скачать книгу бесплатно
– Ну, где-нибудь в метро, в центре… Давай на «Китай-городе». Знаешь, там в фойе бюст такой стоит, не помню кому, так вот, возле него. В пятницу часов в семь, нормально?
– Хорошо, – согласилась она. – В пятницу, в семь, у бюста неизвестно кому.
Он усмехнулся. Чувство юмора у него было всегда.
Последнюю станцию до «Китай-города» она вдруг сильно разволновалась: расстегнула пальто, стянула колючий шарф, провела рукой по вспотевшей шее – казалось, на коже остались и зудели мелкие черные ворсинки. Сразу неудобным сделалось все: каблуки – загудели ноги, волосы – челка постоянно лезла в глаза, сумка – несуразная и тяжелая.
Ну где же этот чертов бюст? Где? Оказалось, что это не тот выход. Вернулась назад. «Китай-город» – самая запутанная станция метро в Москве. Ну вот он, наконец-то, тот самый бюст. Возле него почему-то шумела целая толпа женщин. У всех на груди были приколоты бейджики: гильдия цветочников.
На нее, потерянно озиравшуюся, они не обратили никакого внимания. Она все-таки пробилась сквозь толпу и стала прямо у бюста, правда, так и не посмотрела – в честь кого он тут поставлен. Вдруг все показалось глупым и неуместным. Зачем она позвонила ему? Зачем нужно это свидание? Зачем? Не лучше ли развернуться и уйти? И тут она увидела того, кто назначил ей встречу: он стоял чуть поодаль, у стены и вяло помахивал рукой, будто ему было все равно – заметят его или нет.
– Тут такая толчея, я отошел немного, – сказал он, целуя женщину в щеку, привычно, небрежно, словно и не было этих разлучных лет. – Ты замужем? – спросил, когда ехали вверх по эскалатору. Она стояла на одну ступеньку выше, чем он, – так стоят парочки, которые собираются поцеловаться.
Ответила слишком торопливо, будто защищалась:
– Да-да, замужем, давно уже.
– А дети?
– У меня трое.
– Хм, мать-героиня, значит?
Да, она помнила – он никогда не хотел детей. И когда она все-таки забеременела, брезгливо выдал ей деньги на аборт. Тогда-то она и решила уйти от него. Именно тогда. Ее не пугала ни разница в возрасте, ни то, что он знаменитый писатель, а она студентка филологического факультета, ни то, что он обращался с ней высокомерно-снисходительно. Словно делал ей одолжение, любя ее. Или нет, он, пожалуй, и не любил. Любила она.
– А ты? Женат?
Мимо протискивались, поднимались вверх по эскалатору, задевая их локтями, люди. Куда они все торопятся? Москва – город, где все всегда торопятся и все опаздывают.
– Ну… так, – опустил глаза он.
– Что значит – так?
– Я живу. Живу с одной женщиной…
Живу. Вот и ей он предлагал – жить. Вместе. Как муж и жена. Но не жениться – ни в коем случае. Любовь в браке постепенно исчезает, уходит, как вода в песок, утверждал он. А так – долгое время чувства будут свежими.
Расспрашивать его о женщине, о той, с кем он сейчас, не хотелось.
– Детей у вас, конечно же, нет?
Он посмотрел ей в глаза – долго, внимательно, – высмотрел застарелую многолетнюю обиду.
– Нет, детей нет, – и как-то виновато – или ей показалось, что виновато, – улыбнулся.
– Я так и думала…
Вынырнули из горячего нутра метро в сырой март – дохнуло в лицо мокрым снегом, серым ветром, стылым шумом улицы. Они стояли и искали глазами какое-нибудь кафе. Вдруг стало не о чем говорить. Кафе поблизости, как назло, не оказалось, и только вдалеке, через дорогу, виднелись дружелюбные желтые окна какой-то кофейни. Пока пробирались туда по талым сугробам – он поддерживал ее под локоть, она то и дело оступалась, – промочили ноги. Одна какая-то рассеянная снежинка залетела ей в глаз, женщина сморгнула, потерла, почувствовала – размазалась тушь. Достать зеркальце было неловко – потом, потом.
С улицы кофейня смотрелась особенно уютно. Там при теплом свете сидели люди за столиками друг напротив друга, жестикулировали, разговаривали – губы их шевелились, время от времени они подносили к губам белые чашки.
Наконец они зашли, ежась и потирая замерзшие руки. Но все столики оказались заняты. И ей отчего-то сделалось стыдно: и за мокрый снег, и за то, что они промочили ноги, и за то, что в кафе нет свободных столиков.
– Может, пойдем в другое место? – предложила робко.
– Терпеть не могу переполненные забегаловки… – поморщился он. – Знаешь, пойдем-ка лучше обратно, к метро, у нас ведь не любовное свидание, правда? Ты, надеюсь, не обидишься?
– Как будто тебя это когда-нибудь беспокоило! – внезапно разозлилась она.
– Прошу, не начинай.
– Что – не начинай?
– Ты поняла, милая.
– Никакая я тебе не милая. И если ты думаешь, что ты… что я… То ты мне не нужен!
– Поэтому ты мне позвонила спустя почти двадцать лет? – усмехнулся он.
– Как был подлецом, так и остался…
– Ты права. Ну так что, тебе еще интересно мое мнение о твоих рассказах?
– Представь себе – да.
Молча поплелись к метро. Он снова подал ей руку, она оперлась на нее. Ей хотелось сказать ему что-то обидное, злое, но она только крепче прижалась к нему.
На эскалаторе, пока ехали вниз, протянула ему свою книгу. Он открыл, прочитал посвящение: «Помни о прошлом». Ну зачем она написала эту банальную чушь, зачем? – но было уже поздно.
– Спасибо, – сказал сухо. – Прочту, позвоню.
– Можешь не читать.
– Ты совсем не изменилась… – усмехнулся он.
– Что, такая же красивая?
– Такая же колючая.
– Но теперь, к счастью, ты от этого не страдаешь!
Внезапно он притянул ее к себе, поцеловал в губы. Осторожно, боясь, что она оттолкнет его. Но она не отстранилась…
– Ну вот, теперь нам будет что вспоминать еще девятнадцать лет, – грустно улыбнулся он.
– Ты не доживешь, – она погладила его по седой щетине.
– Ты всегда умела утешить…
Всю дорогу домой она мучила себя: зачем, зачем, зачем? Зачем она встречалась с ним? Зачем дала ему свою книгу? И зачем дала себя поцеловать? Может, ей захотелось приоткрыть одну из дверей в прошлое и посмотреть – что там, за ней? Все ли осталось нетронутым, таким, как было много лет назад? Или – рассыпалась слежавшаяся обида, выветрилось отчаяние, улетучилось разочарование? А может, там запустение, плесень, смерть, и время бесстрастно течет, загустевая, баюкая того, нерожденного ребенка? Но разобрать не успела – дверь резко захлопнулась – слишком тугая пружина, не разжать.
Вагон покачивался, а она все представляла, как он открывает ее книгу и читает. А там, в книге, вся ее жизнь, все-все о ней, даже то, что она никому никогда не смогла бы рассказать. И ему бы никогда не рассказала. А книга – что ж, ей можно, пусть она запоздало признается этому чужому немолодому человеку в любви, давно отцветшей, уже ни на что не годной. Но ведь было, было. Ей двадцать один, ему сорок, и они идут, счастливо держась за руки, не промозглым, а солнечно-дерзким мартом, бесстрашно идут в будущее, где вот-вот расстанутся.
Он не позвонил ни через месяц, ни через год.
А еще через пару лет она узнала, что он умер, от сердечного приступа, в метро. И странно, где-то недалеко от «Китай-города».
К семидесятилетию со дня его рождения вышло собрание сочинений в трех томах. Время от времени она берет какой-нибудь том, перелистывает, не читает, а так, задумывается, вспоминая и об их последней встрече в метро у бюста неизвестно кому, и о поцелуе на эскалаторе, и о том, что она теперь никогда, никогда не узнает его мнения о подаренной ему книге.
Пора в отпуск
Его звонок был практически неотличим от обычных звонков графоманов. А их, графоманов, три основные категории, несомненно, безумных в той или иной степени. Одни настырно и пылко требовали немедленно признать их гениальность и опубликовать бесплатно, хотя прекрасно знали, что звонят в платное отделение «Литературной планеты» – «Лит-Парнас». Другие немного заискивали, словно хотели понравиться мне заочно, по телефону, в надежде, что их произведения прочтут не за деньги, а так, для души, кое-кто даже советовал взять рукопись домой, на выходные, чтобы никто не помешал насладиться шедевром… И если первые отказывались платить наотрез, то вторые как раз наоборот: платили охотно, вперед, иногда задолго до публикации. Третья категория была, пожалуй, самой невнятной: они вроде и хотели бы напечататься, вроде и готовы были отдать за это деньги, но как-нибудь позже, не сейчас и не всю сумму сразу. Они дотошничали и занудствовали, доводя меня буквально до исступления. А присланные письма мы иной раз читали вслух, всей редакцией, и хихикали, встречая диковинные образы: тут, в этой кунсткамере, были и собаки с добрыми руками, и подмигивающие бородавки, и дамы с грудью набекрень, и комары, рыдающие, как младенцы, и осень, высосанная из пальца…
Я подолгу пила редакционный пакетиковый чай и читала-читала-читала бесконечные, большей частью бездарные рукописи.
Он позвонил и сказал, что хочет опубликовать свою прозу на полполосы, то есть на 50 тысяч рублей.
– Знаете, у меня интересный псевдоним – Блох. Нет, вы не подумайте, ничего общего с блохой, просто у меня фамилия Блохов, и я решил, что это слишком банально, а Блох вроде как оригинально, вы не находите?
– М-м-м…
– Ну так вот. Я, знаете ли, работал в театре у Дорониной – заведующим складом, ну, в общем, следил за всяким там театральным барахлом… И я написал пьесу, нет, нет, не о том, конечно, как работал завскладом, а о любви, о жизни.
– О том, как работали завскладом, было бы, возможно, интереснее, – осторожно заметила я.
– Да нет, что вы! Это пыльная и скучная работа, а вот сама театральная жизнь – это да-а-а! В общем, задумал я показать пьесу самой Дорониной – авось поставит ее в театре! Ну, значит, стою у лифта, поджидаю ее, время-то знаю, когда она приходит. Нервничаю очень, ладони вспотели, как перед экзаменом, честное слово. Вы же знаете, ходят легенды о том, что с ней нельзя вместе в лифт войти – тут же уволит! Но мне было нужно застать ее врасплох, ну, понимаете, когда она совсем не ожидает… Так, мучаясь от страха, простоял я часа полтора – она опаздывала, это за ней водилось… И вот наконец – идет. Величественная, как всегда, и краси-и-ивая! Я ее в лифт пропускаю, она мне кивает ласково, здоровается. Времени у меня несколько секунд – надо решаться.
«Татьяна Васильевна!» – немного даже торжественно получилось.
Она смотрит на меня чуть удивленно.
«Татьяна Васильевна! А я, представляете, пьесу написал! И очень хочу, чтобы вы ее прочли!»
Боже, каким неподдельным ужасом исказилось ее лицо! Будто я маньяк и приставил ей нож к горлу! Но – актриса есть актриса. Тем более гениальная. Вы слушаете меня?
– Да-да, – ответила я, заинтересованная.
– Ну так вот. Я говорю – актриса есть актриса. В руки себя быстро взяла, даже улыбнулась мне ободряюще – и окатила ледяным душем:
«Вы устраиваете нас совсем в ином качестве». Так и сказала – в ином качестве. Каково, а? Всего несколько слов, и – убила.
Вышли мы из лифта, я тут же пьесу свою, которую держал в папочке под мышкой, в урну-то и выкинул. Вот такая драматичная судьба драматурга… Хе-хе-хе. Вы слушаете? Поверите ли – я даже заплакал от обиды. Неловко – стою и плачу возле лифта, как мальчик маленький, заметить ведь могли…
– Сожалею.
– Да нет, нет, что вы, все нормально. С нашим братом так и нужно. Я, кстати, как раз о своей работе книгу и написал. Там есть и этот эпизод. Так что – напечатаете?
– Непременно. Пришлите мне текст на электронную почту.
Объяснила, как оплатить публикацию.
– Хорошо, жена моя в ближайшие дни сходит и оплатит. Я ведь, знаете, хе-хе, хожу совсем плохо – инвалид. И жена тоже инвалид – у нее одна рука не действует. У меня нога, а у нее рука – такая вот симметрия. Представляете, познакомились с ней у нас в пансионате для престарелых, совсем недавно, а мне ведь семьдесят четыре уже, поженились, нам даже отдельную комнату дали… А в этом году обвенчаться хотим… Нам вместе очень удобно: Соня в магазины ходит, а я готовлю. Вы слушаете?
– Простите, может, не надо мне все это рассказывать?
– Да нет, почему же? Мы теперь очень счастливы – я и Соня. Вы сообщите, когда газета выйдет? Мы приедем, купим, ну, скажем… пятьдесят экземпляров. Вы их отложите для нас, пожалуйста. Тут нам недалеко, из Подмосковья…
– Хорошо, конечно, я сообщу вам, когда будет публикация. И газеты отложу, не волнуйтесь.
– А я вас обязательно со своей Соней познакомлю!
Какое-то время я сидела в оцепенении и смотрела на телефон, словно он должен был поведать мне окончание этой странной истории.
– Совсем одолели графоманы, – посочувствовал мне Паша Горбунов, завотделом критики, горький пьяница и страстный любитель женщин.
Его стол стоял как раз напротив моего, и мы перешучивались целыми днями. Пять лет назад, когда он только пришел в редакцию и периоды трезвости значительно превышали запойные промежутки, казалось, что между нами вот-вот вспыхнет бурный и кратковременный служебный роман, но дальше необременительного флирта дело не пошло. Мой монолитный семнадцатилетний брак устоял под натиском взбалмошной любви. Да и ждать верности от женатого в четвертый раз Паши не приходилось.
– Знаешь, Паш, он, может, и графоман, но зато какая история!
– Да какая там на хрен история – графоман он и есть графоман, – махнул рукой коллега. – Пошли лучше пообедаем.
Вскоре я напечатала в нашей газете отрывок из книги Константина Блоха «В объятиях театра».
Название мы, разумеется, изменили.
– «В объятиях театра», – объяснила я автору, – никуда не годится.
– А по-моему, романтично, – упорствовал Блох. – Да, не помню, говорил ли я вам, публикация этого отрывка как раз приурочена к выходу моей книги.
– Тем более. Поверьте, название дурацкое. Только не обижайтесь. И в книге, если успеете, исправьте.
Константин задумался.
– А какое вы предлагаете?
– Ну, например… Сколько, говорите, лет вы работали в театре?
– Пятнадцать.
– Тогда давайте назовем так: «Пятнадцать лет вместе с Дорониной».
– Что, прямо так и назвать, – старик закашлялся, – а не подумают ли чего-нибудь такого?
– Да и пусть думают. Главное, чтобы книга продавалась.
– Жена ревновать будет, – игриво хихикнул он. – А в общем-то неплохо.
И вот они приехали в редакцию оба: моложавый высокий Константин с палочкой и его Соня: чуть сгорбленная дюймовочка, зеленые глаза косят, чересчур короткие волосы смешно топорщатся. Смотрит на мужа с обожанием, на меня настороженно.
