Армянские мотивы

Все остальные мужчины тоже выпили до дна, сели, закусили пахучим шашлыком, завернутым в лаваш с пряной зеленью. Джефф тоже выпил до дна, тоже закусил, но не сел, а попросил меня:

– Переведи, пожалуйста, honey!

Я всегда знала, что Джефф большой пацифист. Он никогда не держал в руках оружия, он по своей природе – созидатель, не разрушитель. Он не агрессор и не защитник, скорее, наблюдатель. Я понимала, что Джеффу нелегко далось это путешествие, где всё напоминало о недавней войне, о неоконченной войне, потому что до сих пор с обеих сторон – армянской и азербайджанской – продолжают гибнуть люди.

– Я поражён силой духа вашего народа, – начал Джефф. – Мне трудно представить, что каждый из вас пережил. Ваша сила в том, что вы, невзирая на все трагедии, продолжаете веселиться и находите повод для веселья, вот хотя бы нашу случайную встречу. Спасибо вам, вы открыли мне глаза, что народ, который воюет за свою землю, на самом деле мирный народ и желает только процветания своей стране и счастья своим детям.

Такой речи от американца не ожидал никто, даже я. На секунду за столом установилась мёртвая тишина, было слышно журчание реки и разговоры соек.

Овик первым пришёл в себя:

– Апрес, Джефф-джан! Сенк ю. Ю ар де бест. Цават танем, – и через стол перегнулся, чтобы поцеловать Джеффа.

Остальные мужчины тоже протянули свои стаканы, чокались и обнимались с Джеффом.

– Ануш, Джефф-джан. Мерси!

Джефф смахивал слёзы, всё-таки он очень сентиментальный.

Мы много спорили с ним: была ли необходимость сбрасывать атомные бомбы на Японию в сорок пятом. Я пыталась убедить Джеффа, что не было такой необходимости, что война подходила к концу, что это была банальная месть за Перл Харбор и что ядерная бомбардировка – это преступление против человечества. А Джефф неизменно на все мои доводы отвечал: «Если я не буду доверять правительству страны, в которой живу, и верить в правильность их решений, то, пойми, разрушится весь мир моих ценностей, морали и понятий. А зачем мне это нужно?»

Я не находила больше аргументов. В моей стране ценности менялись слишком быстро, а патриотические чувства были выкорчеваны из души в начале девяностых. И мне было очень приятно, что у карабахцев с понятиями о Родине и долге перед ней всё было в порядке.

– У вас большая семья, – обратилась я к жене Овика. – Четверо детей и все с вами, как здорово…

– Было пятеро, – сказал Овик. Жена прижала платок к глазам.

– Простите меня, я не знала, – мне стало неловко.

Чтобы разрядить обстановку, Зара спросила:

– Этот Вазген Акопович Хачикян, он что, действительно настоящий профессор?

– Самый настоящий! Не сомневайтесь! – все закивали головами.

Сосед справа сказал:

– Он у нас с начала войны. А был профессором Бакинского университета, заведующим кафедрой английского языка и литературы. Из ахпаров[11]. Когда-то в Лондоне жил. Студентом ещё. До последнего дня думал, что его и семью не тронут во время бакинских погромов. У него двое детей было, учились в университете, и жена – красавица, певица. Никто не выжил. Только он. Кто-то прятал его, а потом к нам переправили. Он так захотел, не поехал к родственникам в Ереван отсиживаться. Воевать захотел. Иногда сердце ожесточается и требует мести, Джефф-джан.

– А когда пол-Гандзасара разрушили прямыми ракетными обстрелами… – добавил сосед слева.

– Что вы говорите! Это правда? – воскликнули мы с Зарой.

– К сожалению, да, – продолжил сосед. – Профессор оставил войну и несколько лет занимался восстановлением монастыря и семинарии. Всему научился: и строить, и реставрировать. И жить там остался. Вместе с монахами и слушателями семинарии. Он им, как отец родной.

– За Вазгена! За Вазгена! Да продлятся его дни! – мужчины подняли стаканы с вином.

– А кем ты работаешь? – спросил меня Овик.

– Я – учительница.

– Вах, мама-джан, ты учительница? Тичер? – спросил он подтверждения у Джеффа.

– Yes, she is a teacher.

– Вери гуд! Я позвоню директору нашей школы.

– Что вы! Не надо!

– Надо! Знаешь, как она обрадуется? Она тебе школу покажет. Такой школы даже в Ереване нет! Да что там в Ереване, даже в Америке нет!

– Овик-джан, что ты говоришь, – тёща покачала головой.

– Я знаю, что говорю. Мне сам министр образования Армении говорил.

Он схватил телефон и стал куда-то звонить и опять кричать.

– What’s going on? – недоумевал Джефф.

– He is calling the principal of the local school.

– Why?**[12]

Я пожала плечами.

Через пятнадцать минут, не успели мы насладиться нежной форелью и выпить ещё пару тостов, как к воротам подъехала машина. Директор школы – она же учительница физики и шахмат – женщина средних лет в изящных брючках и белой блузке, воротник которой был заколот красивой брошью, подошла к столу, держа в руках ещё теплую гату.

– Только из печки достала. Угощайтесь, – и протянула хозяйке дома.

– Женя Ованесовна, – представилась она. – А это мой сын Хачатур – учитель биологии и физкультуры.

– Приятно познакомиться, коллега! – я пожала руку симпатичному юноше.

– Вы тоже физкультуру преподаёте?

– Спасибо за комплимент моей фигуре, – я рассмеялась, – но нет, биологию.

После крепкого чёрного кофе с гатой – «перегородки», как назвал напиток Овик («Почему “перегородка”»? – удивилась я. «Потому что кофе осаждает еду в желудке, прессует её, после «перегородки» можно опять начинать пир, как с чистого листа», – подмигнул мне Овик), мы поехали смотреть новую школу. Старую разбомбили до основания.

Директор своими ключами открывала и показывала спортзал, кабинет биологии, где пособия сделаны были руками учеников, учительскую, библиотеку, шахматный клуб. Все блестело чистотой. В просторном холле, напротив входа, висел стенд с фотографиями учеников, погибших в войне за Карабах. Под стендом – живые цветы, невзирая на летние каникулы.

Овик подошёл к стенду и показал на фотографию красивой девушки, единственной среди юношей.

– Это моя дочь. Студенткой была мединститута в Ереване. А потом вдруг всё бросила… Влюбилась…

Мы долго прощались с Овиком, его семьёй, соседями, Женей Ованесовной и Хачатуром. Со слезами и заверениями в вечной дружбе…

Джефф шёпотом по-английски спрашивал: «Мы должны им заплатить?» Я ужасалась: «Ты что?! Ты их обидишь».

Остаток пути в Ереван уже не показался таким долгим и некомфортным. Почти всю дорогу мы промолчали.

А когда вернулись в США, Джефф угощал армянским коньяком свою американскую семью, рассказывал о карабахцах. Родственники пили и не верили:

– И ты никогда их раньше не встречал?

– Нет! Мало того, и Виктория не встречала!

Арарат

Наринэ Эйрамджянц. Россия, г. Москва

Родилась в Ереване в 1975 году в семье известного политического деятеля, дипломата Левона Эйрамджянца. Журналист, основатель Армянского Лектория в Москве, исследователь истории армянского искусства.

Ереванское детство проходит под шапкой Арарата. Он висит над городом белым облаком и его видно отовсюду. Зимой и весной, в туман, туристы часто путают «старшую» вершину, Масис[13], с облаком, удивляясь, как оно не меняет форму несколько дней. Летом обе вершины выделяются чётким контуром.

Арарат меняет свой лик каждый час – в зависимости от того, как падают на него солнечные лучи. Приход весны ереванцы отмечают по его снегам, точнее, по мере того, как у белоснежной горы темнеет и темнеет подножье, затем появится контрастная линия, отделяющая ледники обеих вершин от согретых солнцем низовий, и, наконец, совсем растает шапка Малого Арарата, и останется только вечный лёд Масиса. Арарат предсказывает погоду, возвещает смену сезонов, благословляет дождём и дарит солнце.

Ереванцы и Арарат неотделимы друг от друга. Молчаливая Гора взирает на жизнь каждого их нас с самого рождения и до самой смерти. Даже разлука с родиной не прерывает эту связь. Покинув Араратскую долину, все мы продолжаем нести священную гору в своём сердце, держим её перед внутренним взором. Даже те из нас, кто покидает Армению с радостью, даже те, кто желает порвать со своим прошлым и не вспоминать Ереван – все, все вспоминают нависшую над городом гору.

Инициация начинается для любого маленького ереванца в тот день, когда он узнаёт, что вечный спутник любимого города, Арарат, не находится внутри государственных границ Республика Армения. Кто-то осознаёт это в десять лет, кто-то в пятнадцать. Это очень странное чувство. Вершина, чей образ отпечатан в сердце, родной Арарат, который наблюдает за тобой всю твою жизнь – не с тобой. До него не дотронуться, не прикоснуться. Всегда так близко и вечно недосягаем. Впрочем, в наши дни всё гораздо проще. А при СССР стоял железный занавес, и надежды дойти до Арарата не было. Вот он, рядом… всего лишь за пограничной полосой, обвитой колючей проволокой. Выехать за пределы СССР нельзя. Гора будет с тобой всю жизнь. И ты ни разу не дотронешься до неё.

Художник Рубен Арутчьян

Ничто так не символизирует тоску армян, как Арарат. Он – ориентир, он центр Армянского мира. Вот он, перед глазами, как Армянский мир. Но он также недосягаем, также недоступен. Он где-то есть, но он не во власти армян. Армяне смотрят на Арарат, как на далёкого предка, обратившегося в исполина. И точно как живые с почившими – говорят с ним, а его ответа не слышат. И точно, как предок в старинном сказании, он всегда рядом, он всё видит. И мы о нём ничего не знаем, как живущие не знают о мыслях ушедших. Зачем туркам Арарат? Они его даже не видят, не любуются им. Как пленный царь в чужой стране. Держать его в заточении почётно по факту, но не обременительно ли?

Ереванцы любят иронизировать по поводу самого востребованного на городском Вернисаже сюжета. Армяне Спюрка[14] скупают и скупают большие и маленькие картины с Араратом. Как же так, спрашивают их ереванцы, вы же когда-то считали себя адептами высокого вкуса, вздыхали, критикуя полуголых девушек с полотен Вернисажа, да и те же многочисленные арараты, так что же теперь случилось?

А случилась разлука. В доме каждой семьи Спюрка висит Арарат. Неважно, какого качества. Неважно, насколько прорисованы детали и есть ли на рисунке два тополя. Арарат вешают на стену не ради высокого искусства. Он – символ. Если угодно, икона. Кстати, о тополях. Это самый распространённый образ легендарный горы – пейзаж с двумя тополями, над которыми нависают Сис[15] и Масис. Первоисточником этого пейзажа является фотография, снятая в середине двадцатого века. Сочетание двух деревьев на фоне двуглавой горы как-то особенно полюбилось, и теперь уже стало привычным и узнаваемым.

Ещё один «классический» образ Арарата – с крепостью монастыря Хор Вирап. Монастырь находится очень близко к горе, и она будто нависает над ним, невероятно большая. Удивительное место. Необычная для Армении ровная долина, на которой высятся несколько холмов. На одном из них находится монастырь Хор Вирап, в котором, согласно легенде, томился тринадцать лет Григорий Просветитель, возвеличивший в стране христианство до уровня государственной религии. До него Христа исповедовали отдельные маленькие общины, ведущие своё начало ещё со времён визита апостолов Фаддея и Варфоломея в Армению. Арарат взирал на эти события безмолвно. Он ещё и не такое видел на своём долгом веку.

Первым художником, писавшим Арарат, был Геворг Башинджагян. Осенью и летом, на рассвете и на закате и в жаркий полдень… Башинджагян создал большое количество пейзажей с Араратом. С той поры все армянские художники пишут Арарат хоть раз в жизни. Конечно, Башинджагян не первый живописец, изображавший Арарат. Есть он и у Айвазовского, и у многих других живописцев. Но Башинджагян болел Араратом, он писал его постоянно. И та классическая картинка, которая висит в каждом доме Спюрка – это именно его Арарат фронтальный, висящий в воздухе над благодатной долиной.

Художник Ольга Шарупская

Но удивительнее всех аллегория Арарата, прописанная Григором Ханджяном на фреске «Аварайрская битва». Его изображают два воина, один повыше, другой пониже ростом. Стоят эти двое непоколебимо, неподвижно, в отличие от воинов вокруг, стремительно рвущихся в битву. На голове одного из них – головной убор армянина, жившего в Османской империи. Это особенно бросается в глаза, поскольку «Аварайрская битва» относится к событиям пятого века, когда империи не было и в помине.

Планировка Еревана всегда подразумевала вид на Арарат. Город будто открывается любимой горе. Её видно отовсюду. Удивительный эффект можно наблюдать в районах Еревана, расположенных на холмах: в Зейтуне и Массивах. Отсюда Арарат кажется ещё больше, чем из центра. Чем выше точка, с которой вы смотрите на вершину, тем мощнее Арарат.

В Эчмиадзине есть одно удивительное место – храм святой Гаяне. Если встать прямо перед вратами, ведущими во дворик храма, то с одной стороны будет Арарат, а с другой – четырёхглавый Арагац. Кажется, нигде больше нет такого удивительного эффекта. Путешественники, кстати, иногда путали эти две вершины и принимали Арагац за Арарат. Например, Александр Сергеевич Пушкин в своём «Путешествии в Арзрум» описывает как он увидел «двуглавую вершину». В Армении не так много ракурсов, с которых видны одновременно все четыре головы Арагаца. Вот и Александр Сергеевич обознался.

С вершины Арагаца на Арарат смотреть страшно. Он выше Арагаца на целый километр, и, стоя на головокружительной высоте Арагаца, мы любуемся на ещё более высокий Арарат.

А для иностранцев Арарат – это гора Ноя. Те, кто ни разу не слышал названия «Армения», «Турция», но исправно ходил в воскресную школу и знаком со Священным Писанием, знают, где Арарат. Где это, Армения? Это там, где Арарат. О, Арарат, конечно, гора Ноя. Любопытно, что народная память причудливо обогатила библейский миф. В некоторых областях рассказывали в старину, что у старика Ноя было четверо детей, а не три сына. Четвёртой была Астхик, древняя богиня вод. Чего только не смикширует народ, который открыт ко всему новому, но не хочет при этом забывать старое. Вот и Астхик стала дочерью Ноя и снова вышла к народу из воды, как она делала это до принятия христианства.

Очень трогательно и страшно пишет об Арарате Дживан Аристакесян в своих мемуарах. Чудом спасшийся от резни, выживший, благодаря соседям-курдам, выросший в детском доме для сирот Геноцида, наконец, возвращается в Армению. Он полон ожиданий, он наконец обрёл дом. Автобус везёт его вместе с другими репатриантами из северного Ленинакана в Араратскую долину. С особым чувством смотрит Дживан на Арарат и произносит священной горе слова приветствия. Но его резко обрывает инструктор-коммунист. Он объясняет Аристакесяну, что гора всего лишь виднеется, но находится в пределах государственных границ дружеского Советскому Союзу государства – Турции, и очень советует юноше забыть об Арарате. Это было первое, очень сильное разочарование Аристакесяна. Оно просто потрясло полного надежд молодого человека. Затем было убийство руководителя Армянской ССР Агаси Ханджяна, затем много чего ещё. И, тем не менее, за свою долгую жизнь, он так и не покинул Армению – слишком дорого ему досталось возвращение под сень Арарата. Какого было таким, как Дживан, тем, кто видел как лилась реками кровь их родных и близких, тем, кто каждый день смотрел в сторону Арарата и понимал, что никогда, никогда ему не вернуться в деревню, где родился, к могилам родителей?

Многие годы Арарат был и остаётся символом надежды на то, что когда-нибудь восторжествует справедливость, будет признан Геноцид и можно будет подойти к родной горе и прикоснуться к её камням. Те, кто видел резню своими глазами, не услышали раскаяния Турции. Не слышим его и мы, их правнуки. Правда, на Арарате многие уже побывали в альпинистских походах за последние двадцать лет. А при СССР об этом и мечтать было нельзя. О, сколько раз в наши дни армянский флаг развевался над священными снегами!

Подлинным певцом Арарата был поэт Ованнес Шираз. Он посвятил любимой вершине множество стихотворений. В одном из них Шираз описывает сон, в котором он встречается с умершим отцом. Отец смотрит на Арагац, хвалит сына, затем смотрит на Арарат, начинает укорять его и, в тоске, растворяется. Арарат Шираза то старик с древней трубкой, то божество, на которое поэт непрестанно смотрит, то прекрасное неземное видение. Арарат Шираза – такой близкий и такой недосягаемый. Шираз жил Араратом, болел им, нёс его как лучину света, как собственное слово всю жизнь.

Имя Арарата носила легендарная футбольная команда, ставшая чемпионом СССР в 1973 году. «Арарат» – название коньяка. Арарат – мужское имя. И всё это так естественно, так нормально. Никакие границы не могут вычеркнуть его из наших сердец. Арарат – центр Армянского мира, где бы ни находился армянин, куда бы его ни занесла его «армянская судьба», ставшая аллегорией испытаний и скитаний. Не будет видно Арарата из окна – повесят на стену картинку. Не будет картинки – споют песню. Не будет песни – будут смотреть о нём сны, носить в своём воображении. Как точно поёт об этом Арто Тунчбояджян! Он поёт о человеке, который видит Арарат на всём, куда падает его взгляд. Любые парные предметы, один из которых больше другого – Арарат. Именно эти чувства испытывает каждый из нас вдали от горы рано или поздно. Живёшь, живёшь в Спюрке несколько нет, пока не ловишь себя на том, что глаза жадно всматриваются в утренний туман, будто надеясь, что из него вот-вот выплывет любимая вершина.

Миниатюры об Армении

Юлия Гогчян. Украина, г. Днепр

Родилась в городе Днепр, Украина. В 2013 году с красным дипломом закончила магистратуру факультета журналистики ДНУ им. Олеся Гончара. Произведения Юлии печатались в областной газете «Днепр вечерний», где она на протяжении 2004–2008 гг. работала внештатным корреспондентом. В 2013 году с повестью «Совершив наше "МЫ"» Юлия стала финалистом Всеукраинской литературной премии имени О. Кравченко (Девиль). В том же году создала областную газету «Армянский дом», работала её редактором и журналистом. В 2015 году Юлия стала победителем Всеукраинского конкурса «Литературная надежда Днепра». В 2017 году получила III место в Международном литературном конкурсе «Армянские мотивы». Публиковалась в коллективных сборниках, среди которых международный проект 24-х авторов со всего мира «Тени бытия. Современная армянская проза» и др. В 2018 произведения Юлии были опубликованы в абхазской газете «Литературный Амшен». В том же году рассказ автора «Тигран» вошел в лонг-лист Международного литературного конкурса «ЭтноПеро».

В двух измерениях

Через мою повседневную реальность, казалось бы, такую прочно сшитую, прочно сработанную, словно кирпичная кладка, ничем не отодвигаемую, просвечивает реальность другая. Просвечивает, словно яркая, ослепительная картинка, положенная под тонкую кальку. Просвечивает так ярко, что я не знаю, какая из двух реальнее.

Эта другая, неочевидная, дышит, искрится, словно река на солнце. Глядит отовсюду и поёт откуда-то из глубины души. Я живу в двух измерениях. И в том другом, что кажется ближе, хотя физически оно дальше – луч солнца в скалистых вечных стенах невероятного Гегарда. Сладкая синь Севана в моей ладони. Там Арарат, у которого замираешь поражённый не в силах вымолвить ни слова. Можешь только ощущать слёзы на щеках и понимать, что вернулся домой.

И пока я перехожу широкий проспект украинского города, внутри меня белеют снега Арарата, плывёт сквозь время и пространство золотисто-охровое чудо в красных горах – Нораванк. Я выхожу из автобуса и одновременно со знакомой улицей вижу другую – Ереванскую, светло-зелёную, тёплую от солнца. Мои ноги идут по равнине, но им хочется нести меня вверх, глаза привычно ищут горы. Трасса, машины, высотные дома – это только плёнка, под которой смеющийся Гарни, каждый его камешек.

Отныне и навсегда я живу в двух измерениях.

Армения

Ты – тепло. Ты осталась в груди волной тепла. От тебя ни уехать, ни уйти. Жёлтая листва на деревьях в моём городе напоминает мне твои жёлтые горы, твои солнцем залитые улицы. Нет, они не залиты солнцем, они сами – солнце.

Художник Давид Гогчян

Ревную тебя к другим писателям, потому что хочу полнее всех передавать твою сущность. Ибо чувствую эту душу, эти говорящие камни и деревья, живые воздух и воду, объёмную реальность, настоящие краски. Это я – твои рукописи в Матенадаране, на которые гляжу, не сдерживая слёз. Это я – твои горы под солнцем, камни, которые красивее белых песков заморских островов.

Я, как дар, принимаю пыль твоей жаркой, словно пустыня, Араратской долины. И она кажется мне живительной, как дождь. По этим камням когда-то ступали апостолы Варфоломей и Фаддей, принесшие Истину. Здесь открываются страницы Библии, ибо она Аставацашунч[16]. Всё здесь, всё в тебе, всё началось отсюда и тайна существования мира в величественном позволении Арарата видеть его. Здесь чувствуешь Бога. Отсюда не можешь уехать. Армения, ты радость и печаль одновременно. Ты – волнение души, которая знает, что все мы, все люди на свете, чувствуем себя дома, когда смотрим на Арарат. Ты – чудо, к которому можно прикоснуться. Я хочу без конца изучать твои каменные узоры, подниматься на твои вершины. И видеть дождь в фиолетово-изумрудных сумерках Дилижана, и чувствовать, поднимаясь по ступенькам Гарни, что на мне не туристические кеды, а античные сандалии, и быть твоими красками, чувствовать, что здесь мне хорошо. Хочу, чтобы на мои руки легла красная пыль гор Нораванка, хочу срывать с куста сладкую ежевику озера Парз. Пусть меня укрывает сумрак твоих тайн, пусть твоя жара опаляет меня. У тебя на ладони я хочу быть путником в простой одежде, путником, который сможет пройти всю тебя: от края до края.

Севан

Моё озеро оказалось сладким на вкус. Пахло солью, но было сладким. Разве это не чудо? Счастье – сидеть на берегу Гокчи и всматриваться в ярко-голубую даль, в прозрачные горы, которые казались мне хрустальными. Из души поднималось что-то, название чему я так и не нашла. На берегу Севана я чувствовала себя дикой, закалённой и смелой. Хотелось, чтобы солнце выдубило мою кожу, сделало её чёрной. Странник я здесь или человек, вросший в эту землю корнями? Чайка над озером или лодка в нём? Лошадь, которая фыркает и с наслаждением нюхает воду? Почему я чувствую себя вечной, когда смотрю на Севан? И это чувство, что он мой – ведь не только в фамилии тут дело[17].

Чайки носились над скалами и хохотали. Севанаванк смотрел на меня так по-доброму, что щемило сердце. Эти древние святые стены были тёплыми. В них тесно и просторно одновременно, и так же было на душе – тесно, просторно, радостно, бездонно. И в этой бездонности, в этом просторе Тот, кого я чувствовала, выйдя на середину монастыря и подставив голову под луч солнца, падающий сквозь купол. Я впитывала тепло этого луча каждой клеточкой, всем своим существом. Он падал мне на голову, на лицо, я стояла под ним радостно, покорно и благодарно.

Удивительный хачкар с изображением распятия темнел у стены Севанаванка. Он напоминал наскальные рисунки древних людей, но изображал распятие, и смотрел таинственно, молчал громко. Именно так в Армении молчат святые хачкары – громко. Стоит прикоснуться к ним – наполняешься силой. Такой силой, что в душе зажигается свет.

У входа в Севанаванк – ряд коричневых хачкаров. Долго стою и смотрю на них не в силах уйти. Такая же коричневая ящерица пугается меня и сбегает вниз по спине хачкара. Он не успел нагреться на солнце, но хачкар тёплый. Это какое-то другое тепло. Я прикасаюсь к нему и чувствую, что плачу. Сколько веков стоят здесь хачкары? Кто сделал их? Как звали того человека? И мог ли он представить, что спустя столетия у хачкара будет стоять человек и плакать от счастья, от того, что в душе Бог и вечность? От того, что коричневые хачкары и Севанаванк, и сам голубой Севан будут для него родными?

Гегард

Каждый раз, думая о нём, я искала слова, которыми его опишу и не находила. Увидев его, я потеряла дар речи. Как рассказать о том, что чувствуешь Бога вокруг себя и в своей душе – везде: в этих скалистых древних стенах и во всей Вселенной? Можешь просто тихо, одними губами, почти без голоса, произнести одним вздохом: «Бог» и замолчать. Что больше этого? Больше этого нет ничего.

Гегард. Не просто древний – вечный монастырь среди гор, частично вырубленный в скале. Здесь хранилось копьё, которым пронзили тело Христа. Монастырь сжигали турки. Потом его восстанавливали. Среди этих стен из камня, стен, украшенных вырезанными львами и крестами, среди стен, где луч света – поток красок, чувствуешь себя так спокойно, что понимаешь: ты пришёл к Богу, и Бог принял тебя, маленького, испуганного, не знающего ничего о себе и Вселенной, и теперь ничего плохого случиться не может. Ибо есть Бог. Он допустил тебя увидеть чудо Гегарда. Чудо, в огромных залах которого – Он. И больше нет вопросов. И неясно, как в мире, где есть Гегард, могут существовать атеисты.