Суккуб

Когда я вышла в коридор, кто-то позвал:

– Лида…

Я обернулась в темноту. Это был Данила. Один из отчаянно влюбленных. Безопасный, как сквозняк в эпицентре торнадо.

Он подпирал стену напротив лестницы. Когда я вышла из туалета, пружинисто оттолкнулся и направился ко мне. Забавно, сейчас снова будут признания в любви. В каком возрасте мы начинаем отличать любовь от страсти? Любовь от влюбленности? Любовь от обладания?

Вместо ожидаемых слов он взял мое лицо в ладони и, не останавливаясь, сделал оставшиеся до стены шаги. Мне пришлось шевелить ногами, чтобы не свалиться. Затылок ударился о бетонную стену. Сразу за ним с глухим гулом – спина.

Водка, табак, что-то соленое. Я испугалась, упираясь в его грудь ладонями, пытаясь отвернуть лицо. Почему мне казалось, что даже физически я сильнее их всех?

– Отпусти, – прохрипела я, протискивая руку к его шее. Сжала пальцы, отодвигая от себя.

– Я люблю тебя, – выдохнул Данила сдавленно. Сжал запястье, отцепляя пальцы от своей шеи. – Я не могу жить без тебя. Ты должна быть моей.

Паника – это то, что заставляет забыть обо всем. Даже о том, что ты одной мыслью можешь заставить его остановиться. В панике ты сильнее. Паника рушит все рамки. Паника заставляет подгибаться колени и судорожно собирать ошметки мыслей во что-то спасительное.

– Данила, нет! – крикнула я. Показалось, что крикнула. На самом деле – прошептала.

– Ты не представляешь…

Я пыталась сесть на пол, выскользнуть. А в мыслях звенело лишь недоумение: почему он сильнее? Почему? Мы практически одного роста. Одного телосложения. Почему? Я уже видела синяки, что завтра проявятся там, где он прикасался, куда впивался ртом. И жуткий, безотчетный страх охватывал всё сильнее.

Он говорил: Я люблю тебя.

Я слышала: ты довела меня.

Он говорил: Я не хочу жить без тебя.

Я плакала.

– Не живи! Только отстань!

У меня получилось опуститься на корточки. Я спряталась в ладонях, как ребенок, играющий в прятки. Сидя в уголке, он прячет лицо в ладонях. Если не видишь ты, то не видят и тебя.

Он сделал шаг назад. Я думала: опомнился.

Он стоял надо мной и молчал. Я думала: успокоился.

Когда он упал, я поняла, что убила. Поняла мгновенно. Сразу.

Паника заставляет ненавидеть тех, кому ты совсем не хочешь зла. Паника всех делает врагами. Паника – убивает.

Слезы мгновенно высохли. Ладони задрожали крупной дрожью. Я даже не стала проверять. Я знала: он мертв. Сглотнув, я попыталась убрать с глаз волосы. Рука азбукой Морзе отбивала по лицу сигнал о помощи. Пальцы не слушались. Осмотревшись, заскользила по стене вверх. Переступила через его ногу. Удержала равновесие, остановившись. Подошла к перилам на лестнице.

Ширк, ширк, ширк. Кто-то стремительно поднимался. Только скрип и шорох. Только гудение перил. Полное безмолвие. Ширк, ширк, ширк. В горле сразу стало сухо. Пытаясь сглотнуть, я закрыла глаза. Соображай! Сняла туфлю, затем вторую, попятилась назад.

Я добежала до лестницы в другом конце коридора. Из мальчишеского туалета тонкой полоской лился свет. Мой силуэт был виден. Я слышала. Слышала…

Сбивая пальцы ног, побежала по лестнице. Упала между пролетами, роняя туфли. Колени плавились от боли. Палец застрял в железных полосках, скрепляющих прутья перил. Я скользила капроном чулок по глади каждого пролета. Скользила, пересчитывая ступнями швы между плитками. Скользила влажными ладонями по перилам. В голове стучало: убила. Убила. Убила! Я скользила и не могла ускользнуть от того, что невозможно исправить.

Меня догнали на первом этаже. Причем, с обеих сторон: и сверху и из холла. Такие знакомые лица. Без улыбок. С тяжелым дыханием.

– Она убила Даню, – сказал Тим. Я поискала его глазами.

– Забудьте.

Они подходили, а страха уже не было. Адреналин стучал в ушах, дыхание сбито. Самое страшное, что могло случиться – произошло. Я убила человека. Все остальное – ерунда. Когда кольцо сомкнулось, я прикрыла веки. Не произнося ни звука, я приказала: спать двое суток.

Беззвучно. Спокойно. Слушая пульс в висках и шелест десятка сбитых дыханий.

Лето я провела в деревне за сотню километров от Самары. Никакая жара не могла заставить меня раздеться. Никакой повод – накраситься. Мне нужно было помнить. Мне нужен был маяк, неумолимо светящий в глаза. Постоянное напоминание о том, что нельзя.

Я не придумала ничего проще и надежнее, чем перманентная, не опасная, контролируемая боль. Напоминание о том, что нельзя. Никогда. Ни при каких условиях. Даже когда тяжело. Даже когда очень хочется. Даже когда это мелочь. Даже когда никому не будет плохо. Нельзя!

О чем я думала в то лето? Вычеркнула ли хоть один пункт из плана?

Это были самые долгие и самые тяжелые месяцы в моей жизни. Я пыталась смирить в себе необходимость быть желанной для максимального количества окружающих.

После внимания последних школьных лет казалось, что я разваливаюсь. Это все равно, что переехать из родного дома в институтское общежитие. Перейти от полноценного меню на овсянку. Сковать себя наручниками, залезть в клетку и выкинуть ключи. Сдерживать себя было сродни сдерживанию мочи после двух бутылок пива. Причем, при цистите. Это было невыносимо, больно, опасно. Это сводило с ума. Это практически убивало.

Я превратилась в севшую аккумуляторную батарейку.

Батарейку, в поле зрения которой ошивались десятки зарядных устройств и розеток.

Батарейку, отчаянно необходимую мне самой для плеера, для фонарика, для пульта от телевизора.

Мне нужно было поглощать, накапливать, тратить. Я ржавела. Я рассыпалась. Я плесневела и гнила. Я больше себя не любила. И я больше не была чертовски соблазнительна. Это было слишком опасно. Для всех.

О чем я думала в то лето? Вычеркнула ли хоть один пункт из плана?

Я думала о том, что перманентное состояние гастрита – лучший выбор.

Я не вычеркнула из плана ни единого пункта. Я забыла о нем целиком.

В первые месяцы учебы в институте я мысленно жмурилась, чувствуя их внимание. Это как плетка для мазохиста. Это как первый шаг за ворота тюрьмы. Ты можешь получить желаемое и ты, вроде, свободен. Но на самом деле все совсем не так.

Я не могла спрятаться от них. Это было выше моих сил. Моя натура работала на подсознательном уровне. Я могла лишь одергивать себя. Через несколько месяцев я пресекла все внимание. Тогда же я, наконец, довела себя до желанного гастрита. Все было просто.

Если об этом – не думать.

7.

Лешка ждал меня в коридоре напротив аудитории. Он сидел на подоконнике и делал вид, что читает лекцию. Я вышла второй. Я всегда сдавала зачеты в числе первых. Всегда на отлично. Не потому что влияла на преподавателей. Я зубрила, заучивала и знала на отлично все, что меня могли спросить.

– Привет, – он поднялся, опуская тетрадь. Я замерла у двери, сжимая и разжимая правый кулак, будто собиралась ему врезать. Когда Лешка покрыл разделявшие нас три метра и наклонился, отвернула лицо. – Лида, что случилось?

– Забудь о том, что было вчера.

Я сделала шаг в сторону и пошла прочь. Когда-то давно я повторяла себе как заклинание: без жалости, без сожаления. Они – твоя солярка.

Теперь же в груди вибрировал кактус.

– Лида, подожди! – опомнившись, он побежал за мной. Я свернула за угол, повторяя почти вслух: солярка, солярка, солярка. Мне теперь не нужно. Не нужно.

– Не нужно! – обернулась я, выставляя ладони вперед.

Он замер. Я не смотрела на его лицо, только на руки: на удивленные ладони, изумленные пальцы, на тонущие в непонимании ногти. Солярка. Последний, кого я не смогла от себя отшить.

Развернувшись, я быстро ушла.

– Что ты сделала с Лешкой? – спросила Анька, войдя в комнату.

Я подняла взгляд от лекции и пожала плечом и бровью.

– Он сам не свой. Вы, наконец, переспали? И тебе не понравилось? Что случилось?

– Мы не спали.

Анька подошла к тумбочкам. Скинув сумку, потянулась к коробке геркулеса «Экстра» на подоконнике.

– Твой фуршет на одну персону заканчивается.

– Знаю, – я подняла взгляд, наблюдая, как она трясет коробку.

– Так, что ты сделала?

Я смотрела на нарисованные зеленые яблоки на коробке и думала, стоит ли ей говорить?

– Вчера на дискотеке, – начала я, – мы танцевали.

– Вы целовались, – догадалась Анька.

– Да.

– Ну, и сука же ты…

Я подняла взгляд с нарисованной на коробке пиалы на подругу. Кивнула задумчиво: знаю.

– Он же все эти четыре года только о тебе и думает. У него же никого нет. Не было. Ты представляешь, каково это?

Я усмехнулась. Она усмехнулась в ответ. Потом вовсе села, ставя коробку на тумбочку и тихо смеясь.

– Это твой выбор. Но с ним-то зачем так? Зачем?

– Я случайно. Я не хотела, – я опустила взгляд в тетрадь.

Я хотела. И тогда это не было случайным. Теперь же…

Анька сидела на кровати. Она уже не смеялась. Лешка учился на нашем потоке. С Максом они дружили с детства. Он был рядом всегда. С первого дня учебы.

– Лид, ему плохо. Ему очень плохо.

– И что я должна сделать? – я поднялась, надела туфли и подхватила кофту. – Пойти, переспать с ним?

Аня отвернулась к окну. Там лето врывалось в Москву, завладевая улицами, деревьями, воздухом. Сегодня днем там бугай чуть не убил Урода. Вполне вероятно, что в этом была и моя вина. Сегодня днем я сорвалась. Впервые за четыре года я повлияла на кого-то. Сегодня днем я поставила под удар все, над чем работала последние годы. И сегодня мне было абсолютно не до Лешки и его сердечных ран.

Тихо затворив за собой дверь, я вышла из комнаты. Обернувшись, уткнулась носом в Макса. Прижав своим телом к двери, он обнял мое лицо ладонью. Смотрел, грустно улыбаясь своими необыкновенными губами и молчал. Опустив взгляд на кричащую оранжевую рожицу на футболке, я положила ладонь ему на грудь и попыталась оттолкнуть. Погано. Очень погано.

По обе стороны коридора хаотично перемещались ребята и девчонки. Кто-то наблюдал странную сцену. Подняв взгляд на Макса, я попросила одними губами: отпусти. Мгновенно его лицо стало злым. Губы вытянулись в презрительную линию. Брови нахмурились. Сомкнувшиеся челюсти заиграли желваками. Я знала, о чем он думает, что думает обо мне. Я могла составить длинный список слов, которые проносились у него в голове. Но он промолчал. Больно сжав подбородок на прощанье, выпустил. Направляясь к лестнице, я слышала, как он заходит в нашу комнату. Без жалости, без сожаления. Солярка.

На лужайке остались капли крови. Трава казалась изнасилованной: вытоптанная, порванная, выдранная пучками, испачканная кровью, стонущая.

Теребя ремешок сумки, я медленно побрела в магазин.

Взяв пачку геркулеса, направилась к кассе. Открыв кошелек, уставилась на сторублевку. Подняла удивленный взгляд на кассиршу. Снова посмотрела на сторублевку. Я же покупала Альмагель! У меня должны были остаться какие-то копейки. Только на геркулес!

Вынув бумажку, я задумалась. Может, Лешка заплатил? Обязательно нужно спросить! Это не должно быть неконтролируемым! Ни в коем случае! Ни за что!

Зажав «Экстру» подмышкой, я пошла к институту, в здание общаги, к Лешке. Он был у себя в комнате один. Сказал: «Да» на стук в дверь. Я не ожидала увидеть его таким. Не ожидала, что подруга-водка окажется более верной, чем друг-Макс. Не ожидала, что он вообще может быть… таким.

– Лида?

Казалось, что он должен быть зол, но поднявшись, он просто свалился на колени, прижав меня к двери.

– Лидонька…

Как я не вовремя. Ой-ой-ой! Совсем-совсем не вовремя.

Задрав мне футболку, он целовал живот. Я отцепляла пальцы от себя, отталкивала ладонью его лоб.

– Леш, вчера в аптеке ты заплатил?

– Что?

Он спросил, потому что не слышал, не слушал и не собирался слушать.

– В аптеке. Ты заплатил?

– Что?

Я нащупала пальцами ручку двери. Он расстегнул верхнюю пуговку джинс и потянул в стороны. Я хватала его руки, стягивающие с меня штаны. Инстинктивно опустилась на пол, чтобы они оказались недоступны.

– Леша, перестань. Ты пьян, – говорила я односложно. – Перестань. В аптеке. Вчера. Ты платил за лекарства?

– Лида…

– Черт, – я выругалась, когда опустившись на пол, вместо того чтобы спрятаться, оказалась еще ближе. Руки были под футболкой. Губы легко смирились с отвернувшимся лицом и всосались в шею. Колени оказались подо мной. Он думал, что я пришла именно за этим. Потому что ему было плохо. Так сказала Анька. Так сказал Макс. Он молчал, но его молчание сказало достаточно. Скосив взгляд на пачку геркулеса, я сглотнула и откинула голову на дверь. Ну почему, почему?

Я подумала: Леша, отодвинься.

Я смотрела на него: Успокойся.

Я поднялась на ноги, застегивая джинсы и поправляя лифчик: Поспи два часа.

Подняв геркулес, я пошла прочь.

Все не так. Все совсем-совсем не так!

Два дня я старательно избегала Лешку. Два дня я пыталась вспомнить, кто заплатил за лекарство. Два дня, как на иголках, я пыталась вспомнить случаи, когда могла бы срываться в течение прошедших четырех лет. Это значило бы, что я лишь поставила зеркало перед своей совестью, а сама делала, что и раньше. По мелочам. Без особых затрат.

Энергия в природе не возникает из ничего и не исчезает; она только может переходить из одной формы в другую, – это все, что мне оказалось нужным в двенадцать лет для понимания природы взаимодействия. Энергия нейтральна и безымянна. Она течет сквозь всех и циркулирует внутри каждого. Самый простой способ позаимствовать её для своих целей – возбудить физическое желание. И это не плохо. Это как кровопускание. Как донорство. Как месячные. Когда уходит кровь, организм работает на компенсацию и обновление. Так я считала в двенадцать, в тринадцать, в четырнадцать, в пятнадцать, в шестнадцать лет. Сейчас я об этом не думаю.

Я обегала взглядом занятые компы и безразличные затылки. Я постукивала мыском по полу.

– Ты когда освободишь? – наклонилась к Галке.

– …После меня Миха занял, – ответила она, захлебнувшись.

– После кого никто не занял? – повысила я голос.

Ко мне обернулась пара безразличных лиц. Никто не ответил.

Будет слишком нагло, если я навещу побитого Урода? Справлюсь о здоровье, бла-бла-бла…

Еще раз обежав взглядом затылки, макушки и лбы, я вышла. Интересно, бугая исключат или снова пронесет?

Я помнила станцию метро, я знала этаж, я нажала звонок под номером 221.

– Кто? – безразлично скрипнул Урод за дверью.

– Лида.

Взглянув на его физиономию, я поморщилась. Лиловые отпечатки любви и верности Дрона расплывались на лице в желтовато-зеленом ободке. Правая рука висела на перевязи. Кисть распухла и стала землисто-коричневой. Это был редкий случай, когда синяки могут украшать.

После заминки он отошел от двери, впуская. Я не могла сказать, что пришла навестить. И не только потому, что это было ложью. Просто, не могла. Я искренне относила его к подвиду людей, с кем здороваться и кого благодарить излишне. Да, это было отголоском немыслимого высокомерия! Заработала я его в последних классах школы. Избавиться до сих пор не могла. Осознавая, мирилась. Собираясь исправиться, без лишних угрызений совести делала по-прежнему.

– Сломана? – спросила, снимая туфли.

– Нет, трещина. Ерунда, – он пошел на кухню, с которой слышался треск и доносился аппетитный запах жарившегося мяса. Я направилась за ним. Встала в проеме двери и облокотилась на косяк.

Однорукий кулинар-любитель в процессе стряпни. Из-за рыжих волос лиловые синяки казались неестественными, наложенными гримером. Только красные ранки на брови и губе выглядели натурально.

– Почему он напал на тебя?

Накрыв сковороду крышкой, парень обернулся. Помолчал, глядя прямо и спокойно.

– Потому что я – ваш Урод?

Я вздрогнула и отвела взгляд. Захотелось выйти. Совсем уйти.

– Пойдем, – кивнул он, проходя мимо. Вжавшись в стену за спиной, я щелкнула затылком выключатель туалета. Обернувшись, щелкнула еще раз и пошла за парнем.

Позакрывав окошки на экране, он еще раз кивнул и ушел. Я почувствовала себя такой дрянью, какой еще ни разу в жизни не чувствовала. Достав из сумки флешку, вернулась к компьютеру.

– Что такое

хорошо

и что такое

плохо?-

Спрашивало с экрана. Открыв Word, я закрылась от вопроса и приступила к работе.

Вздрогнув от звука его голоса, я обернулась.

– Что?

– Есть будешь? – повторил он.

– Да, – кивнула я прежде, чем подумала «нет». Когда я ела нормальную еду? Когда я вообще ела что-то, кроме настоявшегося в кипятке геркулеса?

– Помоги, – попросил он и скрылся.

Я сохранила файл и прошла на кухню.

– Подержи дуршлаг.

Засунув ладонь в кусок асфальта с сочной зеленой травкой в трещине, Урод взял кастрюльку и откинул вермишель. Я засмеялась, глядя на застрявшую в асфальте ладонь. Подняв взгляд, он тоже легко улыбнулся.

– Сядь, калека, – скомандовала я. – Здесь?

Положив ладонь на серебристую поверхность навесного шкафа, я дождалась кивка. Достав вилки, Урод сел. Только наложив нам обед и сев за стол, я впервые попыталась вспомнить, как его зовут. Попыталась и не смогла.

Мы обедали на асфальтовой обочине. Точнее, на обочине стояла сахарница и заварной чайник. В углу под ним валялся нарисованный окурок. Мы же ели на проезжей части. На сгибе справа шла разделительная полоса. Не сплошная.

Очень странное ощущение появлялось при мысли, что ты поглощаешь еду на асфальте рядом с чьим-то окурком. Я и так чувствовала себя последней дрянью. Сейчас же самооценка скатывалась под плинтус. Как же его зовут-то?

– Я могу еще посидеть? – спросила я, моя посуду.

– Сколько хочешь.

Домыв и выключив воду, я услышала шум телевизора. Поглубже вдохнула и пошла за комп.

8.

Мы стояли в коридоре и потрясывались перед сдачей «истории отечественных СМИ». Я посматривала на Моню.

Моня – это наше все. Она база данных обо всех и обо всем. Я никогда не жаловалась на память, но Моня – она просто живой жесткий диск со встроенным файловым менеджером и поисковиком. У нее темно-русые волосы и круглое лицо. Если Моня не смеется и не усмехается, значит, она дает отдых мышцам щек. Моня – это положительно заряженная частица нашего курса. Но притягивает она к себе всех. Если бы Моня не была Моней, у нее была бы куча врагов. Она не пай-девочка, она бывает излишне резка, прямолинейна и насмешлива. Но её все любят. Это наша Моня!

Она всегда, всё и обо всех знает. Не у Аньки же спрашивать имя Урода? Потом отбрыкиваться устанешь. Моня, устав от моих взглядов, вскинула брови и уперла руку в бок. Сдавшись, я перешла к ней на другую сторону коридора и уперлась плечом в бетон.

– Оба-на, – протянула я, вместо вопроса.

Наше рыжее недоразумение, сияя всеми своими лиловыми отметинами и рукой на перевязи, приближалось к аудитории. Как всегда – напрямик, будто все люди – вода.

– Не слабо отделали, – прокомментировала Моня.

– У него есть какое-нибудь имя, кроме Урода?

Моня захохотала, оборачиваясь. Я улыбнулась в ответ, осторожно обегая взглядом сокурсников, сплошной живой изгородью покрывавших стены и подоконники.

– Марк, ты не можешь без нас и двух дней прожить? – спросила Моня, и я мысленно кивнула. Точно. Марк. Да-да… помню, было что-то такое.

– Только без тебя не могу, Моня, – сказал он своим обычным ржавым голосом.

Если бы это сказал любой другой парень, мы бы засмеялись. Но так как это сказал Урод, все молчали, пустыми взглядами пробегая по лекциям.

Так как свободное пространство было только между дверью и Моней, там Урод и прикрепился к стене.

– Так, что ты хотела? – Моня сменила плечо, которым упиралась в стену.

– Кто-то сбил меня с мысли… – я скорчила рожицу и отошла обратно к Аньке.

– Красавчег… – усмехнулась Анька.

Я заползла на подоконник. В это мгновение открылась дверь аудитории, и я сползла с него обратно на желтый линолеум. Анька отчаянно ловила мой взгляд, рассчитывая хотя бы на моральную поддержку. Подмигнув ей, я улыбнулась. Слева от нее от стенки отлепился Макс.

Я сдала первой. Только поднявшись со стула, сжала сумку, надеясь заглушить звук мобилы. Обернувшись к Майе Валерьевне, прошептала одними губами:

– Простите.

Выскочила в коридор.

– Да, Антон!

– Лид, у меня два текста на перевод. Медицинская тематика. Много профессиональных терминов. Общий объем восемь тысяч. Срочно. Сегодня до вечера. Возьмешь?

– Да, – я ответила раньше, чем успела подумать, что мне негде. Что сейчас найти свободный комп на столько времени – нереально. Стуча кулаком по подоконнику, я повторила:

– Да.

– Послал на мыло3. Шесть – крайняк. Лучше – раньше.

– Добавите за срочность?

– Да, – сказал он и попрощался, – давай.

В трубке уже гудел отбой, а я все еще прижимала её к уху. Это как состояние полной расслабленности перед низким стартом. Это как короткая медитация перед публичным выступлением. Я смотрела во внутренний двор, а видела лишь грязное стекло перед собой.

Обернувшись на звук прикрываемой за спиной двери, я увидела Урода. Встретившись со мной взглядом, он замер. Затем направился дальше по коридору.

– Марк! – окликнула я и сглотнула, оглядываясь в коридор за спиной.

Можно было найти себе подработку в офисе. Но раньше я не вляпывалась в такую зависимость от наличия рабочего места. Можно было предусмотреть заранее, но страх не успеть в чем-либо мог подтолкнуть меня на то, что я делать не должна.

– Ты домой?

Он отрицательно качнул головой и усмехнулся. Не знаю, что больше его позабавило: моя наглость или моя предсказуемость.

– Сдавать пропущенное.

Я кивнула и отвернулась к окну. Нужно сходить за словарями и срочно искать место. Зря согласилась. Нужно съездить в банк. Там и стипендия, и арендная плата за квартиру в Самаре. И бабушке нужно позвонить. Ну что меня дернуло взять этот чертов перевод?

Когда что-то загремело рядом, я вздрогнула.

– KALE от верхнего, большой белый от нижнего.

На подоконнике лежала связка ключей. На мгновение я потеряла дар речи.

– Марк, нет! Ты что? – запротестовала я.

За нами открылась и закрылась дверь. Отвернувшись к окну, я поставила сумку на подоконник, прикрывая связку ключей. Черт…

Я закончила с переводом около трех. Уйти не могла, прекрасно понимая, что у Урода нет ключей. У Марка… у Марка нет ключей.

Отправив работу Антону, кинула ему на всякий случай SMS: «Лови на почте». Свернув окна, читала цитаты на рабочем столе. Удерживала себя, чтобы не начать рыться в папках. Чувствовала себя крайне неуютно. Казалось, что за мной следят. Так всегда кажется, когда ты в незнакомом месте начинаешь маяться от безделья. Я даже лекций с собой не взяла. Только словари.

Когда раздался звонок в дверь, я подпрыгнула в кресле.

– Спасибо, что дождалась…

Я усмехнулась, впуская хозяина.

– Все сдал?

– Да. Ты закончила?

– Да. Спасибо. Я согласилась прежде, чем сообразила…

Он поднял взгляд от кроссовок:

– Ты ела?

– Нет.

Воспитанием я, конечно, не отличаюсь, но чтобы хозяйничать в чужом доме…

– Составишь компанию? – это прозвучало не совсем как вопрос. То, что я вообще могла переваривать пищу, было уже достижением. В этот раз я довела свой желудок до какого-то совсем неожиданного состояния.

Я уставилась на Марка, в кислотной вспышке наигранной неприязни вспоминая, где и с кем нахожусь.

Надев туфли, тихо открыла дверь и ушла.

Про словари я вспомнила через два дня, когда на носу, словно прыщ, вскочил зачет по английскому.

– Как желудок? – спросила Анька.

Я взглянула на пачку геркулеса на подоконнике и подумала, что пора завязывать с ним. Иначе нечаянно вылечу.

– Нормально.

– Тебе не скучно? Так же рехнуться можно!

– В смысле?

– Может, поедешь с нами?

– Я не морж.

– Я тоже, – засмеялась она. – Такая жара! Макс говорит, вода уже прогрелась. Если вдарить и…

– Не поеду. У меня сессия, – повторила я в который раз.

– Зубрила! Меня от тебя в сон клонит.

Я промолчала, откладывая тетрадь и вытягиваясь на кровати. Меня тоже от себя в сон клонит. Но так безопаснее.

– Ну что, собрались? – Макс зашел, стукнув в дверь два раза.

Я закинула руки под голову.

– Ты же сказал в три! – вскочила Анька и полезла искать купальник.

– А ща сколько?

– Блин…

– А ты что разлеглась? – Макс перевел взгляд на меня. – Собирайся. Хватит тухнуть, – он откинулся на дверь за спиной. Я думала о двух словарях, забытых у Урода. – Леха поедет, Олег поедет, Галка поедет, даже Моня поедет.

– Как соблазнительно. Невозможно отказаться. Именно эти рожи я не вижу каждый день.

Он хотел что-то сказать, но осекся. Отвернулся к Аньке. Через несколько минут она была готова. Махнув на меня рукой, они ушли.