Бюро темных дел

– Прошу прощения! Месье Галуа?.. Вы ведь Эварист Галуа, верно? Я не ошибся?

Юноша обернулся и окинул Валантена вопросительным взглядом:

– Мы знакомы, месье? Простите, но я, признаться, вас не помню… – Тон его был вполне дружелюбным, без намека на подозрительность.

– Мое имя вам ни о чем не скажет, – улыбнулся Валантен. – Мы с вами пересеклись всего однажды в Академии наук. Я тогда подошел выразить свое восхищение вашими исследованиями касательно способов решения алгебраических уравнений.

– В самом деле? – пробормотал юный математик, польщенный и смущенный одновременно. – Кажется, теперь припоминаю… Вы сказали, в Академии наук?.. И все же назовите мне свое имя.

– Верн. Валантен Верн. Сам я больше увлечен химией и минералогией, однако меня интересует все, что имеет отношение к фундаментальным наукам.

– Ну конечно же! Валантен Верн! – воскликнул Эварист Галуа, хлопнув себя по лбу. – Память у меня дырявая! Сердечно рад новой встрече.

Инспектор с трудом сдержал усмешку: он только что представился Галуа по имени впервые. Математик определенно не помнил ничего об их встрече, но не решился в этом признаться, чтобы не обидеть собеседника.

– Еще раз прошу прощения за то, что позволил себе вот так запросто окликнуть вас на улице, но я случайно заметил, что вы вышли из заведения «Три беззаботных коростеля». Я собирался застать там своего друга Люсьена Доверня и вместе позавтракать, но его там не было, вот я и подумал: вдруг вам по чистой случайности что-нибудь о нем известно.

– О Люсьене? Ну еще бы! – просиял математик, обрадовавшись смене темы. – Мы с небольшой компанией приятелей, в которую входит и Люсьен, частенько заседаем в этом местечке. Но должен сказать, он уже пару недель манкирует нашими собраниями.

– У него для этого есть определенная причина?

– Сущая ерунда! Вы же знаете, что бывает, когда в кругу мужчин заходят разговоры о политике. Страсти вспыхивают от малейшей искры. Слово за слово, кто-нибудь повысит голос – и вот уже пожар разбушевался. Обычная размолвка между друзьями, все скоро уладится.

В этот момент мимо них по улице прошел водонос; жестяные кружки на веревках оглушительно колотились в такт шагам о ведра у него в руках. Инспектор, подхватив собеседника под локоть, увлек его в сторону, чтобы их не толкнули и не забрызгали водой.

– Вы хотите сказать, что Люсьен поссорился с кем-то в вашей компании? – уточнил Валантен, отпустив рукав юноши.

– Поссорился – слишком громко сказано. Он всего лишь ввязался в спор с Фове-Дюменилем, репортером из «Трибуны». Этот газетный писака любит всех провоцировать, а споры привык решать радикальным способом – он известный дуэлянт и очень опасен. Что до Люсьена, он человек вспыльчивый и легко поддается на провокации.

– Из-за чего же у них вышел спор?

– Из-за сущей ерунды, как я уже сказал. Они не сошлись по бельгийскому вопросу. Довернь занял сторону бельгийских патриотов, которые желают присоединения к Франции. Он заявил, что для нашей страны это прекрасная возможность укрепить вновь обретенное величие и взять реванш за пятнадцатый год. Фове-Дюмениль, со своей стороны, считает такой подход неразумным и гибельным. По его словам, аннексия бельгийских провинций вызовет огромное возмущение в Европе и отбросит нас на пятнадцать лет назад.

– Нельзя сказать, что он неправ, – заметил Валантен. – Вы слышали последние новости? Царь Николай собрал целую армию у границы с Царством Польским на случай неожиданных событий.

Эварист Галуа пожал плечами:

– Признаться, я не слишком-то разбираюсь во всяких дипломатических играх. По моему скромному мнению, нам вообще не стоит соваться в дела соседних государств. У нас своих забот хватает, еще многое нужно сделать, чтобы дух Июльской революции окончательно восторжествовал на наших собственных землях. – Он непринужденно отсалютовал Валантену, коснувшись кончиками пальцев лба. – А теперь прошу простить меня, дорогой месье Верн, я должен вас покинуть. Если за полчаса я не успею добраться до коллежа дю Плесси, меня отчислят из Нормальной школы[28].

– Вас послушать, так можно подумать, что вы сбежали в самоволку! – хмыкнул Валантен.

Юный математик заговорщически подмигнул:

– Даже не представляете, насколько вы правы, месье. Мало того что этот негодяй Гиньо[29] не дал нам примкнуть к восставшим во время Трех славных дней[30], так теперь он пытается лишить нас права голоса в дискуссиях о новом уставе Школы. Согласитесь, это сущее самодурство и попытка повернуть вспять ход истории! Я дерзнул объявить о том во всеуслышание, и Гиньо, сей гнусный приспешник Старого режима, посадил меня под арест в общежитии! Напрасно старается! Я мастер устраивать побеги, стены мне не преграда. Однако пропустить полуденную перекличку никак нельзя. – С этими словами юный математик резво продолжил путь.

Валантен проводил его взглядом до поворота на улицу Аррас и лишь после этого разжал правый кулак, чтобы взглянуть на предмет, который он незаметно вытащил из кармана Галуа, когда брал его под локоть, чтобы увести на край тротуара. Это оказалось меню заведения «Три беззаботных коростеля», хитрым образом сложенное, чтобы служить тайным пропуском. На память инспектору сразу пришли ассигнации, которые вандейцы, поднявшие в 1793 году контрреволюционный мятеж, сгибали так, что на них читался призыв «смерть Республике». В данном случае послание было более коротким, но не менее внятным. Сгибы разделили бумажку на несколько частей, в результате чего буквы в названии «Три беззаботных коростеля» сложились в два слова: «без короля». Именно такой символ веры и должен был бы иметь при себе каждый уважающий себя гражданин, замешанный в республиканском заговоре.

Решительно, дело Доверня оказалось куда сложнее, чем можно было ожидать, и Валантен начинал уже не без некоторых опасений и дурных предчувствий задаваться вопросом, куда приведут обозначившиеся в расследовании темные тропы.

Глава 8. Аптека Пеллетье

После встречи с Эваристом Галуа инспектор Верн обошел всех своих осведомителей в Латинском квартале. Надо было их предупредить, что в ближайшие дни он будет редко появляться в этих краях, но останется по-прежнему доступен в Префектуре полиции на случай, если у них появятся сведения о Викарии.

Покончив с обходом, он отправился домой: вышел на улицу Жакоб и зашагал к больнице «Шарите». На колокольне церкви Сен-Жермен-де-Пре отзвонили шесть вечера; сумерки уже сгустились. Впереди на тротуар падали два разноцветных пятна света, указывавшие завсегдатаям аптеки Пеллетье ее местоположение на темной улице.

Валантен, остановившись напротив витрины, некоторое время завороженно созерцал две великолепные стеклянные чаши в форме груши, наполненные окрашенной жидкостью. Он думал о том, какие чудеса умеет творить наука под названием «химия». Дихромат калия позволял получить ярко-красный цвет; сульфат никеля – ярко-зеленый. Вдобавок к тому медный купорос при добавлении аммиака давал небесно-голубой оттенок, а хромат натрия – теплый желтый. Объединив премудрости собственного ремесла и газовое освещение в своих заведениях, аптекари придумали светящиеся вывески. Но мало кто знал, что у этих стеклянных чаш в витрине есть и другое предназначение, тоже коммерческое, но похитрее. Чаши были расположены так, чтобы на лицо входящего в аптеку посетителя падал холодный свет, придававший ему мертвенно-бледный, болезненный тон. Когда же посетитель собирался выйти из лавки и бросал взгляд в зеркало, он видел себя озаренным теплым светом и словно бы пышущим здоровьем. Целительное воздействие на психику клиента было гарантировано!

Валантен неуверенным шагом пересек мостовую и толкнул дверь аптеки. Колокольчик на входе рассыпался хрустальным звоном. Сладковатые запахи засушенных трав, настойки росного ладана и мази из арники тотчас перенесли молодого человека на несколько лет назад, когда он подростком проводил в этом месте дни напролет, изучая ботанику и проводя свои первые химические опыты. Его охватила ностальгия по той поре. Он прошелся взглядом по многочисленным полкам, на которых выстроились фармацевтические банки и склянки с названиями на латыни, таинственными для профанов. Долго рассматривал водруженную на самый верх большую териаковую[31] вазу, богато украшенную цветочным орнаментом, напоминавшим люневильские кружева. В очередной раз полюбовался резными барельефами аптекарской стойки: в центре композиции Гигия, древнегреческая богиня здоровья, подливала масло в огонь жизни, чтобы вернуть целительные соки засохшему гранатовому дереву, вокруг которого обвилась змея Асклепия-Эскулапа, бога врачевания. Знакомый декор, преисполненный сложного символизма, вернул молодого человека в беззаботные времена, когда отец окружал его нежной заботой и мечтал вырастить из него выдающегося ученого. Теперь всякий раз, когда Валантен заглядывал в это заведение, у него тоскливо щемило сердце.

За стойкой один из учеников аптекаря упаковывал флакон кёльнской воды и бумажные пакетики с сульфатом магния для домработницы в фартуке. Валантен поприветствовал их, поднеся два пальца к полям цилиндра.

– Светило на месте? – спросил он, обогнув стойку.

– Только что вернулся с лекции, работает в лаборатории. Просил его не беспокоить, но для вас, месье Валантен, дверь всегда открыта, вы же знаете!

«Светило…» В этом прозвище не было и намека на иронию. Оно стало данью восхищения и теплой привязанности Валантена к тому, кто привил ему вкус к научному знанию. Жозеф Пеллетье не был простым аптекарем. Профессор Фармацевтической школы, член Парижского совета по вопросам здравоохранения, кавалер ордена Почетного легиона, он принадлежал к числу тех первооткрывателей, которым, благодаря недавнему прогрессу в экстрактивной химии, удалось выделить отдельные активные вещества из растений, ранее долгое время использовавшихся для лечения болезней лишь в форме неочищенных экстрактов, вытяжек и настоек. Мир был обязан Пеллетье открытием эметина, стрихнина, колхицина и кофеина. А за экстрагирование хинина, которое он осуществил вместе со своим коллегой Жозефом Кавенту, его по праву можно было бы называть благодетелем человечества, ибо хинин оказался чрезвычайно эффективным лекарством, почти чудодейственным средством от перемежающейся лихорадки. После этого ученый основал в Нейи мануфактуру для производства в крупных масштабах хинина и других своих многообещающих разработок. Несмотря на столь активную, плодотворную и многоплановую деятельность в разных областях, он, однако, так и не отказался от управления аптекой, унаследованной от отца. Именно здесь, в лаборатории за торговым залом, и проводилось большинство его научных исследований.

Когда Валантен вошел туда, Жозеф Пеллетье в жилете и рубашке с закатанными рукавами регулировал температуру водяной бани, в которую был погружен медный перегонный куб со шлемом и стеклянным змеевиком. Прославленному ученому было за сорок; он все еще скорбел по недавно почившей супруге, но при любых обстоятельствах ему удавалось сохранять невозмутимый вид и безмятежное спокойствие. Внешне он чем-то напоминал Шатобриана, но только Шатобриан этот был аккуратно причесанный, остепенившийся и усмиривший страсти.

– Возвращение блудного вундеркинда! – радостно воскликнул он при виде гостя и раскрыл объятия. – Я уж думал, ты позабыл сюда дорогу. Два месяца меня не навещал!

– У меня с собой список недостающих реактивов… Вместо того чтобы отправить за ними посыльного, решил вот воспользоваться случаем повидаться с вами лично.

Пеллетье крепко прижал молодого человека к груди, затем, отступив на шаг и держа его за плечи, всмотрелся в лицо с тревожным вниманием:

– И правильно сделал! Я счастлив с тобой повидаться, Валантен, но не могу не заметить, что ты исхудал еще больше! Неужто из-за полицейской кутерьмы у тебя нет времени нормально питаться? Что бы сказал твой бедный батюшка при виде этих ввалившихся щек? Ты бледный, как покойник!

Жозеф Пеллетье был самым близким другом отца Валантена. Они с Гиацинтом Верном познакомились, еще когда учились в лицее. Оба бредили научным прогрессом и обладали благородным нравом, так что быстро сошлись, и эту верную дружбу не смогли разрушить ни само время, ни превратности судьбы. Когда Валантен, в свою очередь, проявил интерес к химии и естественным наукам, было неудивительно, что Гиацинт Верн доверил его заботам старого друга. С пятнадцати до девятнадцати лет мальчик несколько вечеров в неделю проводил в лаборатории на улице Жакоб, помогая Пеллетье в его исследованиях алкалоидов. Ученый даже подумывал предложить ему ответственную должность на своей мануфактуре, где производился сульфат хинина. Но весной 1826 года внезапная гибель Гиацинта Верна, ставшего жертвой дорожного происшествия – он попал под фиакр, – перевернула все планы Валантена на будущее.

Юноша тогда провел несколько месяцев в чрезвычайно подавленном состоянии, почти в депрессии. Жозеф Пеллетье настоятельно советовал ему отправиться в кругосветное путешествие, чтобы прийти в себя и развеяться, ведь он, в конце концов, унаследовал от отца изрядное состояние, которое избавляло его от необходимости зарабатывать на жизнь. Но Валантен совету не последовал. Он прервал свое скорбное затворничество лишь раз, для того чтобы сообщить узкому кругу близких людей, что бросает учебу и больше не будет ходить на занятия для подготовки к поступлению в Политехническую школу. К ужасу Жозефа Пеллетье, который считал своим моральным долгом заботиться о сыне покойного друга, Валантен принял необъяснимое для фармацевта решение изучать право, чтобы затем пойти служить в полицию – и не куда-нибудь, а во Второе бюро, занимавшееся надзором за нравами и обладавшее дурной репутацией. Ничто не помогло убедить юношу передумать, и Пеллетье скрепя сердце пришлось отпустить того, кого он считал самым блистательным своим учеником из всех, когда-либо переступавших порог его аптекарской лаборатории.

– Жаль, что ты не предупредил меня о своем визите, – с дружеской укоризной сказал профессор фармацевтики. – Я бы тогда заранее позаботился отложить все дела, и мы бы вместе поужинали. Но, к сожалению, я уже пообещал дочери и зятю сходить с ними нынче вечером в Опера.

Валантен обожал своего бывшего наставника и ни за что на свете не сказал бы ничего такого, что могло бы его огорчить или обидеть. Поэтому он промолчал. Право слово, зачем Жозефу Пеллетье знать, что с некоторых пор он, Валантен, чувствует какую-то неловкость, переступая порог лаборатории? Зачем объяснять, что их прежний исследовательский азарт кажется ему смешным? Что почувствует славный профессор, когда выяснится, что его ученик теперь считает их совместные научные штудии потерей времени, пустой забавой двух идеалистов? Ничего хорошего его откровенность не принесет, а теплые воспоминания о былом не заслуживают того, чтобы их растоптали.

Четыре года назад Валантен изучил большой архив документов, оставшихся от отца, и тогда ему почудилось, что его привычный и вроде бы надежный, но оказавшийся насквозь фальшивым мир вдруг перевернулся. Валантена охватило чувство, будто он очнулся от долгого сна-морока, в котором его развлекали и убаюкивали обманчивые видения. Он понял внезапно, что усилия всех ученых в мире, стремящихся улучшить жизнь людей, обречены на провал. Есть лишь одна битва, незримая и ожесточенная, которую стоит вести неотступно. Это битва с абсолютным Злом, которое живет в сердцах человеческих; возможно, не во всех сердцах, но есть люди, пребывающие во тьме и находящие усладу в мерзости. Валантен взял на себя долг преследовать их без передышки. И поступить на службу в полицию показалось ему самым верным способом выполнить этот долг. Но он очень быстро понял, что никто не поможет ему в борьбе со Злом. Никто из коллег Валантена не носил в себе той внутренней ярости, что снедала его самого; никто не чувствовал себя облеченным той же почти мистической миссией.

* * *

Позднее тем же вечером инспектор вышел из аптеки бывшего наставника с целой горой химических реактивов, тщательно упакованных и сложенных в пакет. Теперь ему не терпелось вернуться в свои комфортабельные апартаменты на улице Шерш-Миди. Он оборудовал там тайную комнату, служившую одновременно рабочим кабинетом, кунсткамерой и лабораторией. В этой комнате, когда выпадало свободное время, Валантен занимался разнообразными изысканиями, в основном в области токсикологии, выявления всякого рода фальсификаций и установления личности лиходеев. Теперь наука для него была всего лишь инструментом, пока еще не слишком эффективным, в его одинокой борьбе с преступностью.

Погруженный в свои мысли, Валантен не заметил, что за ним по пятам следовал, прихрамывая, высокий мужчина, закутанный в длинный плащ и в надвинутой до самых бровей широкополой шляпе. А между тем, если б молодой человек обернулся в тот момент, когда незнакомец ступил в пятно света от фонаря, его непременно поразило бы свирепое выражение лица и смертоносный блеск в глазах преследователя. И тогда Валантен мгновенно понял бы, что у него есть все шансы превратиться из охотника в дичь.

Глава 9. Дневник Дамьена

Что я сделал плохого?

Этот вопрос я задавал себе сотни, тысячи раз. А ответа так и не нашел. Но ведь должно же быть объяснение, думал я, ничто не происходит просто так, без причины. И спрашивал себя, в чем моя вина, где и когда я совершил ошибку, после которой бездонная пропасть поглотила меня и карой моей стал мрак и безмолвие. Что плохого я мог сделать, чтобы заслужить эти решетки, затхлую сырость, гнилостную вонь, грязь, голод, жажду, страх, побои… и то, другое? Остальное, все остальное?

Поначалу я не сомневался, что чем-то Его разозлил, сказал или сделал что-то такое, что Ему не понравилось. Мысленно я снова и снова проходил все этапы нашего пути от Морвана до врат большого города. Старался убедить себя, что это произошло где-то там, в дороге, с первых минут, проведенных нами вместе. Цеплялся за ложную надежду. Хотел думать, что если я пойму, в чем была моя вина, то смогу вымолить прощение, упросить Его больше меня не мучить. Надежда была тщетной и постыдной. Но когда тебе восемь лет, можно ли верить в существование абсолютного зла? Я даже не говорю – сопротивляться этому злу или сражаться с ним, но просто взглянуть ему в лицо, в зловещую страшную морду. Нет, я должен был в чем-то провиниться, ибо понять собственную ошибку казалось мне единственным способом смириться с происходящим, принять действительность такой, какой она была. Единственным способом не впасть в безумие.

Да что же плохого я мог сделать?

Десятки раз, опять и опять, я проживал мысленно то первое утро, когда меня увели из дома в лесу. Моя приемная мать стояла на пороге, и у нее в глазах блестели слезы. Я снова вижу ее руки, комкающие фартук, и неуклюжий быстрый жест прощания, на который она под конец все-таки решилась, взмахнув ладонью, перед тем как мы исчезли за первым поворотом тропинки. В тот же самый момент Викарий положил руку мне на плечо, и я помню эту обрушившуюся на меня внезапно тяжесть, хотя в тот миг не обратил на это особого внимания – был погружен в мысли обо всем, что оставлял позади: о ласковой женщине, о ставшем родным доме, который мне не суждено было больше увидеть. И еще я старался сдерживать слезы. Потому что большие мальчики не плачут. «Нужно быть смелым, Дамьен. Смелым и послушным», – повторяла мне та женщина, убаюкивая накануне вечером. Я не захотел спать один, и она разрешила мне лечь рядом с ней. Ее распущенные волосы пахли дымком поленьев из очага, кожа – сладковатым запахом пота. Думая обо всем, что у меня отобрали, я чувствовал, как к горлу подкатывают рыдания. И мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы плач не вырвался наружу. Так что я попросту не придал значения мертвящей тяжести чужой руки у себя на плече.

А надо было!

Нам понадобилось шесть дней, чтобы добраться до места назначения: до унылого поселка у парижской заставы. Вероятно, Викарий сказал мне его название, но я не запомнил. Шесть дней – это одновременно много и мало, если пытаешься заново прожить каждую их секунду, чтобы найти там оправдание нестерпимому.

Мы шли пешком, по большей части в молчании. Сопровождающий меня был неразговорчив, но проявлял ко мне заботу. Время от времени Он ронял пару слов, желая узнать, не устал ли я, не надо ли мне чуток передохнуть. Всякий раз, когда мимо проезжал какой-нибудь крестьянин на телеге, Он давал ему благословение и просил подвезти нас немного, если по пути. Стояла самая чудесная летняя пора. Дни были жаркими, ночи – теплыми и душистыми. Когда мы делали привал где-нибудь под сенью рощи, Викарий слушал мои рассказы о жизни с приемными родителями или молча смотрел, как я играю. Я с гордостью показывал Ему все, чему научил меня лесник: как построить плотину, чтобы отвести русло ручья, смастерить свисток из ветки бузины, поймать бабочку, не повредив ей крылышек. Помню, Он выразил восхищение моей ловкостью и спросил, нравится ли мне ловить вот так всяких мелких, беззащитных Божьих тварей. Лишь позднее я вспомнил, как странно блеснули его глаза, когда Он задавал этот вопрос. Но тогда мне совсем не показалось, что Он находит эту мою забаву дурной – наоборот! Он награждал меня одобрительной улыбкой каждый раз, когда я приносил Ему нового пленника.

Дни шли, и я начинал свыкаться с молчаливым присутствием этого чужого человека. В полдень мы устраивали привал у речки или ручья, чтобы подкрепиться, по вечерам ужинали на крестьянских фермах, где большим семействам приходилось потесниться за столом, чтобы освободить для нас местечко. И сколько бы я ни рылся в памяти, мне не удавалось припомнить ни единого случая, ни малейшего своего поступка или слова, который мог бы Его рассердить.

Возможно, дело было в чем-то другом?

Потребовались недели и даже месяцы на то, чтобы я начал наконец понимать. Прозревать истинную, глубинную причину моих страданий. Я не сделал ничего плохого. В этом не было нужды, потому что плохим был я сам. Мои настоящие родители угадали во мне зло, поэтому от меня и отказались. Они выкинули меня из своей жизни, как избавляются от паразитов и больных животных. Лихо шло за мной по пятам. Это все объясняло: отказ от меня во младенчестве, приют, гибель приемного отца, отлучение от дома, положившее жестокий конец моему детству, появление Викария, заточение и страдания. Надо было, чтобы я заплатил за все зло, сосредоточенное во мне, за зло, о присутствии которого я до поры не подозревал. Господь отдал меня в руки Викария, чтобы я смог искупить свою единственную вину, ставшую наконец мне предельно ясной. Я был виновен самим фактом своего существования.

В последний день мы шли до поздней ночи. По мере приближения к большому городу вокруг прибавлялось все больше телег, повозок и людей на дороге. Но теперь по неведомой мне причине Викарий уже никого не просил нас подвезти. За день мы преодолели множество лье, и ноги отказывались меня нести. Я так утомился, что нам постоянно приходилось останавливаться, чтобы перевести дух, но Он не проявлял по этому поводу никакого недовольства. Стоило мне пожаловаться на усталость, Викарий сразу давал мне несколько минут отдыха. Но если я предлагал Ему остановить телегу или повозку, Он неизменно отвечал, что нам уже недалеко идти и нужно сделать последнее усилие.

В таком ритме мы добрались до места назначения, когда уже совсем стемнело. Я умирал от голода и жажды, падал от усталости, все тело ломило. В темноте мне с трудом удалось различить приземистые силуэты каких-то лачуг. Когда мы проходили мимо, собаки рвались с цепи, заливаясь яростным лаем. Но из лачуг никто не выглянул. Их обитатели, должно быть, уже спали, и ни один человек не видел нашего прибытия.

Дом Викария стоял на отшибе, поодаль от поселка. Его окружал забор и запущенный сад. Викарий достал из кармана сутаны связку ключей, отпер решетчатую калитку и пропустил меня вперед с улыбкой: «Ну вот, я же говорил, что скоро доберемся. Добро пожаловать домой, мой мальчик». Мы ступили в палисадник, и Он тщательно запер замок на калитке, а затем то же самое проделал с входной дверью дома.

Внутри воздух был затхлый, пахло старой мебелью. Я рухнул на первый попавшийся стул. Викарий зажег масляную лампу и снова вышел из дома – набрать воды в колодце. Когда Он вернулся, я уже дремал, положив голову на руки. Он разбудил меня, слегка похлопав по плечу. На столе передо мной стояли тарелки с тремя добрыми ломтями ветчины, бисквитами и сливами, а рядом с ними – большой стакан воды, подкрашенной каплей вина. Он сказал, что я смогу выспаться, но сначала должен подкрепиться, потом сел напротив меня, по другую сторону стола, и принялся молча смотреть, как я ем. Смотрел и улыбался. Сам Он к еде не притронулся. Единственная лампа в комнате бросала колышущиеся тени на его лицо, и свет отражался у него в глазах так, что казалось, будто в их глубине пляшут раскаленные угли.