Людолов. Мужи Великого князя

– Разумеется! – заверил людолов. Глаза его были честны и могучую женщину ответ удовлетворил.

– Комната вверх по лестнице, там же. Там же через час будет корыто с горячей водой.

– Моя благодарность, заботливая моя.

Хозяйка удалилась, плавно покачивая громадным задом из стороны в сторону – Нелюдь проводил все это мясное добро долгим взглядом, с ухмылкой покивав головой.

– От эт баба!

Василиса покраснела, но, кажется, Лют, спохватился, что она тоже «баба» и виновато крякнул, уставившись на еду.

– Хотел мяса, да сказали, что компания хлопцев, что отдыхает воон там, все уже заказали и умяли, а готовить долго будут. Остался только горох с поджаренным луком и салом, – пробурчал он, словно бы оправдываясь.

– А сало – разве не мясо? – удивилась Васса, берясь за ложку.

Она ожидала, что оголодавший людолов набросится на еду голодным зверем, такому бугаю нужно много еды, но он в очередной раз ее удивил – ел пусть и с аппетитом, но спокойно и основательно. В нем вообще все было, как казалось, если подумать – основательное. Все подогнано к той или иной необходимости: вороненная кольчуга – не для красоты, а по нужде – такая не ржавеет; диковинный плащ с капюшоном, чтобы скрывать свое слишком узнаваемое лицо; вместо привычного для всех гридней меча – сабля, ну так и это можно было понять – людолов не тот, кто открыто вызывает на бой, а тот, кто режет как на бойне не готового, чаще всего, бездоспешного противника! Пара оберегов, которых он не прятал – болтались на широченной груди открыто и вызывающе.

– Ешь, ешь, не журись!

И она с удовольствием послушалась его совета. И пусть Нелюдь был недоволен пищей – для нее, привыкшей к печеной репе и хлебу с луком – это был целый пир! Да что там – когда ее тарелка показала дно, она была почти что счастливой. А вот Людолову еда не приносила доброго расположения духа – он, с каждой проглоченной ложкой каши, казалось, все более мрачнел. Страшные рубцы шрамов на его голове вздулись и побагровели от притока крови.

– Послушай – ну вы там, на княжьих харчах – заелись!

– А? – не понял княжий охотник, оторвавшись от тарелки.

Она проглотила еще один кусок колбасы и запила ее глотком вполне сносного на ее вкус, пива.

– Говорю – вы заелись при княжьем дворе. Это ж надо так морщится и пыжится из-за этого?! Вполне себе сносная еда – чего ты?

– А-а, – людолов оскалился в улыбке. – Ты говори, говори. Говори и слушай меня, не оглядывайся. Ту компанию, что за столом сидела, когда мы вошли, ну которые всё мясо сожрали – ты их раньше видела? Не оборачивайся только.

Васька вздрогнула. Его страшные глаза, сейчас лучились весельем и смехом, как и ранее, а поза была донельзя расслабленной, но в тихом голосе не было ни намека на шутку.

– Да не припомню. Может видела иных, лица знакомые, но я тут недолго. Могу и ошибаться, – не поняла девушка.

– Я говорил о погоне, помнишь? Да расслабься, расслабься – нет ее еще, чего напряглась? Я у них дня полтора выиграл по прикидкам.

– Тогда что?

– А дружки оказывается их тут – вот что. И не думал о таком, а зараза-то вона как расползлась-расплодилась. Не оглядывайся, сказал! Там, за двумя столами сидят.

Холодок тревожного напряжение, пока не слышно, легонько, коснулся ее волос, наэлектризовав и пустив по телу мурашки.

– Они думают, что говорят тихо, прикрываясь грубыми шутками и смехом, – продолжил Лют. – Тихо, да как бы ни так – это для других тихо. Не для меня.

– И что? – глаза девушки забавно округлились, и она вновь стала похожа на испуганного совенка.

– А то. Знают они меня. И знают, за кем я был послан.

– Откуда? Кем?

– Кто я – положим, понятно, что знают. Кем послан – тоже, как раз, понятно. А вот откуда знают – то непонятно. И, черт побери – очень интересно узнать это «откуда».

– И что теперь?

– А то – резать они нас надумали. Ночью, как спать ляжем. И не только нас. Тут ведь таверна, без шума с нами не выйдет. А стало быть – и все остальные – смертники. Только не знают об этом.

При слове «смертники» она не удержалась и вздрогнула. Уютная и теплая корчма перестала быть уютной. Люди ели, разговаривали, выпивали, но после слов людолова неприятный холодок пробежал по всем. Ей почудилось, что она видит то невидимое напряжение, о котором говорит людолов. Она не удержалась и, в пол оборота, глянула на компанию за двумя столами – едят и пьют, вон даже хохочут. Косичкоусый крепыш в кольчуге вон поднял свою кружку и произнес пылкую здравицу князю – его поддержали шумным ревом все в таверне. Людолов – тоже поддержал. Все было, как и раньше, но сам воздух, ей казалось, теперь смердел опасностью.

– А разве так можно? Людей, которых тебя приютили, с которыми хлеб делил? – не поверила она.

– Можно, Васька. Еще как можно, если очень хочется. А они – ух, как хотят.

Снаружи раздался испуганный громкий матерный вопль, заглушивший весь гомон в таверне. Глаза Нелюдя сузились.

– В суму заглянул. Вот жеж, сукин сын? Не забыть дать по шее любопытному.

– В какую суму? – Василиса совершенно сбилась с мысли.

– В ту самую, девонька – в ту самую, в которую я запретил заглядывать. Сейчас эти пошлют туда малого – узнать, что случилось, а потом – рассердятся еще больше, ибо есть на что. Ты ешь. Пей да ешь – возможно, силы понадобятся. Пожалуй, рвать когти во всю прыть отсюда надо…

– Как рвать? Почему? А чего с ними делать? – она, по возможности незаметно очертила глазами присутствующих в таверне.

– Если что я и из лука стрелять могу, и сулийцу бросить.

Людолов едва подавил хохот и спрятал улыбку за кружкой пива, из которой как следует, отхлебнул.

– Чего молчишь? – шёпотом и, пригибаясь, спросила Василиса, – чего будем?

– Не будем, – покачал головой Людолов.

– Почему?

– Их чертова дюжина, Васса. Пусть всем далеко до княжьи гридни, но их много. А двое, тот, что с бородищей, да тот, что с усами – так вполне себе и за гридней сойдут. Вон на харе – шрам приметный. И на руке правой занятная метина-мозоль, что крыж*8 меча оставляет от постоянного пользования. Тринадцать – это много, особенно в тесном помещении – разом навалятся внезапно – не сдюжить. А у меня – ни моей секиры, ни моих ножей, ни даже щита – почти вся сброя за дверьми осталась. С собой – только пузорез-засапожник и сабля. Те, кто тут сейчас гостит – не вои – плохая подмога. А охраной у хозяйки – два калеки – вон на лавочке сидят, тыквенные семечки лузгают, да те, что у врат. Но те – не поспеют вовремя. А поспеют – вон тот же усач, пожалуй, один их посечет не вспотев. Уходить надо.

– Нельзя так, – покачала головой Васса. – Как ты это видишь?

– Тати в погоню за нами пойдут – то, как пить дать. В лесу на тракте, да ещё в темноте я могу их отменно угостить из лука – там мое преимущество. Сами – не обрадуются. Правда, рубка в темноте – это всегда риск. Тем более, если уходить придётся с тобой.

– А почему со мной?

– Если я один сбегу – это будет подозрительно. Тебя они пытать будут, пусть и второпях, но будут. Потом убьют. И всех, кто есть в корчме тоже – просто чтоб видаков не было. Уходить надо обоим.

– А если уйдем – убивать не будут?

– Будут, – не стал запираться людолов. – Со зла – могут всех посечь. Но уходить – надо.

– Нельзя, Лют. Разве можно так все оставлять? Другие ни в чем не виноваты – их оборонить надо. Убьют ведь, сам говоришь!

– А если нас с ними – тебе лучше будет от того? Я и тебя могу оставить, коль такая совестливая.

Какое-то время он наблюдал за внутренней борьбой в девушке, не мешая, давая обдумать сказанное. Ее лицо то краснело, словно от жара, то белело, словно от холода. Любопытные существа – люди. Их решения часто делят их на два больших племени – на тех, кто живет для себя и на всех прочих, которые так или иначе готовы рисковать для других, себе во вред. Людолов был почти уверен, что девушка выберет уходить – и дело тут не в племенах – просто очень страшно будет остаться при самом худшем обороте дела. Но та, глядя на играющих с псом детей, твердо сказала:

– Нет, Лют. Так нельзя. Их оставлять – нельзя.

– Почему бы это?

– Ты же княжий человек? А они – люди князя. Ну, так защити их?!

– Дуры все бабы, – покачал головой Нелюдь и добавил. – Даже если красивые… Особенно если красивые. Ты хоть представляешь, что будет? Хоть в одной сшибке была? Нет? Тогда не представляешь! Кровь, кишки, люди орут калеченные – такое желаешь увидеть? Пойдем, не дури – в лесу и сподручней, и может и не увидишь, чего не нужно! А уйдем – может и не станут резать всех тут – за нами сразу дернут в погоню.

– А вдруг станут? А вдруг станут их резать? Со зла?! Я не могу так, Лют. Здесь столько людей – вон даже женщины и дети. Надо что-то делать.

– Что ж, ладно, – Людолов покарябал шрам, думая. – Коль ты решила остаться – ты готова помочь? Мне? Оборотню-Нелюдю?

– Готова!

– Готова, рискнуть жизнью своей ради других людей?

– Готова.

– Даже умереть, если понадобиться?

Василиса кивнула, закусив губу.

– Я не слышу.

– Готова.

– Интерес-сно, – Нелюдь откинулся на скамье, взглянув на нее по-новому. «Клятое упрямство!»

– Думаю, что ты просто не понимаешь, на что соглашаешься. Просто не понимаешь, что это такое – резня в темноте.

Его лицо стало строгим, а взгляд стало почти невозможно выдерживать. Пугал. Она немного побледнела, закаменев лицом, но, тем не менее, твердо ответила:

– Я готова.

– Не переубедил?

– Нет. Кровью ты меня не напугаешь. Я же женщина – не забыл?

– Тут крови, пожалуй, будет немного побольше, – он по-доброму усмехнулся. Надо же – теперь она уже в жуткой кривой от старых шрамов улыбке могла распознавать доброту!

– Я не испугаюсь!

– И сейчас не переубедил?

– Нет.

– Добро, – скривился людолов. – Только слушай меня и ничему не удивляйся. Делаешь то, что скажу. Будешь артачится – уйду сразу. Прям сейчас уйду через крышу, а тебя – с разбойничками оставлю, потому как не мое это дело – с ними ратиться зазря.

– За людей же?

– Не ори – он ведь тоже не глухие! Могут и услышать – и тогда совсем кисло будет.

За ее спиной скрипнула входная дверь.

– О – ну вот – побежал во-двор малой, – людолов вдруг расхохотался, словно доброй шутке, но глаза, она видела – его глаза остались сосредоточенными и злыми. – Времени у нас осталось всего ничего. Решайся прямо сейчас – пока осталось хоть немного времени. Уходим?

– Нет.

Нелюдь скрипнул зубами и это звук заставил ее вздрогнуть.

– Добро-о, – протянул он. – Я предупреждал.

– Ты что-то придумал?

– Обязательно.

– Что?

– Наша сила в том, кто мы есть. Ничего такого, чего б они от меня – не ждали, – ощерился в плотоядной улыбке людолов. И только сейчас она поняла, как же подходит ему его прозвище «Нелюдь» – эти внимательные, цепкие его глаза не выражали никаких, подходящих моменту, эмоций – словно у мертвеца. Словно у не человека – взял – и все отключил!

– Богохульная нечисть!

Людолов поднял глаза на говорящего – попик решил, таки, подойти к их столу – пошатываясь, и нетвердо, стоя на ногах. От него крепко пахло хмелем, который, видимо и придавал храбрости. Такую храбрость княжий слуга не любил, от нее всегда были проблемы, и потому предостерегающе выставил руку с раскрытой ладонью перед пришедшим.

– Святой отец – мне ей Богу не до вас сейчас. Ступайте с миром.

– Ей Богу? Какому Богу? – не унялся батюшка, проигнорировав жест, и подсел к ним за стол. – У вас, язычников – богов много! Так к какому?

– Я просто хочу поесть и отдохнуть, отче – мне не до христианской проповеди.

– Право же, святой отец вовсе незачем… – начала Васька, но тот прервал ее мановением руки.

– Не сейчас глупая заблудшая овечка. Верю, что ты в душе – агнец Божий, но сейчас – ты и так греха набралась преизлиха! Просто даже сидя за одним столом с… Этим! Я уже боюсь подумать о другом между вами!

– Да он мне просто помог! Мы вовсе не… – начала она, покраснев, но он вновь прервал ее жестом.

– Это – не важно! Мой святой долг вразумлять души заблудшие, прибывающие во тьме. Твоя же душа, людолов, во тьме не блуждает – а родилась в ней. Ей сложнее, но все не безнадежно! Даже ты можешь выйти из тьмы и принять Свет истиной веры…

– Ой, спасибо, – ответил Людолов, булькнув пивом. – Значит и я – не безнадежен?

– Кровь что проливаешь ты – к Дьяволу ведет. То к нему прямая дорога.

– Но ведь гридь княжья – тоже кровь проливает? – людолов наградил ревнителя веры широким кривым оскалом убийцы так не похожей на обычные улыбки.

– Они в бранях проливают, а ты – подло, отай*9, вливаясь в толпу, втираясь в доверие. Исподтишка и предательски действуешь.

– Да нет же, поп, – людолов скривился, словно надкусил что-то кислое. – Вовсе не так! Куда мне с такой рожей втираться в доверие?

Он грохнул тяжеленым кулаком по столу. – Еще пива сюда! Живо!

– Но ты во лжи живешь, а это – грех! – поджав губы, заметил монах.

Подавальщица, верно оценив возможности мощного организма людолова и его соответствующей прожорливости, принесла сразу две кружки.

– Я охочусь! – продолжил Нелюдь, сделав добрый глоток пенистого напитка. – Просто – охочусь, за неугодными. Так как могу. Только и всего. Таков мой труд. Его кто-то должен делать. Понимаешь, поп?

– Не смей так к Божьему человеку обращаться, пес дьяволов! Я отец Ефстафий, а у тебя даже имени во Христе нету!

– Так его батюшка, так его! Херач ему ик, правду, ик, шоб знал! – послушалась из-под стола, но почти сразу после фразы говорящий вновь захрапел.

– Добро, отец Ефстафий, прощения прошу, – Нелюдь показал ложкой примирительный с его точки зрения жест.

– Искреннее раскаяние – дорога к прощению. Излей то, от чего болит на душе – то первый шаг к Господу, – не оценил жеста священник.

– Тогда я хоть сейчас готов к нему, – серьезно ответил Нелюдь. – Потому что в таком случае – я чист.

– Ты? Чист? Да у тебя по-плечи руки в крови человеческой, невинной! И не только руки! И жертвы только множатся – народ просто так говорить не будет.

– Тут дело вот в чем, дорогой мой, отче. В прошлом году – я убил четыре раза по дюжине людей. В позапрошлом – семь дюжин. В позапозапрошлом – пять раз по дюжине, а в этом вот – всего чуть более дюжины. На уменьшение идет ведь? Хорошо! Значит, зла, даже, по-вашему, становится меньше, а люди – лучше.

– Искренне кайся в грехах своих, в том, что сотворил – и, быть может, Бог простит даже тебя, душегуба, – наставительно изрек отец Евстафий.

– А вот тут – мимо, – людолов посерьезнел. – Мимо, батюшка. Не за что ему меня прощать, потому, как ни из-за одного из убитых мной, я не буду раскаиваться. Каждый из них был тварью, которая убила бы множество из твоей паствы, если бы не была остановлена мною. Что и тебе, и Богу – прямой урон. Не Божий ли это промысел, отче?

Отец Евстафий поднялся из-за стола.

– Не смей богохульствовать, исчадья зла!

– Ну вот, опять…

– Ведомо нам, что над таким как ты отродиями не властны ни меч, ни стрела…

– Стал бы я прятаться в кольчугу, если б так оно было?

– …лишь серебро над тобою властно и может сразить тебя!

– Не знаю на счет серебра – еще никто не пробовал, но вполне допускаю что…

Людолов вскочил, как ошпаренный, со своего места, с глухим рыком – в его правой ляжке торчала вилка. Из-под стола, с торжественно поднятым, обличающим, пальцем, поднялся, на нетвердых ногах, пегобородый мужичек.

– Умри, ик, исчадья Дьявола! Бог пометил меня, Трофима, чтобы дланью своей, ик, я сразил тебя!

– Ох..л?! – только и нашел, что сказать пораженный людолов, осматривая ногу, под изумленным взглядом попа.

– Пади, ик, к ногам моим мертвым – Бог меня вознаградит за доблесть! – мужичек, шатаясь, потянулся за вилкой, но Нелюдь так сжал его руку, что тот засипел.

–Уй-яй!

– Я тебе сейчас эту вилку в задницу запихаю, – мигом налился злобой Людолов, оправившись от первого удивления. – Да не вглубь, как ты наверняка любишь, а вовсю ширь – как распорку!

– Не сотвори зла, – начал, было, поп, но замялся на полуслове, когда, утробно зарычав, страшный воин, вырвал из своей ноги злополучную вилку. Вся таверна вновь затихла, только за двумя столами, глядя на вечернее представление, посмеивались хлопцы. Людолов стал, страшен – его глаза при этом засверкали так жутко, что даже бесстрашная душа воина Господа, дрогнула и смутилась на мгновение. Могучая пятерня людолова сгребла тщедушного Трошку, и княжий слуга намерился, было, запустить его в недалекое путешествие до стенки головой вперед, но безобразие прервала хозяйка таверны.

– Положь его! А ну! Не замай, – закричала хозяйка звонко, пуще воевод. – Не видишь пьяный дурак? Тебе потом виру платить охота, да жинке его с детьми в глаза смотреть? Обиду учинил? Так дурак пьяный – чего с него взять? Вилкой ткнул? Ой, как страшно такому воину! И вы Отец Ефстафий – так-то вы меня благодарите за доброту – кров и пищу, кою вы получили, не заплатив ни куны? Из христианского великодушия приняла и поняла сердцем вашу нужду, а вы – подстрекаете к крови? В моем доме?

Последние доводы, видимо, были очень убедительны, и воин Божий уступил напору обыденности и личной необходимости. Да и мучеником в подобной ситуации точно не стать – пришибленный в кабацкой драке священник вряд ли на это может, надеется.

– Прости дочь моя, воискушение на меня было послано! Прости – слова не скажу более этому бесову отродью.

Людолов ответил взглядом, от которого даже Василисе захотелось от всей души впечатать, со всей руки, по его физиономии.

– А ты, Трошка – прочь с глаз моих, демоноборец дранный! Жинка твоя бедная – задаст тебе, коль узнает на кого кинулся, дурак! Глянь на него-то своими глазенками! Он же тебе голову одной рукой оторвать может, дурень!

Тот, икнув, лишь пожал плечами и покивал, хотя по его виду было понятно, что смысл слов и фраз от него ускользает. Успокоился и людолов – он отпустил мужичка, и уселся обратно за стол.

– Отведите-ка, хлопцы, Трофима до ветру – ему бы морду сполоснуть, да домой идти надо пока сюда жена его не явилась.

Два мужика-охранника, оставив семечки, подхватили бедолагу под плечи и быстро поволокли к выходу.

– Вилка! Моя вилка! Родовая, среп..серьб.., сребраная! От бати! – орал он упираясь. – Отдайте, тати! Ратуйте, люди – грабят!

– Да на, на! – проревел людолов – серебристой птичкой предмет промелькнул через всю таверну и окончил свой полет в левом полужопии крикуна – пусть неглубоко, но отрезвляюще-болезненно. –А-а-а! – только и успел отреагировать на это тот, и был вытащен на воздух. Зато вошел посыльный от разбойников. И морда у него была – мрачнее мрачного.

– Ну, вот и все, – шепнул людолов. – Кончилось время дум – пора действовать. Только верь мне!

Лицо его поменялось, глаза плеснули дурной, дикой удалью. Он вскочил во весь свой могучий рост, пнув ногой табурет, единым духом осушил последнюю кружку с пивом, и выпалил:

– Дрянь твое пиво, хозяйка! Разбавленное и кислое! Ежель и ложе – такая же дрянь – не поленюсь, скажу князюшке!

И не дожидаясь пока пунцовая от внезапных его слов бабища, найдется с ответом, вдруг резко и грубо схватил вскрикнувшую от неожиданности Вассу и взвалил ее на плечо.

– Ох! – только и успела выдохнуть она.

– Медовуху аль вино чтоб мне нашла, стервь! И принесла в комнату через часок!

Этого хозяйка не могла стерпеть и начала было: – Ах ты ирод, стервец, рекомендовался! Да я…

– Захлопни варежку, дура! – он, для наглядности, привычно продемонстрировал свой огромный кулак. Она не видела нездоровой возни и собранности за двумя столами позади себя – не могла видеть. – И не смей перечить княжьему человеку! Я со службы! Чтоб все было – мне неважно как! И чтоб тихо тут было – хватит, погуляли! Спать всем пора! Кто ослушается – лично выпотрошу и сожру его печень, без всякой жалости к возрасту и сану!

Он люто и страшно сверкнул глазюками на притихших постояльцев.

– Пусти! – пропищала Василиса. – Пусти дурак, больно! Больно! Люди-и!

Людолов громогласно расхохотался, уже несясь с ней на плече, прыгая через несколько ступеней разом, на второй этаж, туда, где для него приготовили комнату.

– Сукин сын! Тварь, мразь! – говорили тихо, шепотом, чтобы он не услышал, в след. – Что хочет, то и творит, чудище княжье. Пригрел князюшка кровопийцу, зверя! А тот – пользуется, мерзавец, властью! И никакой управы на него нет. Пес кровожадный, залюбит бедную девку насмерть. Ой, что делается, что делается, люди добрые…

Говорилось все шепотом, тайком, чтобы он не слышал. Вот только Нелюдь, людолов великого князя, слышал все, каждое слово, каждую фразу.

3 глава. Клятая бойня.

Дверь он отварил тяжелым пинком, а ее метнул на ложе через все помещение – бедная девушка не смогла сдержать вопля при приземлении. Она бы тут же заорала вновь от страха и боли, но людолов оказался рядом в тоже мгновение и его широченная, мозолистая ладонь плотно и болезненно залепила ей рот. Кусать ее было все равно, что кусать весло – глупо и бесполезно.

– Замолч! Слушай меня, внимательно – на второй раз у меня не будет времени объяснять, потому ты запомнишь с первого раза! – прошипел он ей прямо в лицо.

Глаза его светились красным огнем в темноте, от него веяло силой, звериной, безудержной силой, и ей стало жутко как никогда в жизни. Она начисто забыла их уговор, но профилактический шлепок-подзатыльник вывел ее из ступора. Шлепок легкий, почти мягкий, глядя на его габариты, можно сказать, нежный шлепок, но от него у нее клацнули зубы, и ей очень-очень, прямо сейчас, захотелось домой, к ворчащему за непослушание отцу и доброй матери.

– От точности того, как ты поймешь все, зависит и твоя, и моя и другие жизни! – продолжил он, нависая над ней. – Отступать тебе уже поздно. Отступишь сейчас – ты умрешь. Прямо сейчас залезешь под ложе, прикроешься шкурой, и будешь стонать так, как ни стонала в лучшие дни со своим женихом. Нишкни! Чудовище тешит свою похоть – и это должно звучать именно так! Именно так! Не смей перебивать даже писком! Если нам повезло, то хотя бы часть постояльцев – разбредется по комнатам или вообще уйдет, и жертв будет меньше. Нишкни! У нас нет времени, а потому полезла! Сейчас!

Он отпустил ее и с хищной грацией невероятной для такого массивного тела, юркнул к двери. Она, все еще мешкая, машинально схватилась за припухшие губы, но из тьмы вновь сверкнули два алчно-хищных огонька, и она полезла под широкую, покрытую шкурами лавку, что было приготовлено ему как ложе.

Она потеряла еще несколько драгоценных секунд, решаясь и пытаясь преодолеть стеснение и страх, но из темноты послышался рокочущий звук приглушенного, совсем звериного рычания. Человеческая глотка не может исторгать из себя такие звуки! Она почувствовала, как волосы от страха зашевелились у нее на голове, и, больше не сдерживая себя, она заорала. Громко и жалобно. Потом еще раз. И еще раз. И еще. Потом стоны и крики пошли из нее сами собой. С каждым из них наружу вульгарно выплескивался весь страх этого вечера, обида и злость. Злость и ужас на этого человека, который сделал ей больно и страшно так, что не орать она просто не могла – даже если бы он сейчас потребовал ее прекратить – она бы не смогла этого сделать. Сколько времени прошло – она не знала, стоит ли он, как и раньше у двери – она тоже не знала – ей просто было страшно. А потом дверь, с сухим треском, распахнулась вовнутрь, снизу послышались многоголосые крики и грохот, а в комнату ввалилась целая толпа. И началось что-то невообразимое и жуткое.

Ворвавшиеся метнули сразу два копья в ложе – одно из них прошибло доску лавки и вынырнуло прямо перед лицом у стонущей Василисы – все остальное творилось теперь под ее сплошной, казалось, не прерывающийся даже на вдох, визг. В полутьме, в свете, проникающем через дверной проем, они не сразу разобрали, что же там такое на ложе. Жадные взгляды ворвавшихся были прикованы к шкурам, на которых должны были быть любовники. «О, да, я знаю как это: в сладострастном желании увидеть его вожделенную кончину и ее, голое молодое тело! Потом, каждый из ватаги ее, конечно, попользует, прежде чем перерезать глотку, все потом – сначала он!». Незамеченный, Нелюдь начал действовать. Длинным продольным ударом сабли сзади, со всего плеча, он срубил две головы разом. Они спрыгнули вниз, как живые, все еще удивленно хлопая глазами – до них еще не успела дойти информация о том, что людолова нет на ложе (там вообще никого нет!), а он скользкой молнией настиг обратным движением длинного клинка, развернув кисть могучей десницы, третьего и четвертого. По ногам, по связкам, да так что оба заорали леденяще-жутко в унисон, падая на пол обрубками! Его заметили, но было уже поздно – он пнул уже слабо держащуюся в петлях дверь, и она, обиженно затрещав, захлопнулась, погрузила все во мрак.