скачать книгу бесплатно
– Да ты больной.
– Да если бы не я, ты до сих пор висел бы на середине того утеса грудой костяшек, и птицы гнездились бы в твоих волосах, а пауки – в глазницах.
– Если бы не ты, я в жизни туда не полез бы.
– Полез бы.
– Почему ты так говоришь?
– Потому что, Ураган, ты никогда не думаешь.
Он собирал всякую всячину. Мелочи. Блестящие камешки, осколки хрусталя, веточки фруктовых деревьев; все носил с собой и, когда удавалось, садился на пол и раскладывал все в причудливые узоры или просто случайным образом. А потом смотрел, смотрел…
Весь ритуал, хотя она наблюдала его десятки раз, очень тревожил Бадаль, но она сама не понимала почему.
– У Сэддика в сумке всякое
Этот мальчик пытается вспомнить
Хоть я говорила не надо
Воспоминания мертвы
Воспоминая это камни и ветки
В сумке и каждый раз как они появляются
Я вижу пыль на его руках
Мы решили не вспоминать
Чтобы сохранить мир в головах
Когда-то мы были юными
Но теперь стали призраками
В снах живых
Рутт несет крошку в сумке
А Ноша помнит все
Но не заговорит – с нами.
Грезит Ноша о веточках и камнях
И знает кто мы такие.
Она подумывала отдать эти слова Сэддику, зная, что он спрячет их в историю, которую рассказывает в уме; а потом ей пришло в голову, что ему не нужно слышать, чтобы и без того знать, и что история, которую он рассказывает, недоступна никому. Я поймана в его историю. Я плыла по небу, но небо – свод черепа Сэддика, и вырваться невозможно. Глянь, как он изучает свои штуки, какое замешательство у него на лице. Худое лицо. Впалое лицо. Лицо, которое ждет, чтобы его наполнили, но никогда не наполнится.
– Икария набивает наши животы, – сказала она, – а все остальное морит голодом.
Сэддик поднял глаза, встретился взглядом с Бадаль и отвернулся. Звуки из окна, голоса на площади внизу. Семьи укоренялись, проскальзывая в хрустальные стены и потолки, полы и комнаты. Старшие мальчики стали будто-папами, старшие девочки стали будто-мамами, младшие разбежались, но ненадолго: прыснули в восторге, а через несколько шагов, словно споткнувшись, с лицами, омраченными смущением и страхом, помчались обратно, искать защиты в объятиях родителей.
Вот оно – зло воспоминаний.
– Мы не можем здесь оставаться, – сказала Бадаль. – Кто-то ищет нас. Мы должны пойти и сами найти их. Рутт знает. Вот почему он уходит на край города и глядит на запад. Он знает.
Сэддик принялся укладывать свои сокровища в сумку. Как будто уловив что-то краешком глаза, он обернулся, но не увидел ничего.
Если не вспоминается, то только потому, что у тебя никогда не было того, что пытаешься вспомнить. Сэддик, у нас не осталось даров. Не лги, чтобы наполнить прошлое.
– Сэддик, мне не нравятся твои штуки.
Он как будто съежился внутри себя и не смотрел ей в глаза, завязывая сумку и пряча ее под рубаху.
Не нравятся. Они делают больно.
– Пойду искать Рутта. Нужно собираться. Икария убивает нас.
– Я знавала одну женщину у нас в деревне. Замужняя. А муж у нее был такой, какого хочется до боли в животе. А она ходила на шаг позади него по главной улице между хижинами. Ходила и пялилась на меня не отрываясь. Знаешь, зачем? Она пялилась на меня, чтобы я не пялилась на него. Мы на самом деле всего лишь обезьяны, голые обезьяны. Когда она не будет смотреть, я помочусь в ее гнездо из травы – так я решила. И даже больше. Соблазню ее мужа. Сломаю его. Его гордость, чистоту, честь. Сломаю его у себя между ног. Так что она, идя с ним по деревне, уже не будет смотреть мне в глаза. Ни за что.
С этими словами Целуй потянулась за кружкой.
Вождь гилков Спакс изучал ее из-под нахмуренного лба. Потом рыгнул.
– Опасная штука – эта любовь, а?
– А кто говорил о любви? – возразила она, слабо махнув рукой с кружкой. – Дело в обладании. И воровстве. Вот от чего женщина мокнет, вот от чего начинают сиять ее глаза. Бойся темных потоков женской души.
– У мужчины и своих хватает, – пробормотал он.
Целуй сделала глоток и сунула кружку в его ждущую руку.
– Это другое.
– Да, по большей части. А может, и нет. – Он выпил и вытер бороду. – Обладание очень важно, только если мужчина боится потерять что-то, что у него есть. Если он вполне устроен, ему не нужно обладать, но кто из нас вполне устроен? Могу поспорить, очень немногие. Мы постоянно беспокойны, и с годами все беспокойнее. Беда в том, что единственное, чем больше всего мечтает обладать старик, ему-то и недоступно.
– И что это?
– Добавь два десятка лет тому мужику в деревне, и его жене не придется пялиться в глаза соперницам.
Она хмыкнула, подняла палку и сунула под повязку на ноге. И яростно зачесала.
– Да куда подевалось приличное целительство?
– Говорят, магия в этих проклятых землях почти загнулась. Насколько ты ловка?
– Достаточно ловка.
– А насколько пьяна?
– Достаточно пьяна.
– Именно то, что хочет услышать от женщины мужчина вдвое старше нее.
В свете костра появилась фигура.
– Вождь, королева зовет тебя.
Вздохнув, Спакс поднялся и сказал Целуй:
– Мысль запомни.
– Не получится, – ответила она. – У нас, цветочков, короткое цветение. Упустишь, что ж, сам виноват. По крайней мере сегодня.
– Проклятье, ты умеешь соблазнять, малазанка.
– Так быстрее вернешься.
Он подумал и фыркнул.
– Может быть, но не очень рассчитывай.
– То, чего не узнаешь, будет преследовать тебя до конца жизни, баргаст.
– Думаю, свой шанс не упущу, Целуй. Да, в конце концов, как быстро ты бегаешь?
– А как остер мой нож?
Спакс рассмеялся.
– Лучше не заставлять королеву ждать. Оставь мне немного рома, ладно?
Она пожала плечами.
– Не люблю давать обещания.
Когда он ушел, Целуй осталась одна. Ее собственный костер за переделами бесполезных пикетов, ее собственное обещание волдырей и жгучей вины, если захочет. А я хочу? Может быть. Так они не все мертвы. Хорошо. А мы появились слишком поздно. Плохо или нет. А нога, ну, вряд ли это уловка труса, нет ведь? Я же пыталась не отставать от хундрилов. Думаю, что пыталась. Выглядит именно так. Хорошо.
Она еще глотнула болкандского рома.
Спакс любит женщин. Она всегда предпочитала компанию именно таких, а не робких болтунов, считающих, что хлопать глазами – нижние боги – привлекательно. Нет, наглецы лучше. В застенчивость, по ее мнению, играют только жалкие трусы. Все это заикание, виляние – к чему? Хочешь меня, так приди и возьми. И я, может быть, даже соглашусь.
Хотя, скорее, просто посмеюсь. Зубки показать.
Они шагали к тому, что осталось от Охотников за костями. Никто, похоже, не знал, насколько все ужасно – или не хотели ей говорить. Она видела и слышала, как колдовство раздирает горизонт, при том что над ухом грохотал подкованными сапогами Эвертинский легион. Она видела Семя луны – объятую тучами и пламенем гору в небе.
Было ли предательство? Этого ли боялась Уголек? Сестричка, жива ли ты?
Конечно, я не хочу возвращаться. Не хочу знать. Нужно было сразу сказать, что я чувствую. «Иди к Худу, королева. И ты, Спакс. Я скачу на юг». Не желаю видеть их лица, этих жалких выживших. Их шок, ужас, все, что видишь в лицах тех, кто не понимает, почему остался в живых, когда столько их товарищей погибли.
Любая армия – это котел, который пламя лижет со всех сторон все сильнее и сильнее. Мы варимся, мы кипим, мы превращаемся в серые куски мяса. «Королева Абрастал, это вы и вам подобные никогда не насытитесь. В ваши разинутые глотки падаем мы, и меня уже тошнит».
Когда три дня назад появились три хундрильских всадника, Целуй уже сдалась. Мысленно она прикончила любопытство кинжалом: быстрый разрез, брызги – и тишина. Какой смысл знать, если знание – всего лишь привкус соли и железа на языке?
Целуй хлебнула еще рому, чувствуя приятное онемение в горле. Глотать огонь легко и становится все легче.
Всплыло внезапное воспоминание. Они впервые встали в неровную шеренгу, первый день в морпехах. Какой-то скрюченный мастер-сержант подошел к ним с улыбкой гиены, подбирающейся к хромой газели. Уголек вытянулась рядом с Целуй, пытаясь изобразить стойку смирно. Бадан Грук, как заметила мельком Целуй, стоял с несчастным видом, с лицом человека, осознавшего, куда завела его любовь.
Проклятый придурок. Я-то готова к их играм. А вы оба – нет, потому что игр для вас тут нет. Их не существует в вашем Худом обосранном мире чести и долга.
– Двенадцать, да? – спросил тогда мастер-сержант, улыбнувшись еще шире. – Могу спорить, вы трое потянете. А остальные… что ж, половину мы похороним, а оставшуюся половину отправим в регулярную пехоту, где держат всех неудачников.
– И какую же половину? – спросила Целуй.
Прищуренные глаза уставились на нее.
– Это еще что, милая глиста?
– Какую половину одного несчастного, разрезанного пополам, вы похороните, а какую отправите в пехоту? Половину с ногами – тогда можно будет маршировать. Но…
– Ты из этих, значит?
– Каких? Которые считать умеют? Три потянут, девять нет. Девять не делится пополам. Разумеется, – добавила она, тоже широко улыбнувшись, – возможно, морпехам не требуется уметь считать, а мастер-сержантам – точно. По крайней мере, я начинаю так думать.
Она не смогла выполнить тысячу отжиманий. Задница. У мужчины с такой улыбкой должно быть чувство юмора, впрочем, я в чудеса не верю.
Она снова почесалась своей палкой. Надо было его сломать, прямо между моих ног. Точно, чтобы Целуй смеялась последней. Она же всегда побеждает.
– Всегда, точно, разве не очевидно?
Спакс привык носить свой черепаховый доспех свободно; при ходьбе он наслаждался звуком болтающихся пластин и привязанных повсюду амулетов. Будь Спакс тощим коротышкой, такого эффекта не было бы; но огромный и громогласный, как целый взвод, он, словно боевой призрак, производил грозное впечатление, в каком бы роскошном обществе ни появлялся.
В данном случае командный шатер королевы походил на дворец, насколько это возможно на Пустоши; протиснувшись между шелковыми занавесями и шлепнув тяжелыми перчатками по столику с картами, Спакс получил немалое удовольствие.
– Величество, я тут.
Королева Абрастал, сидящая на украшенном троне, вытянув ноги, смотрела на Спакса из-под прикрытых век. Ее рыжие волосы были не убраны и свисали свободно, вымытые и расчесанные. При виде нее у баргаста засвербило в паху.
– Убери эту проклятую улыбку, – прорычала Абрастал.
Брови Спакса задрались.
– Что-то не так, Огневолосая?
– Только все твои мысли, которые у тебя сейчас в голове, Спакс.