скачать книгу бесплатно
«Я бы поклялся спасением своей души, – подумал он, – если бы эти слова не были произнесены этим мальчиком, что я слышу голос моей миленькой, говорящей со мной Марион, как она обыкновенно делала это в те летние, давно минувшие ночи и в стране, очень далекой отсюда; и если бы эти глаза не были так велики и так черны, я бы поклялся, что это ее взгляд. Клянусь святым Андреем, сходство удивительное! Мне хотелось бы узнать, не земляк ли он мне и ради чего он так горячо высказывается за Кричтона».
– Эй, молодой человек, – продолжал он вслух, – не шотландец ли вы, паче чаяния?
В ответ на этот вопрос юноша с трудом скрыл улыбку, но отрицательно покачал головой. Улыбка, приоткрывшая его губы, продемонстрировала ряд блестящих как жемчуг зубов.
«Рот совершенно такой же, как у Марион», – подумал Огильви.
– Из Шотландии! – вскричал рядом с ним студент Сорбонны. – Разве может быть что-то хорошее в этой проклятой стране? Я очень хорошо знаю этого молодого человека из Венеции, это один из джелозо, член Итальянской труппы, которая получила разрешение от короля на представление своих комедий в Бурбонском отеле. Мне показались знакомыми лицо и манеры, голос же совершенно убедил меня. Он поет арии в комедиях и, честное слово, очень недурно. Дамы от него без ума. А! Мне пришла идея: у нас еще есть впереди пара минут, отчего бы не скоротать их, слушая песенку! Что вы на это скажете, приятель? Неужели мы упустим этот случай? Песню! Песню!
– Браво! Браво! – завопили студенты, хлопая в ладоши. – Ничего не может быть лучше! Песню! Мы требуем песню!
Все мигом окружили молодого венецианца. Между тем Огильви, столько же возмущенный оборотом этого дела, как и обидой, которая, по его мнению, была нанесена иностранцу, так как относительно благопристойности театральных представлений он разделял предрассудки своего отечества и к профессии актера питал презрение, доходившее почти до отвращения, обратился к молодому человеку.
– Неужели это не клевета! – вскричал он. – Скажи, что он лжет, скажи, что ты не актер, не наемный шут, и, клянусь памятью праведного Джона Кокса, он получит пощечину за свою гнусную ложь!
– Молчать! – закричал студент из Монтегю. Долой дерзкого шотландца, если он вздумает еще прерывать нас!
– Дайте ему ответить, и я замолчу, – решительно возразил Огильви. – Еще раз, иностранец, ошибся я на твой счет?
– Вы ошибаетесь, если принимаете меня за кого-либо другого, – отвечал молодой человек, подняв голову. Я из Венеции, я один из джелозо.
– Вы слышали? – воскликнул студент из Сорбонны. – Он не отпирается. Теперь, не откладывая более, спой нам песню.
– Я не отрекаюсь от моего звания, – возразил венецианец, – но я не буду петь по вашему приказанию.
– Ну, мы это еще увидим, – отвечал студент из Сорбонны. – На наших дворах есть насосы, вода которых обладает свойством вдохновлять, подобно водам Геликона[31 - Геликон – лесистая гора в Беотии, посвященная Аполлону и музам. Здесь находились источники, обладавшие, по мнению греков, свойствами возбуждать поэтический дар.]. Она одарена чудесной силой.
– Черт возьми! Стащим туда нашего упрямца! – закричал Каравайя. – Клянусь вам, к нему возвратится голос, если он не захочет получить простуду под холодным фонтаном.
Говоря это, он грубо опустил руку на плечо молодого венецианца. Последний поспешно отступил, быстрее мысли выхватил он из-под плаща стилет и приставил его к горлу Каравайя. Его черные глаза метали молнии.
– Убери свою руку! – воскликнул он. – Не то, клянусь святым Марком, я убью тебя!
При виде гнева венецианца Каравайя нашел более благоразумным отступить, что он и сделал с жестом, выражавшим сожаление, и с обыкновенным своим хвастливым восклицанием.
– Брависсимо! – громко раздалось между студентами. – Великолепная сцена, она произвела бы большой эффект в Бурбонском театре.
– Клянусь Богом, – засмеялся от души англичанин. – На долю испанца выпала плохая роль!
– Прошу вас, сеньоры, – сказал им не обращавший внимания на их насмешки джелозо, снимая шляпу, которая скрывала его густые, черные кудри, – пропустите меня без дальнейших неприятностей. Я не могу исполнить ваше желание и не понимаю, какое право имеете вы требовать от меня песни. Хотя я и актер, но у меня есть друзья, и если…
– Смотрите-ка, он нам угрожает! – закричал студент из Сорбонны. – Но мы не так легко отказываемся от наших желаний. Спойте нам песню, сеньор джелозо, а потом, если пожелаете, можете катиться на все четыре стороны!
– Никогда! – отвечал венецианец. – И советую вам не доводить меня до крайности.
– Если никто не хочет заступиться за этого молодого человека, – сказал тогда англичанин, – то я заступлюсь. Я не интересуюсь, кто он, джелозо или диаболозо. Если все против него, то я за него. Сильные всегда были на стороне слабых. Ну! Господин шотландец, эта ссора отчасти и тебя касается. Вынимай шпагу, приятель, и защити этого бедного юношу, а то у него такой вид, будто он никогда не видал шпажного удара.
Раздавшийся звон серебряных бубенчиков очень кстати прервал эту ссору. Удивительный человек маленького роста, производивший эти звуки, старался пробраться в толпу. На нем был необыкновенный костюм, сшитый из тканей разных цветов: белого, красного и голубого, причем такого странного фасона и до того испещренный горизонтальными и вертикальными полосами, что производил самое фантастическое впечатление. Его жакет преуморительно оттопыривался на боках, обнаруживая худобу его коротких, очень некрасивых ног, одетых в чулки амарантового цвета. На плечи был накинут кафтан с огромными рукавами. На спине этого кафтана и на рукавах был вышит золотой государственный герб. Вокруг шеи была надета цепь из медальонов с резными девизами, посвященными глупости. Это был подарок его милейшего Анрио, как он по-братски называл своего царственного друга, а его высокая коническая шляпа, заменившая древний рыцарский шлем, имела три острых угла, наподобие треуголки, которую носила вся дворцовая прислуга. В руках держал он знак своей должности – погремушку, толстую ореховую палку, украшенную серебряной головой дурака отличной чеканки. Огромный карман, наполненный конфетами, которые он чрезмерно любил, висел у пояса вместе с большой деревянной шпагой.
Этим странным существом был Шико, шут короля.
– С вашего позволения, господа! – кричал он, проталкиваясь вперед и нанося удары своей погремушкой тем, кто загораживал ему дорогу. – Зачем вы меня останавливаете? Безумие было всегда в ходу в Парижском университете. Тем более что здесь требуется вся моя мудрость! Они собирались купать человека в холодной воде, чтобы тот заговорил! Этот поступок достоин величайшего шута Франции. Я бы лишился своего звания, если бы не присутствовал при этом. Говорю вам, будьте внимательны! Дайте место аббату глупцов, хотя он и не восседает на осле, как в праздник убиения младенцев.
И, остановившись прямо против джелозо, которому отдал самый дружеский поклон, Шико вытащил свою деревянную шпагу и с ужимками и гримасами принялся потрясать ею перед студентами.
– Этот молодой человек, мой молочный брат, – начал он, – полностью прав, отказывая вам. – Раздался громкий смех. – Он приглашен на сегодняшний вечерний спектакль и раньше этого не должен выставлять себя напоказ. Наш брат Генрих не желает, чтобы он расточал свои услуги. Если вам требуется музыка, пойдемте к дверям Лувра; оркестр швейцарской гвардии славится быстротой и живостью такта.
– Не раздражайте их, мой добрый сеньор, – прошептал джелозо. – Лучше я соглашусь исполнить их желание, как оно ни безрассудно, чем подвергать своим отказом чужую жизнь опасности. Сеньоры, – продолжал он, обращаясь к докучавшим ему студентам, – я исполню ваше желание, но с условием, что смогу тотчас же удалиться по окончании песни.
– Принимаем! – закричали студенты, махая шляпами.
В одну минуту шум утих. Плотный круг образовался около венецианца, когда он запел самым мелодичным голосом, хотя и с оттенком насмешки, мадригал в честь Кричтона, прекрасного шотландца.
– Довольно! – воскликнул студент Сорбонны по окончании второго куплета. – Мы хотим слушать другую песню, спой нам твою любимую арию Маделены или песенку Флоринды, а иначе, любезный, ты не тронешься с места.
– Ба! – сказал Шико. – Вы плохие ценители. Песня прелестна, и я подаю голос за повторение. Вам были бы более по вкусу шутовские куплеты труппы отеля Клюни на улице Матюрен. Как нравится вам церковная песня в их последней шутовской пьесе «Веселый фарс глупых софистов»?
– Черт возьми! Это что еще за насмешки! – закричал один из студентов с огромным бумажным воротником. – Неужели вы позволите сбить себя с толку этой сороке, ускользнувшей из своей клетки и прилетевшей сюда, чтобы вдоволь наболтаться?
– Хорошо еще, – возразил Шико, – что я не нарядился в павлиньи перья: как ни распускай хвост, а ворона всегда видна. Сколько ни подражай осел реву льва, он все же останется ослом. Хотя я и шут, но не подобие шута; я обезьяна, а не тень обезьяны. Мне передавали ваш клич «По шее узнается теленок!», ну, так если бы вздумали оценивать вас по этому правилу, то между вами не нашлось бы ни одного, годного на убой.
– Тысяча чертей! – заревел взбешенный студент. – Хотя бы вы пользовались в десять раз большей милостью в вашем качестве шута, вы все равно раскаялись бы в этой дерзости. – Говоря это, он замахнулся на Шико.
– Назад! – воскликнул Блунт, отбивая своей палкой удар, предназначенный шуту. – Окровавленная голова не идет к этому веселому костюму. Прибереги свои удары для другого, более способного возвратить их тебе. Разве ты не видишь, что у него деревянная шпага?
– Так пусть он придерживает свой язык, – с гневом продолжал студент.
– Ха-ха-ха! – кричал Шико, смеясь во все горло. – Не останавливайте его. Я хочу биться с ним не на жизнь, а насмерть. Ставлю мою погремушку против его жабо, что убью его с первого удара.
– Между тем мы потеряли из виду нашего певца, – сказал студент Сорбонны. – Куда он девался?
– Мне кажется, что он скрылся, – воскликнул Каравайя, – я его нигде не вижу!
«Я не заметил, как он ушел, – подумал Огильви, – но он хорошо сделал. Я не мог бы отказать в помощи этому молодому человеку, а между тем возмутительна сама мысль – быть замешанным в ссору комедианта, а в особенности итальянского. Странно только, что его лицо у меня постоянно перед глазами, но я не хочу больше думать об этом».
Тем не менее, против желания, Огильви не мог отвести глаз от задних рядов студентов, отыскивая среди них беглеца. Но он напрасно искал. Во время смятения, вызванного словами Шико, и, вероятно, с его помощью или при содействии англичанина венецианец успел незаметно скрыться.
– Не спрятал ли его мэтр Шико в свой карман, он достаточно велик для этого! – воскликнул студент Сорбонны.
– Или в рукава кафтана, – продолжал бернардинец.
– Или не проглотил ли он его, как Гаргантюа странника, – добавил со смехом Каравайя.
– Или как ты проглотил бы стакан хересу, если бы тебе его предложили, а при случае и свои собственные слова, сеньор кабальеро! – засмеялся шут.
– Сеньор дьявол! – заревел Каравайя, вынимая шпагу, – я раскрошу тебя на столько же кусков, сколько их в твоем кафтане!
– На столько частей, сколько зазубрин на твоей шпаге, самим тобой сделанных, – возразил Шико со злой гримасой, – или богохульств на твоем языке твоего собственного изобретения, или украденных монет в твоем кошельке, или рубцов на спине, ха-ха-ха! Разруби меня на столько кусков, и все же их не наберется столько, сколько за тобой бесчисленных грешков.
– Черт побери! Пустите меня, я проучу этого дерзкого нахала! – ревел Каравайя, взбешенный как бык, раздражаемый матадором, потрясая шпагой, топая ногами и с трудом удерживаемый студентами.
Но ничто не могло унять безумной веселости шута, со смехом наблюдавшего за безуспешными усилиями испанца добраться до него. Не выказывая ни малейшего страха, он оставался на месте так же беззаботно, словно ему не угрожала никакая опасность. Он даже продолжал едко насмехаться и, вероятно, был бы наказан за свое нахальство, если бы новое происшествие не дало делу более благоприятного для него оборота и не привлекло всеобщего внимания.
Двери Наваррской коллегии вдруг отворились, и продолжительный взрыв аплодисментов внутри возвестил об окончании диспута. Не оставалось более никакого сомнения, что исход был благоприятен Кричтону, имя которого примешивалось к рукоплесканиям, раздававшимся повсюду. Возбужденная в высшей степени, толпа пришла в движение. Огильви не мог долее воздерживаться. Пробиваясь вперед с неимоверными усилиями, он добился места у самого входа. Первый, кто бросился ему в глаза, был человек высокого роста в блестящей стальной кирасе, опоясанный шелковым шарфом, на боку которого висела длинная шпага с великолепным эфесом. На плече он держал копье около шести футов длины.
– Кричтон стал победителем? – спросил Огильви капитана гвардии, так как это был именно он.
– Он возбудил всеобщее удивление, – отвечал капитан, который, против обыкновения подобных особ, не был возмущен этим воззванием к его любезности, – и ректор воздал ему все почести, которыми располагает университет.
– Ура старой Шотландии! – воскликнул Огильви, бросая вверх свою шапку. – Я был в этом уверен. Этот день останется навсегда памятным для меня.
– По крайней мере, у тебя будет причина не забывать его, – проворчал Каравайя, который, стоя напротив Огильви, слышал его восклицание. – А может быть, и у него тоже, – добавил он, нахмурившись и закутываясь в плащ.
– Если благородный Кричтон – ваш соотечественник, то вы имеете полное право гордиться им, – продолжал капитан Ларшан. – Память его сегодняшних достижений не умрет, пока ученость будет уважаться. Никогда прежде не видали в этой коллегии таких изумительных, всеобъемлющих познаний. Клянусь Богом, я просто ошеломлен, да и не я один, а все присутствующие. Достаточно сказать вам, что профессора в ознаменование его беспримерной учености и его необыкновенных внешних преимуществ в адресе, поднесенном ему по окончании диспута, почтили его эпитетом Несравненный. Он несомненно заслуживает, чтобы это прозвище осталось за ним и впоследствии.
– Несравненный Кричтон! – повторил Огильви. Слышите ли вы? Титул, пожалованный ему всем конклавом университета! Ура! Несравненный Кричтон! Это имя найдет отклик в сердце каждого истинного шотландца. Клянусь святым Андреем! Вот истинно прекрасный день!
– И все-таки, – перебил Ларшан, улыбаясь восторженности Огильви и описывая круг острием своего копья, – я вынужден вас отодвинуть, господа студенты, чтобы освободить проход ректору и его свите. Эй, стрелки, очистите дорогу! Позовите отряд барона д’Эпернона и виконта Жуайеза, а также солдат его превосходительства сеньора Рене де Виллекье. Имейте терпение, господа, вы скоро узнаете все подробности.
Сказав это, он удалился, а солдаты, менее снисходительные, чем их начальник, сумели быстро отодвинуть толпу.
Ректор
По мере того как стрелки продвигались вперед, выставляя по солдату через каждые десять шагов, студенты, подаваясь назад, образовывали две плотные стены.
Глубокая тишина воцарилась в рядах зрителей. Все взоры устремились на сводчатый вход академии, не было слышно ни одного слова. Все казались такими же неподвижными, как статуи Филиппа Красивого[32 - Филипп IV Красивый (1268–1314) – французский король с 1285 г.] и его супруги Жанны Наваррской (основательницы этого заведения), стоявшие немыми свидетелями этой сцены в своих нишах у главного входа. В это время из главной двери выходила столь густая толпа важных сановников в мантиях, что все пространство между двумя линиями студентов было тотчас же наполнено движущейся массой мантий и колпаков.
Во главе процессии, потрясая голубым жезлом, в изобилии усыпанным золотыми лилиями, – то ставя его на землю, то высоко вздымая над головой, – шел герольд, с поступью и улыбкой достойными Мальволио[33 - Мальволио – персонаж комедии Шекспира «Двенадцатая ночь»; пуританин с постной физиономией, безупречный камергер, держится все время в стороне, демонстрируя презрение к простым людям.]; на его плаще виднелся герб университета: рука, нисходящая с неба и держащая книгу, окруженная тремя золотыми лилиями на голубом поле.
Герольд прошел, посматривая на студентов с презрительной улыбкой.
За ним следовали представители всех факультетов, которые, вследствие какой-то случайности, до того перемешались между собой, что невозможно было установить порядок шествия по старшинству.
Все по возможности спешили вперед. Медики наступали на богословов и на художников, между тем как доктора прав старались, причем довольно неучтиво, опередить всех прочих. Это были здоровые молодцы, сгибавшиеся под тяжестью своих серебряных палиц и одетые в мантии – черные, голубые, фиолетовые или темно-красные, каждый цвет означал факультет, к которому принадлежал носивший ее.
За ними следовали, еще в большем беспорядке, высшие сановники факультетов, напрасно старавшиеся соединиться и составить что-нибудь похожее на кортеж. Ежеминутно нарушался коллегиальный этикет. Здесь рядом с прокурором Четырех Наций в красной судейской мантии стоял доктор богословия в своей черной одежде, опушенной горностаем, проклиная мысленно это сближение и не скрывая своего неудовольствия по данному поводу. Там доктор медицины в алой мантии со светло-серым шитьем получал толчки от более поворотливого лиценциата, одетого в черное платье, окаймленное белым мехом. Ни одна степень не была уважена. Докторов прав канонических и докторов прав гражданских, которые при выходе находились вместе и одежда которых состояла из алой мантии и меховой шапочки, очень неучтиво затолкали, когда они захотели удержаться на своих местах при натиске молодых бакалавров медицины.
Несмотря на это смешение костюмов, которые присутствовали в таком изобилии и так были скучены, что представляли собой нечто похожее на цвета радуги в лучах заходящего солнца, несмотря на полное отсутствие порядка, которое строго осуждалось старшинами и стоило им большого терпения, несмотря на страшную давку, все доктора, профессора, бакалавры и лиценциаты единогласно признавали, что диспут, на котором они присутствовали, был проведен с искусством, невиданным со времен Абеляра[34 - Абеляр Пьер (1079–1142) – французский философ, богослов и поэт. Рационалистическая направленность религиозных идей Абеляра вызвала протест церковных кругов. Его учение было осуждено соборами 1121 и 1140 гг.] и Беранже, и что одержавший над ними победу Кричтон победил целый мир познаний и учености.
Вдруг раздался и пронесся до подошвы горы Святой Женевьевы пронзительный звук рога. На этот призыв немедленно ответил гул спешившей группы всадников. Постепенно гул этот становился все слышнее, и не прошло нескольких секунд, как два отряда королевской гвардии – каждый в пятьдесят стрелков – в полной форме и на великолепных лошадях подъехали к площади и остановились позади студентов. Кроме этих солдат можно было видеть еще и многочисленную свиту Рене де Виллекье, состоявшую не только из его собственных лакеев и служителей в роскошной ливрее из голубого и красного сукна, но частью и из стрелков королевской стражи под предводительством их начальника. Они окружали огромную парадную карету, запряженную фландрскими лошадьми в богатой сбруе. Зрелище было великолепное, и студенты, хотя и не совсем довольные присутствием такого множества посторонних и, может быть, немного обеспокоенные их многочисленностью, не выказали ни малейших признаков неудовольствия. Вдруг ход процессии был прерван. Шедшие впереди остановились, и все общество, повернувшись лицом к коллегии, образовало три полукруга. Профессора находились впереди и составляли самый малый и близкий к коллегии полукруг, верховые стрелки – самый большой и отдаленный, студенты – средний и самый стесненный. Но перед входом было оставлено небольшое пустое пространство.
В эту минуту в рядах студентов пронесся шепот. Слова «идет, идет!» передавались от одного к другому с быстротой молнии. Четыре жезлоносца, выступая рядом, прошли с таким важным видом в главную дверь коллегии, как будто они-то и были предметом всеобщего внимания, и стали по двое с каждой стороны. Проход стал совершенно свободным. Появился ректор. Это был человек почтенной наружности и величественного вида; ему очень шел его великолепный костюм – широкая алая мантия и плащ из белого горностая, который он носил как руководитель университета. Широкий шелковый пояс небесно-голубого цвета был повязан под мантией и поддерживал роскошный карман из зеленого бархата, обшитый кружевом и украшенный золотыми пуговицами. На голове была надета четырехугольная шапка доктора богословия.
Рядом с ним, по правую сторону, шел человек, на которого все смотрели с восхищением и любопытством. Ректор и его спутник, выйдя из дверей, остановились; в эту минуту продолжительные и громкие восклицания раздались в рядах студентов, как бы воодушевленных внезапным непреодолимым восторгом. Более важные члены университета тоже не оставались безмолвными, даже доктора богословия поддерживали эти крики, даже стрелки, поднявшись на стременах, снимали свои каски и, махая ими, вопили изо всех сил.
Кричтон – читатель, без сомнения, угадал, кем была эта «полярная звезда», привлекавшая все взоры, – обладал такой поразительной наружностью и такими обольстительными манерами, что одно его появление неотразимо действовало на присутствующих. Юность всегда привлекательна, и молодой человек, так богато одаренный природой, как Кричтон, должен был производить необыкновенное впечатление. При виде его общее настроение совершенно изменилось. Энтузиазм, доходивший почти до обожания, заменил прежнюю враждебность, и все недоброжелательные чувства, порожденные уязвленной гордостью и прочими жалкими побуждениями, изгладились и были забыты.
Но в осанке победителя не было заметно никакого признака гордости. Он не мог оставаться нечувствительным к воздаваемым ему почестям, но был чужд тщеславия или, вернее, по скромности, всегда присущей истинному величию, не знал себе настоящей цены. Лицо его было покрыто слабым румянцем, и на губах играла радостная улыбка, когда он отвечал поклонами на приветствия стоявшей перед ним толпы. Его черты и осанка не выказывали ни малейшего признака усталости или возбуждения. Ни морщинки на лбу, походка легкая, и каждому было приятно, если на нем останавливался блуждавший по толпе взгляд Кричтона. Лицо его могло служить образцом для резца Фидия[35 - Фидий (нач. V в. до н. э. – ок. 431–432 гг. до н. э.) – древнегреческий скульптор периода высокой классики. Под руководством Фидия исполнено скульптурное убранство Парфенона. Творчество Фидия является одним из высших достижений мирового искусства.] – так хорошо соответствовал возвышенный и благородный характер его красоты идеалу, созданному великим афинским художником.
Подобно древним изображениям дельфийского оракула, в классически прекрасном лице его соединялась величайшая тонкость с полнейшей пропорциональностью, каждая черта дышала вдохновением: губы, твердые и полные, отражавшие чувственность и непреклонную решимость, подбородок, смело очерченный, греческий нос, ноздри, гордые и тонкие, как у дикого коня пустыни, лоб, широкий и возвышенный, оттененный светло-каштановыми волосами, завитыми в античные кольца. Лицо дышало здоровьем и свежестью, тем более изумительными, что скорей можно было ожидать на нем бледность и утомление, присущие каждому студенту, изнуренному занятиями, чем свежие краски юности. Согласно моде того времени, тонкие усы оттеняли его верхнюю губу, а короткая острая бородка покрывала подбородок и придавала лицу серьезное и мужественное выражение.
Один только недостаток, если можно так выразиться, был в лице Кричтона. Вокруг его правого глаза виднелось легкое розовое пятно. Об этом недостатке не стоило бы и говорить, тем более что пятнышко это нисколько не вредило красоте и выразительности лица и могло быть замечено только при самом внимательном наблюдении, если бы этого не требовалось для полноты портрета, предлагаемого нами читателю.
Костюм Кричтона, более подходивший к его рыцарским, нежели схоластическим наклонностям, был сшит по последней моде и так рассчитан, чтобы вполне продемонстрировать преимущество статного и красивого сложения, которым наделила его природа, столь же к нему щедрая, как наука и искусство. Куртка из белого дама[36 - Дама – мебельная шерстяная ткань, одноцветная или пестротканая.] с перекрестными черными полосами из той же материи в виде решетки, застегнутая от горла до пояса, плотно обтягивая его стан, подчеркивала грудь Антония и гибкую талию, между тем как атласные панталоны того же цвета, что и куртка, обрисовывали совершенство нижней части тела. Испанский одноцветный плащ необыкновенного фасона, обшитый золотым позументом, свешиваясь с плеча, доходил до локтя. На богато украшенном поясе висели шпага и кинжал. Изящные сапоги из буйволовой кожи с очень острыми носками, по моде того времени, обтягивали сильные ноги. Черная поярковая шляпа конической формы с широкими полями была украшена бриллиантовым аграфом и зеленым пером.
Некоторым подобникам высокой моды показались бы чрезмерными тройная складка его жабо и ширина рукавов, но в то время это не привлекало внимания или же было простительно. Надо признать, что в придворном костюме Генриха III (который, не будучи способным монархом, был бесспорно одарен большим вкусом в нарядах), помимо его натянутости и нелепости, было много живописного и величавого, что вполне искупало его странности. Впрочем, впечатление, производимое Кричтоном, нисколько не зависело от его костюма. В ту минуту, когда он остановился под дверной аркадой, ректор положил ему на плечо руку с явным намерением удержать его. Может быть, он желал доставить возможность младшим членам университета, не допущенным на диспут, разглядеть замечательную личность того, чье имя будет долго жить в летописях коллегии, или, может быть, он имел в виду что-либо другое. Как бы то ни было, эта остановка была очень приятна студентам, которые возобновили рукоплескания.
– Клянусь Святым Крестом! – воскликнул студент Сорбонны. – Я очень доволен, что они остановились. Мы были несправедливы в наших суждениях, дон Диего. Этот Кричтон – совершеннейший рыцарь, настоящий Баярд![37 - Баярд Пьер дю Террайль (1476–1524) – французский воин, прозванный «рыцарем без страха и упрека». На протяжении всей своей жизни сражался за интересы французского королевского дома, проявляя редкое мужество и верность. В одном из сражений получил тяжелую рану и умер.] Встречал ли кто такое соединение всех совершенств! Я едва верю своим глазам! Как! У него едва пробивается борода, а он уже одержал верх над нашими почтеннейшими докторами. Да падет на них стыд и бесславие, а ему слава и честь!
– Гм! – проворчал Каравайя. – Как вы думаете, пройдет ли он мимо нас?
– Я не знаю, – отвечал студент Сорбонны. – Постараемся приблизиться к нему по возможности. Кажется, достопочтенный Адриан готовится говорить. Он заслуживает, чтобы его освистали, беззубый бормотун! Но послушаем, что он скажет! Может быть, и позабавит нас! Как я вижу, наш шотландец в первых рядах и кричит так громко, что всех оглушит и надорвет свои легкие. Молчите! Эй, вы там, впереди! Не выпускайте его из виду, идальго, а то мы потеряем его в этой суматохе.
– Я сделаю получше, – возразил Каравайя, – буду следовать за ним, как тень! Будь спокоен, он не ускользнет от меня. Не поможешь ли ты мне приблизиться к нему?
– Мои локти к вашим услугам! – воскликнул студент Сорбонны. – Мы хорошо поработали! Благодаря твоим острым костям мы пробились легче, чем я ожидал! Ей-богу, мы пришли кстати! Взгляни на господ д’Эпернона и Жуайеза, главных любимцев короля, они слывут первыми красавцами и храбрецами двора, а между тем, со всеми своими совершенствами, не могут выдержать сравнения с нашим солнцем Севера.
– Вы согласны с этим! – воскликнул Огильви, к которому приблизились разговаривавшие. – Вы признаете превосходство моего соотечественника, и я считаю себя удовлетворенным. Оставим наши разногласия. Что вы на это скажете? Господин испанец, дадите ли вы мне руку в знак примирения? Я вспылил и не обдумал свои слова. Согласны ли вы потопить в вине нашу ссору? Я охотно осушу стакан в честь нашего несравненного Кричтона.
Огильви протянул руку, но Каравайя не решался пожать ее.
– Клянусь мощами святого Антуана, дуэль должна состояться.
– Да хранит тебя от этого святой Антуан, – одернул его студент Сорбонны. – Пей вино своего врага, и ты воздашь ему добром за зло. Лучше принять от него стакан вина, чем проливать его кровь в поединке. Тем более, – прошептал он, – если ты пожелаешь, легко будет найти новый предлог к ссоре. Забудь свою досаду, – продолжал он громко, – пожми руку, протянутую тебе храбрым шотландцем.
– Хорошо, – сказал Каравайя, убежденный, вероятно, рассуждениями студента Сорбонны, – я согласен. Мы будем пить за здоровье несравненного Кричтона, так как отныне этот эпитет составляет неотъемлемую принадлежность его имени.
– Ну, полно, – сказал Огильви, пожимая руку испанца, – не отходи от меня в толпе или приходи потом в «Сосновую Шишку».
– Будь уверен, я приду! – отвечал испанец.
Тем временем все самые знаменитые свидетели диспута, такие как, например, губернатор Парижа, посланники, виконт Жуайез, барон д’Эпернон и некоторые другие лица в сопровождении деканов диалектического и философского факультетов, следовали на некотором расстоянии от шедшего перед ними начальника Наваррской коллегии, доктора Лануа, порой подолгу ожидая, когда он в очередной раз тронется с места.
Среди этой группы высокий рост и роскошный наряд двух фаворитов привлекали взоры всех присутствующих. Оба они слыли цветом рыцарства и славились красотой, любезностью и испытанной храбростью. Вольтер сказал о Жуайезе: «Из всех фаворитов Валуа, которые ему угождали и им повелевали, Жуайез, потомок славного рода, более всех заслуживал эти милости». Жан-Луи де Ногаре де ла Валетт д’Эпернон также был наделен блестящими качествами. Его ловкости и силе Генрих был обязан впоследствии сохранением своего престола, и его можно считать почти виновником окончательного падения Гизов, которых он смертельно ненавидел и был их постоянным противником. Д’Эпернон продолжал еще носить черную одежду – в память своего брата по оружию, Сен-Мегрена, убитого, как полагают, по приказанию принца Майенского[38 - Майенский герцог, Карл Гиз (1554–1611) – один из предводителей католиков в их борьбе с гугенотами. После убийства своего брата Генриха возглавил католическую Лигу и стремился завладеть французским престолом.], подозревавшего его в связи со своей невесткой, герцогиней Гиз. Однако же его траур отличался величайшей роскошью, крест Святого Духа из оранжевого бархата, обшитый кругом золотом позументом, украшал его черный плащ; д’Эпернон, так же как и его товарищ, был командором этого недавно учрежденного ордена. Жуайез было лучезарен в оранжевом атласе и бархате самых приятных оттенков. Ничто не могло быть роскошнее его наряда, разве только костюм Рене де Виллекье, также командора ордена Святого Духа, который на этот раз надел все украшения, допускаемые орденом: полукафтан и штаны из серебряной ткани, длинный, влачащийся по земле плащ из черного бархата, окаймленный золотыми лилиями и сияниями, перемешанными с королевским гербом. Все трое имели на шее голубую ленту с орденом низшей степени, серебряным крестом и голубем художественной отделки. Следует добавить, что в этой же группе стояли аббат Брантом и поэт Ронсар.
У Брантома были проницательные глаза, сухощавое лицо и нос с небольшой горбинкой. Огромные усы покрывали его верхнюю губу, но высокий лоб был почти совершенно лишен волос. Его обращение отличалось подобострастием, хотя улыбка была постоянно саркастическая и оттенок иронии слышался в его самых изысканных приветствиях. С его губ не сходило насмешливое выражение, а глаза, хотя живые и остроумные, были полузакрыты покрасневшими, безжизненными веками, обличавшими его невоздержанную жизнь. На нем был придворный костюм, темно-синий полукафтан с белыми прорезями на рукавах, цвета Маргариты де Валуа, портрет которой висел у него на цепочке из медальонов. На нем был также орден Святого Михаила, уже потерявший всякое значение, который называли ошейником для всех дураков. Аббат Брантом, одряхлевший прежде времени, был в то время немногим старше средних лет. Спина его сгорбилась, ноги одеревенели. Его жесткий, пронзительный взгляд выражал подозрительность, и вообще он имел вид хитрого, глубокомысленного наблюдателя.
Года, а может быть, и его хорошо известная чувственная жизнь оставили печальные следы на личности поэта Ронсара, некогда так щедро одаренного от природы. Он уже давно перестал быть прекрасным пажом, пленившим Иакова Шотландского, а быть может, и саму королеву. Он в это время уже жаловался и на лета, и на болезни. Его уцелевшие еще волосы приняли серебристый оттенок, кожа была матовой, мертвенной бледности, и он так сильно страдал от подагры, которая уже много лет его мучила, что вынужден был на этот раз опираться на костыль. Но несмотря на все это, он был одарен прекрасным умным лицом, озаренным приветливой улыбкой в минуты, свободные от острой боли.
– Я нахожу, господин аббат, – обратился к Брантому Ронсар, с беспокойством оглядываясь кругом, – что было большим неблагоразумием собрать здесь эту шумную толпу. Пока нашего цезаря будут венчать в Капитолии, мы можем очень легко стать жертвами этой овации.
– Вы переменили тон, мой собрат, с тех пор как ваша последняя комедия была принята, – вмешался Шико, который незаметно пробрался к ним. – Как мне помнится, эти самые студенты были тогда единственными покровителями муз. Теперь же они попали в немилость, но не тревожьтесь так сильно, на этот раз на вас не обратят внимания, ручаюсь в этом. Я сам, как видите, хотя и большая редкость, но не был ими замечен.
– Ну так я пойду с тобой, – сказал поэт, опираясь на руку шута. – Я попал в немилость за то, что покинул театр de la Folie. Но что привлекло тебя в обитель мудрости?
– Между умом и глупостью гораздо больше сходства, чем вам это кажется, – отвечал Шико. – Дураки, стоящие на высоте, для меня недосягаемой, слетели с этих же совиных насестов. Мне, как и каждому, нравятся красивые зрелища и, хотя я нисколько не желаю, чтобы меня окатил ливень их вздорных споров и не имею никакого расположения выдерживать двенадцатичасовой сеанс риторики и философии, на котором, если человек не может постоянно говорить, то по крайней мере изо всех сил старается принудить и других к молчанию, но мне будет очень приятно посмеяться, как в последнем акте скучной комедии, над этими старыми комедиантами, прогнанными с их подмостков молодым актером, который только еще начинает свою жизнь, но более искусен, чем они.
– Поостерегись, шут, тебя может услышать благородный Кричтон.
