знал, так как, составляя замысел, он сделал условие, чтобы отец его имел богатое и спокойное убежище. Король встал, бледный и решительный.

– Генрих умрет, – сказал он глухо, – я решил это, и сам Бог не заставит меня изменить решение.

– Бог всемогущ, сын мой, – произнес позади него какой-то голос.

Франциск обернулся. Перед ним стоял старичок, невысокий, бедно одетый и хромой; его можно было принять за самого простого, если бы не глаза, горевшие каким-то жгучим огнем. Король почувствовал какой-то суеверный страх. Но он тотчас же оправился и, приняв строгий вид, спросил:

– Кто вы такой?

– Я Игнатий Лойола, – отвечал скромно старик, просто произнося это знаменитое имя, которое во всей Европе возбуждало страх и почтение в народе и королях.

Монарх содрогнулся: странность неожиданного посещения отвлекла его немного от грустных мыслей.

– Так это вы, – произнес король, проницательно смотря на Лойолу, – тот, которого считают теперь уже святым, когда он еще жив.

– Один Господь Бог свят, – возразил Игнатий, – мы бедные грешные, только веруя и раскаиваясь, надеемся спастись.

– Как вы оказались здесь, несмотря на мой приказ, запрещающий вход сюда кому-либо?

– Бог направлял мои шаги, дабы я мог исполнить поручение, данное мне Им.

Святой человек не сказал настоящей причины, что, кроме путеводителя Бога, он имел пособниками нескольких хранителей – тайных членов общества, которые хотя понимали ответственность, которую они принимали на себя, но все-таки не осмелились преградить дорогу генералу ордена.

– Поручение! – воскликнул король с подозрением. – Бог послал вас с миссией ко мне, святой отец?

– Да, – отвечал серьезно основатель ордена иезуитов.

– Хорошо, я вас выслушаю… Человек, подобный вам, имеет право рассчитывать на мое внимание. Но попрошу вас немного обождать здесь; я должен сперва выполнить одно важное дело.

– Государь, – воскликнул Игнатий, – именно ради этого важного дела Бог и послал меня к вам!

Король резко от него отвернулся.

– Преподобный отец, это дух Божий вдохновил вас или вы пришли по просьбе кого-либо другого?..

– Государь, позвольте вам доказать…

– Часто, – перебил его монарх с иронией, – часто даже люди, носящие святое звание, путают свои желания с желанием Бога.

– Хорошо, король, представляю вам доказательства, – гордо произнес Лойола. – Бог мне сказал: иди в Лувр! Там теперь король Франции совместно с кардиналом и прево, а также и герцогом Энженом, осуждает сына своего на смерть…

– Вы ошибаетесь, святой отец, – пытался оправдаться король, все же сильно побледнев при этом.

– Они там, – продолжал Лойола, указывая на дверь, в которую вышли названные четыре личности. – Они в той комнате ожидают вашего приказания, монарх, и если этому приказу не воспрепятствует сверхъестественная сила, то будет запятнана кровью благородная корона Франции.

Игнатий простер вперед руку и продолжал:

– Но Бог обо всем подумал и послал меня сказать вам, как некогда он Сам сказал Аврааму: «Король, не проливай крови сына твоего!»

Франциск, бледный, отступил немного и сказал:

– Монах, святой ты человек или нет, но ты обладаешь непонятной покоряющей силой. Я готов выслушать тебя!

XXI. Трон и алтарь

Лойола начал:

– Ваше величество, очевидно, забыли, что король выше человека. Франциск Франции, занятый мщением за свои частные обиды, забывает интересы своей короны.

– Ты ошибаешься, Лойола, – сказал гордо король, – Франциск как человек простил бы: никакая обида не может заставить отца приговорить к смерти сына. Но как монарх великого народа, я должен в первую очередь блюсти интересы царства, а потом уже свои, а потому тот, кто поднимает руку на своего короля, должен умереть.

Игнатий сделал порывистое движение.

– Ты, может быть, не одобряешь моего мнения, монах? – продолжал Франциск. – Однако, как мне рассказывали твои последователи, вы считаете, что конечная цель оправдывает средства, которые были употреблены для достижения цели, даже если бы эти средства были кровавые и подлые.

– И тебе верно сказали; но ты упускаешь из виду свою цель и ошибочно судишь о своей обязанности. Уважение, смешанное с ужасом, которое в прежнее время окружало корону, теперь исчезло, и народ стал рассуждать и видеть в короле Франции прежде всего человека.

– И я тоже хочу, чтобы меня считали им, – прервал Франциск.

– И ты не прав. Одно время народы не были уверены, кто именно должен быть их повелителем, но что необходимо иметь повелителя, это они вполне сознавали. Прежде эти семейные раздоры, заговоры сыновей против отцов, ужасный суд отцов над сыновьями, на все это смотрелось с религиозным страхом, ибо победитель – повелевал. Теперь все изменилось, народ смотрит не только на корону, но и на самого короля.

– Знаю, – ответил задумчиво Франциск.

– Теперь, – продолжал иезуит, – в каком положении находится королевская власть? Монархам остается один только открытый путь, чтобы сохранить себе трон, а именно: чтобы король соединился с церковью; главное же, чтобы ни один скандал не выходил из стен Лувра и не касался плебейского слуха. Преступление сына твоего отвратительно, это верно, но берегись, чтобы оно не сделалось публичным, ибо, когда французы узнают, что в доме Валуа есть отцеубийца, они, пожалуй, сочтут дом Валуа лишним в Лувре.

– Так, по-твоему, – сказал удивленно король, – каждая обида, причиненная королю одним из членов его семейства, должна остаться без наказания?

– Кто об этом говорит? Наказание делается негласным – яд должен заменить шпагу. Более всего следует избегать публичного скандала.

– Так ты советуешь мне совершить тайное убийство? И буду ли я менее грешен перед Богом, если совершу скрытый грех?

– Те, которые управляют землей, – сказал невозмутимо иезуит, – не подчинены правилам жизни остальных людей. Если твой грех принесет вечное благо миллионам душ, тогда он достойнее тысячи добрых дел.

– И кто же, – спросил иронично король, – будет отличать грех мой, каков он: достоин похвалы или порицания?

– Мы! – сказал Игнатий Лойола. – Мы будем обсуждать грех твой.

И, встав, он подошел к королю и, пронизывая его насквозь своим огненным взглядом, сказал:

– Вы все еще не можете привыкнуть к этой мысли – вы, сильные мира. Вы, привыкшие развязывать узлы одним ударом меча, вы не можете еще познать эту чисто идеальную власть; власть, которой никому не известный священник из своей кельи управляет делами мира. В наши дни меч недостаточно силен для управления; теперь рука бедного плебея убивает сына императора. Окончилась ваша власть шпаги; если хотите царствовать еще, то вы должны стать нашими союзниками, потому что мы одни повелеваем чернью, мы одни направляем, по нашему желанию, руки, носящие оружие.

– Ах! Карл Испании! – воскликнул Франциск.

Этот возглас, невольно вырвавшийся у короля, выдал думы его во время речи Лойолы.

В самом деле, эта темная, тайная политика интриг, направляемая священниками, довела его соперника, Карла V, до высоты его настоящего величия.

Франциск, обладавший живым умом, сразу понял всю выгоду положения, которое иезуит так красноречиво толковал ему. В то время религиозная реформа пошатнула последнюю власть, источник всех властей того времени – это власть церкви. Прежние учреждения имели поэтому только единственное средство: соединиться вместе и сделаться одним целым, сообща наносить удары тому, кто вздумал бы помешать им. Монархия и царство, трон и алтарь могли продлить свое существование только при одном условии: быть крепко связанными друг с другом, и впоследствии было доказано, какая ужасная опасность угрожала тем, кто пытался разъединить так крепко соединенные монархию и религию.

– Мне приходится тогда сохранить жизнь сыну?

– Зачем? – пожал плечами Лойола. – Измените казнь, как я уже вам советовал.

– Нет, я на это не согласен. Раз мое решение не будет публично известно моему народу, то мой суд станет всего лишь местью; а я не могу мстить моему сыну.

– Ваше величество имеет чувства христианского короля, – сказал невозмутимо иезуит.

– Если я сохраню ему жизнь и даже скрою от всех его вину, что же я должен сделать с аббатом и монахами, которые нанесли такую обиду моей личности?

– Какая обида? – наивно спросил монах.

– Как? Разве вам неизвестно, как со мной поступали в монастыре? С преступником обращаются лучше.

– Ваше величество не совсем верно говорит, – мягко сказал Игнатий Лойола. – Если эти монахи в самом деле решили бы поднять руку на избранного Богом, на законного короля, то самая жестокая казнь была бы незначительна для подобных злодеев.

– Что! – крикнул гневно монарх. – Вы осмеливаетесь оспаривать то, что я сам лично испытал?

– Я должен заметить, что не с вашим величеством они так мерзко обращались, а с бедным сумасшедшим, который требовал признания его королем Франции. Таким образом, каждый удар, нанесенный вам, был в некотором роде знак уважения к персоне вашего величества.

Монарх не мог удержаться от улыбки, услышав такую оригинальную трактовку происшедшего, впрочем, так подходящую к тонкой казуистике, в которой иезуиты были признаны профессорами.

Но скоро король вернулся к прежнему нерасположению и строго сказал:

– Я все обдумал, отец мой! Мои решения иные, чем ваши советы. Пусть будет, что будет, а я не позволю, чтобы какой-нибудь монах хвастался, что смеялся безнаказанно над королем. Обидчики, кто бы они ни были, должны умереть!

– Ваше величество решает это, не думая, что от этого последует в будущем вред для религии и для монархического управления.

– Ах! – перебил его король. – Сколько же, по-вашему, требуется лет, чтобы мятежный дух и ересь могли подействовать на падение трона Франции?

– Почем я знаю? Может быть, пятьдесят лет.

– Ну а через пятьдесят лет я буду уже в могиле и не нахожу нужным думать, что будет с монархией, когда меня не станет.

– Но меня, – сказал иезуит, – заботит будущее, понимаете ли вы, король Франции?

Король с удивлением поглядел на хилого старичка, одной ногой стоявшего уже в могиле и все еще заботившегося о будущем более, чем он, в расцвете сил человек.

– Да, я забочусь о будущем, – прибавил Игнатий с гордым величием, выпрямляясь во весь рост. – Основание, положенное мной, не может принести плоды ранее, чем через одно или два столетия; тогда только братья Иисуса, оживленные моим духом, распространят свое господство над всей Европой. Тут необходимы борьба, мучения, необходимы целые века постоянства, чтобы план мой мог принести результаты. И что же, ты намерен воспрепятствовать моей воле? Ты, король Земли, не знаешь, что король Неба может истребить тебя одним дуновением?

Эти запальчивые слова заставили монарха вздрогнуть. Действительно, непобедимая решительность этого священника, который жертвовал себя и свои честолюбивые надежды для будущего, победы коих будут тогда, когда он уже будет прахом, была поразительна.

Франциск знал цену фанатикам. Никакая сила не могла стать им преградой, так как их слепая вера разбивала все препятствия. В первый раз королю пришлось убедиться, что в его царстве находилась сила, против которой его власть казалась бессильной!

– Что ты сделаешь, если я все-таки решусь наказать и царствовать?

– Государь, – отвечал Игнатий, – ваши друзья-гугеноты освободили вас из тюрьмы и вырвали из рук врагов Арнудину, женщину, из-за которой…

– Довольно! – прервал его строго Франциск. – Арнудина в верных руках, и от нее я узнаю точно все подробности.

– Арнудина умерла, государь. Провидение Божье взошло в лабораторию Паре, когда он вышел из нее, и теперь свидетельство, на которое рассчитывали гугеноты, уничтожено.

– Умерла! – вскричал с тоской король. – Умерла потому, что любила меня!

– Нет! За то, что препятствовала планам церкви, – холодно возразил иезуит.

Франциск вздрогнул; теперь он стал понимать слова Лойолы. Король приблизился к нему и посмотрел пристально в лицо монаха.

– Так эта смерть дело какого-нибудь агента общества Иисуса? – спросил король.

– Да, усердие одного из них исполнило волю неба.

– И ты хочешь сказать, – прервал его король, – что если и я откажусь от вашей опеки, то могу подвергнуться той же самой участи?

– Не ранее, чем я помолюсь Господу, который может избавить меня от такого горя! – хитро отвечал генерал иезуитов.

Франциск стоял смущенный. Наглость иезуита его раздражала.

– Разве ты не знаешь, иезуит, что я в своем дворце и окружен верными телохранителями?

– Я это отлично знаю, и потому, избегая проклятых протестантов, оберегающих вход к тебе, государь, я явился сюда через ход, мне одному известный!

– Сделай я только знак, – продолжал король, – и генерал иезуитов будет захвачен и после двухдневной пытки убит.

Лойола улыбнулся.

– Когда я жил в свете, – сказал он, – я получил на войне рану, и поэтому одна нога осталась кривой. Мое самолюбие было жестоко уязвлено этим, потому что в то время я еще был очень занят собой. Желая выпрямить ногу, я, по совету одного медика, повесил себе на ноги громадные гири, от тяжести которых кости трещали и причиняли мне страшные страдания. Самые смелые и закаленные страданиями не могли перенести этой муки более часа. А знаешь ты, король, сколько времени переносил это Игнатий Лойола?

– Откуда же мне знать, – отвечал король. – Ну полдня… день…

– Нет! Я терпел эти муки в продолжение тридцати пяти дней, – отвечал иезуит, торжествующе глядя на Франциска.

Монарх смущенно наклонил голову.

– Полно, король Франции, – продолжал иезуит, – будь с нами, и мы спасем и защитим твою корону; царство твое наполнено еретиками, а в каждом еретике сидит враг твой. Прими мои условия!

– Сперва выслушаем их, – сказал в изнеможении король.

– Прежде всего ваше величество должны забыть несчастное приключение последних дней и вернуть милость свою принцу Генриху, коннетаблю де Монморанси, госпоже де Пуатье и всем тем, кто эту милость потерял.

– На это я согласен, – сказал король.

– Открытые гугеноты, которые приняли веру протестантов, должны быть выгнаны из двора, преследуемые всеми средствами, и в особенности с помощью святого трибунала инквизиции. А что касается тех, которые, хотя носят в душе зачаток ереси, но еще не провозгласили ее открыто…

Иезуит остановился, чтобы наблюдать за действием своих слов на короля. Король в самом деле нахмурил брови при мысли, что у него требовали в жертву Бомануара, де Пуа и других верных ему. Игнатий Лойола ясно увидел, что на этом настаивать бесполезно.

– Что касается тех, – продолжал мягко иезуит, – то король будет продолжать держать их как добрых друзей и употреблять их для своей службы, пока они публично не станут врагами религии.

Франциск облегченно вздохнул.

– Я надеюсь, что ваше величество удостоит принять эти скромные предложения, – сказал иезуит, стараясь почтением смягчить свои жестокие условия.

Франциск в знак согласия наклонил голову.

Вскоре принц Генрих, чудом спасенный от смерти, стоял на коленях перед отцом, возобновляя клятву верности и уверяя в своем искреннем раскаянии.

– Помни, чтобы никто по крайней мере ничего не знал, – сказал король, припомнив совет иезуита.

XXII. Пламя костра

Гревская площадь, место обычного исполнения казней, была наполнена людом, по причине скорой казни, столь любимой парижским народом. Целая толпа еретиков, мужчин и женщин, пойманных во время слушания проповеди евангелического пастора, должна была быть сожжена.

Если бы дело шло о каких-либо ворах или мошенниках, то можно было рассчитывать на народную симпатию к осужденным. Но здесь были еретики, проповедями которых парижане были возмущены и поэтому питали к ним искреннюю ненависть.

Казнь, назначенная еретикам, была ужасна благодаря дьявольскому изобретению кардинала де Турнона и отца Лефевра. Несчастные еретики не были приговорены к обыкновенной казни – сожжению, им приготовили более мучительную смерть: изуверами был придуман род стульев, прикрепленных на длинные железные цепи, которые спускались в огонь и поднимались оттуда, так что жертвы сгорали постепенно. В те варварские времена различные партии старались доказывать свое первенство не поступками и делами, а своей жестокостью.

Между тем на Гревскую площадь въехали трое хорошо вооруженных дворян в окружении многочисленной свиты. По-видимому, они направлялись в это ужасное место не для присутствия при казни, потому что чересчур спокойно приближались к площади. Они или забыли, что на этот день назначена казнь, или скорее не знали вовсе о ней, а избрали путь через площадь как самый короткий.

– Да, дорогой мой спаситель, – говорил один из них, красивый старик, бодро выглядевший, – да, я решил искать себе приют в соединенных провинциях или в Швейцарии. Хотя король по-прежнему благоволит ко мне, но я уже заметил в нем кое-какую перемену.

– Позвольте мне присоединиться к вам, дорогой граф, – отвечал другой, в котором можно было узнать маркиза Бомануара. – По своей натуре Франциск очень добр, но окружающие портят его, и я ожидаю каждую минуту, что меня лишат шпаги коннетабля и арестуют.

Граф де Пуа не сразу отвечал, так как был занят осмотром происходившего на площади. Бомануар, заметя это, продолжал свой разговор, обращаясь к молодому виконту де Пуа.

– И как же вы, молодой человек, решаетесь удалиться от столь веселого, самого блестящего двора в мире, где вы во многом сумели бы достичь выдающихся успехов.

– Я не светский человек и не ищу успехов, – отвечал скромно виконт.

Действительно, все знали, какую строгую жизнь вел молодой виконт, и строгость эта отражалась на всем его облике. После ответа его на слова Бомануара последовало молчание.

Вдруг лошадь Бомануара остановилась. Он удивленно взглянул вниз и увидел около сорока человек простонародья, оборванных и босых, угрожающе окруживших его лошадь. Два монаха сновали среди оборванцев, повторяя наставления и приказы.

– Эй, честные люди, – сказал Бомануар, – пропустите меня, не задерживайте!

На эту просьбу откликнулись несколько угрожающих голосов.

– Мы на Гревской площади, – закричал один из оборванцев, – и здесь могут приказывать только инквизиция и народ Парижа!

– Дорогу монсеньору маркизу де Бомануару, великому коннетаблю Франции! – закричал берейтор, выехав вперед. На это один из монахов крикнул со злостью:

– Бомануар! Гугенот, проклятый враг нашей веры! Нападайте, друзья! Бейте гугенотов!

Но в это время оруженосцы коннетабля окружили его и тем прекратили неприятную встречу. В этот момент на площади раздался крик: «Вот они!.. Вот они!..»

На другой стороне площади показалась телега, окруженная солдатами, монахами и толпой полунагого, оборванного народа. В телеге сидели двенадцать приговоренных к смерти: семь мужчин и пять женщин, которых Франциск I, повинуясь приказанию черного папы, приговорил к сожжению.

Де Пуа обратил взор свой на телегу, силясь кого-нибудь узнать. Но это было невозможно, головы осужденных были закрыты капюшонами.

Вскоре прибыл Франциск, встреченный восторженными криками черни, и поместился в королевской ложе, вместе с королевой, госпожой де Пуатье, принцем Генрихом и герцогом де Монморанси. Королевская ложа была так устроена, чтобы ничто не укрылось от глаз Франциска во время исполнения казни. Жертвы уже были посажены на железные стулья, и палачи ждали только знака, чтобы зажечь нагроможденные дрова и заставить действовать механизм. Когда все было готово, с приговоренных сняли капюшоны. Тогда все принялись разглядывать осужденных: тут были старцы, старухи, офицеры и даже девочка лет пятнадцати, и ее не пожалели бессердечные иезуиты.

Внезапно виконт де Пуа, невольно повернувший голову в сторону казни, смертельно побледнел, и сдавленный крик замер на его губах. Один из осужденных поклонился ему и горько улыбнулся. Это был Доминико, освободитель графа де Пуа.

Монморанси нашел случай отомстить своему слуге и приговорил его к сожжению вместе с гугенотами.

– Отец, – проговорил дрожащим голосом виконт, – этого человека мы должны спасти, потому что мы обязаны ему нашей жизнью и свободой.

– Ты прав, мой сын, – сказал взволнованный граф. – Пока нас самих не заковали в цепи, мы должны попытаться спасти его.

– Вы с ума сошли! – прервал строго Бомануар. – Вокруг множество солдат, и к тому же сам король присутствует при казни. Попытка ваша может привести нас к смерти.

– Что же из того? – горячился виконт. – Если нам не удастся их спасти, то мы можем избавить этих несчастных от мучительной смерти, послав им мгновенную смерть.

И виконт выхватил было свой пистолет. Бомануар схватил его за руку:

– Подождите минуту, я отвечаю за все…

Виконт оглянулся и обвел глазами их вооруженный конный отряд, который, как островок, выделялся в толпе. Но скоро виконт заметил в толпе людей, делавших друг другу какие-то знаки и обращавших свои взгляды в сторону Бомануара. По-видимому, присутствие великого коннетабля ободряло их. Тогда де Пуа все понял. Вольные каменщики собрались в большом количестве на площадь, решив сделать последнее усилие освободить своих осужденных братьев, тем более что они заметили присутствие их тайного главы, маркиза де Бомануара.

В это время король поднялся в своей ложе, с очевидным удовольствием оглядывая густую и радостную толпу, и, обменявшись утвердительным кивком головы с королевой и прекрасной Дианой, громко приказал:

– Начните казнь!

Тотчас же костры запылали, и вскоре пламя стало опалять одежду осужденных. На вопль толпы лишь стон был ответом несчастных. Только девочка, упомянутая нами, подняв глаза к небу, громко крикнула:

– Боже мой! Избавь меня скорее!

Не успела она окончить этот возглас, как стрела со свистом рассекла воздух и вонзилась ей прямо в сердце. Она вздрогнула и, улыбнувшись, склонила на плечо головку и умерла. После оказалось, что этот смелый поступок совершил молодой стрелок, горячо любивший эту девушку, и, желая избавить ее от мучительной смерти, поразил ее стрелой.

– Измена! – кричали в толпе. – Приговоренных убивают стрелами!

В ответ на эти крики раздалось:

– Измена! Гугеноты окружили площадь! Спасайся, кто может!

Эти крики издавали вольные каменщики, с целью произвести больший переполох. И в то же время раздался залп из пистолетов, который многих ранил и убил. В толпе распространился слух, что будто тысячи гугенотов собрались здесь для резни, и это заставило народ разбежаться. Стрелки, которые хотели остановить бегущих, были оттеснены; впрочем, им помогали вольные каменщики, делая это для большего беспорядка.