Свет Вечной Весны

Энджел Ди Чжан

Свет Вечной Весны

© Copyright © 2023 Angel Di Zhang

© Иван Александров, пер., 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Один

Моя мать умерла от разбитого сердца – по крайней мере, так было сказано в письме.

Я стояла перед прилавком с овощами в манхэттенском Чайнатауне, у чеснока «восемь головок за доллар» и фунтовых кочанов капусты. Английский у старой маньчжурки, которая переводила мне вслух, был ломаный, а акцент – сильный. Она глянула на меня со своего пластикового стула, и под этим взглядом я застыла. Честно говоря, я не понимала, что чувствовать. Смерть для меня оставалась абстракцией: я и на похоронах-то никогда не была.

Я кое-как выдавила:

– Что ещё там сказано?

– Только что твоя мать умерла.

Старуха сунула мне письмо обратно и двумя пальцами прочертила в воздухе круг, чтобы охранить себя от зла. И повернулась к покупателю, который выбирал перцы.

Я взглянула на солнце, стоявшее прямо над головой, на небо, до боли голубое, не испачканное облаками, затем уставилась на тротуар у ног моей переводчицы, потрескавшийся, как и её пятки в драных вышитых сандалиях. В смятении я потянула за ремешок висящую у меня на бедре камеру и сфотографировала эти ноги на покрытом шрамами асфальте.

Пошарив в сумочке, я достала бумажник, чуть не уронив его на землю. За перевод письма я предлагала десять долларов, хотя старуха вызвалась сделать это бесплатно, в порядке одолжения, поскольку по овалу лица узнала во мне сестру-маньчжурку.

– Нет! – Её рука перехватила моё запястье. – Я отдала плохие новости. Уходи. Твои деньги не хорошо.

Сквозь рёв в ушах я пыталась думать. Мне были понятны её предрассудки, но также понятно и то, что, продавая овощи на улице, много не заработаешь.

– Мне нужны два кочана.

Она прищурилась:

– Китайская капуста. О’кей.

– И вот это. – Я ткнула пальцем в чеснок. – На три доллара. И это. – Я снова ткнула пальцем, на этот раз в связку шипастых фруктов цвета фуксии.

В итоге я приобрела китайскую капусту, которую не умела готовить, двадцать четыре головки чеснока и фунт фруктов, названия которых не знала. Всё вместе потянуло на двенадцать долларов, и мне ещё пришлось волочь с рынка два тяжёлых пакета. Пока я их тащила, белый полиэтилен растянулся до прозрачности.

Абсурд происходящего вызывал желание бросить всё – овощи, сумочку, фотоаппарат – и побежать по улицам прочь.

Вместо этого я доковыляла до угла и вызвала такси, сгорбленная от горя, которое не могла осознать, и еды, которую не могла съесть.

Я сходила на обед, потом на автопилоте направилась в студию. Снаружи, за стеклянными стенами офиса, по небу скользило единственное облачко, повторяющее профиль моей матери: сперва оно появилось в одном окне, затем переползло к другим. Веки у меня отяжелели, но слёз так и не было.

Сумочка грохнулась со стола и раскрылась. На фоне красной подкладки выделялись письмо и конверт «ФедЭкса». Я расправила линии, по которым бумагу согнули руки моей сестры, и коснулась пальцами прекрасных каллиграфических строчек на маньчжурском. Смогла прочесть всего несколько слов, а поняла и того меньше.

Я набрала номер сестры в Китае, но там было занято. Попробовала ещё несколько раз – с тем же результатом. В итоге я подумала о своём муже. Прослушала четыре гудка, а потом меня переключили на голосовую почту: «Привет, это Дэвид Хилтон из „Прометей Солар“…»

Я повесила трубку.

– Идём, мы уже опаздываем. – В дверях стояла Марта, арт-директор. – Чем бы ты там ни занималась, завязывай.

Подразумевалось, что это шутка, но Марта при этом провела пальцем по горлу, подводя черту своим словам. За её спиной стоял мой ассистент Джо.

Я запихнула письмо в сумочку и закрыла её. Схватила со стола резинку для волос и по дороге в студию заплела волосы в косу. Цоканье каблуков Марты эхом пронеслось по коридору, а её парфюм – сирень и лаванда – окутал меня шлейфом.

Остальная команда ждала нас в «Студии Один». Здешнее атмосферное освещение сегодня казалось тусклее обычного. Модель для рекламы зубной пасты, шестилетняя девочка в пижаме в цветочек, терпеливо сидела, пока стилист возился с её непослушными волосами, а визажист в поисках идеала то дорисовывал, то стирал кончик одной брови. Тут же болталась ещё одна женщина, – предположительно, мать – и нервно улыбалась.

Я кивнула, прошла к своему месту оператора и взяла в руки фотоаппарат, готовясь снимать. Увесистый металлический «Хассельблад» среднего формата внушал уверенность – словно я держалась за мужнину руку. Наклонив голову, я уставилась на видоискатель, а затем прикрыла глаза и с мгновение просто дышала.

Нужно сказать кому-то, что моя мама умерла.

Марта постучала меня по плечу:

– Наслаждайся последними деньками общения с этим старьём. Вот-вот его место заступят цифровые камеры.

Когда в ответ на это я нахмурилась, она рассмеялась. Единственное, за что я могла уцепиться в этот момент – моя камера, – было готово уступить дорогу грядущему. Счастливый 1999-й.

Я приблизилась к модели, которая стояла перед белой раковиной на фоне окна. С другой стороны окно подсвечивали, изображая идеальный солнечный денёк.

Я наклонилась к девочке:

– Привет, меня зовут Эми. Я собираюсь тебя пофотографировать. Как тебя зовут?

Она встряхнула мою руку. Рукопожатие было твёрдым – хватка юного дарования.

– Аннабель. Приятно с вами познакомиться.

– Хорошо, Аннабель, представь, что это просто такая игра с подружкой. И если в какой-то момент тебе понадобится прерваться, скажи мне, ладно?

Она кивнула.

Джо заправил в камеру плёнку «Полароид». Он измерил освещённость рядом с лицом Аннабель, и я чуть поменяла углы студийных софитов. Сделала несколько полароидных кадров, а затем разложила снимки на столе, чтобы рассмотреть.

Через минуту Джо поскрёб в затылке:

– Фото размытые.

– Хм-м… – Мычание Марты тянулось так долго, что обрело чёткие грани и форму.

Подойдя, я встала рядом. Шесть полароидных карточек – и на всех изображение нечёткое. Ни раковина на фоне окна, ни подсвеченное лицо Аннабель не в фокусе.

– С контрастом вроде порядок, и освещение хорошее, – произнесла Марта. – Щёки у неё яркие, зубы выглядят белыми. Проверь фокус. – Она бросила взгляд на свои часы. – Боже, уже половина второго! Просто продолжай. Снимай на плёнку.

Я уставилась в видоискатель. Мне показалось, что с фокусом всё в порядке.

Я вручила камеру Джо, который заправил в неё обычную плёнку с негативной эмульсией. Потом они с Мартой отошли в тень, присоединившись к стилисту и визажисту.

Затаив дыхание, я сфокусировала линзы на девочке.

– Ты прекрасно выглядишь!

Аннабель просияла, и её губы растянулись в широкой улыбке, демонстрируя зубы.

– Поверни голову к свету, о’кей? И ещё чуточку. Идеально! Ещё немного. Прекрасно!

После первых нескольких снимков весь остальной мир растаял, как и всегда во время работы. Моё прошлое, будущее, мучительные воспоминания, от которых я просыпаюсь по ночам. Моя мать.

Марта сопровождала инструкции жестами:

– О’кей, теперь открой тюбик с пастой, Аннабель. Открывай медленно, чтобы Эми смогла это заснять. Теперь выдавливай на щётку. Ты умеешь это делать? Ты сама дома зубы чистишь?

Я закатила глаза. Девочке шесть лет, и она уже строит карьеру. Уж наверняка она знает, как чистить зубы.

Две катушки плёнки спустя Аннабель подняла руку:

– Пожалуйста, давайте сделаем перерыв! У меня рот заболел столько улыбаться.

Я кивнула, и мама, крепко обняв дочку, утащила её со съёмочной площадки.

– Время для истории? – спросила Аннабель.

Мать кивнула и повела её к скамейке в гримёрной зоне, где они уселись рядышком.

– Однажды, давным-давно, жила богиня по имени Персефона, – начала мать, и внезапно Аннабель превратилась в обычную маленькую девочку.

Моя мама тоже рассказывала мне истории, когда я была маленькой, но они никогда не начинались с «однажды, давным-давно». В них дело всегда происходило в конкретном месте в определённое время. Как в истории о Бо Лэ из царства Гао: он в 650 году до нашей эры распознал лучшего в Поднебесной коня по признакам, которых никто больше не мог увидеть. [1]

– Персефона была принцессой? – спросила Аннабель.

Её мать улыбнулась:

– Нет, богиней. Это лучше, чем быть принцессой. Бог подземного мира похитил Персефону и увёл её к себе домой, под землю. Её мать, Деметра, которая была богиней плодородия и сельского хозяйства, везде искала дочь и позабыла обо всём, так что листья поменяли цвет и осыпались с деревьев, а сами деревья уснули на зиму.

У меня перед глазами всё поплыло. Я прижала основания ладоней к зажмуренным глазам, пытаясь справиться с давлением внутри головы. Я не могла позволить себе разреветься посреди фотосессии.

В конце перерыва мама Аннабель спросила ее:

– А у кого тут красивая улыбка?

– У меня!

– Верно! И ты поделишься ею с целым миром. А кто тут тебя любит, детка?

– Ты!

Я подумала: как же легко маме Аннабель сказать: «Я люблю тебя», и как же трудно это было моей! Предполагается, что китайские девочки просто знают, что родители их любят. Начав жить по-американски, я захотела услышать об этом. Но моя мать сказала, что любит меня, лишь раз, шесть лет назад. В тот день мы разговаривали с ней в последний раз.

* * *

В квартире было пусто. Я бросила сумку на обеденный стол, уже и так заваленный и заставленный книгами, и чашками, и вазами, и счетами за коммунальные услуги, а рядом опустила камеру.

На холодильнике красовался клейкий листочек для заметок – с надписью убористым почерком Дэвида: «Нормально ли работает компрессор?» Внутри холодильника прятались кувшин воды, половина картонной упаковки яиц и множество разовых пакетиков с соусами от еды навынос. Я запихала туда же пакеты с продуктами из Чайнатауна.

Огонёк автоответчика мигал красным. Я нажала «плэй», и комнату заполнил голос Дэвида: «Привет, дорогая. Алексу нужен прототип для завтрашней презентации. Видно, придётся просидеть тут всю ночь. Люблю тебя». Я пробежала пальцами по холодному гладкому ребру автоответчика. Целью компании Дэвида было производство наиболее эффективных солнечных панелей. То есть мы занимались одним делом – ловили свет, только я творила искусство сама для себя, а он выпускал продукцию, которая поможет всему миру.

Подняв трубку, я позвонила мужу в офис. Снова попала на голосовую почту. На этот раз я уже открыла рот, чтобы сказать что-нибудь, но нужные слова на ум не пришли. И я повесила трубку.

Попыталась позвонить сестре в Китай. С кодом страны, кодом провинции, кодом города и самим номером получилось шестнадцать цифр. Раздался один гудок, потом тишина. Я перезвонила. Наверное, пропустила какую-нибудь цифру.

Спустя целую вечность гудков ответил мой отец:

– Алло.

От отсутствия практики я чрезмерно подчёркивала слова на мандаринском китайском.

– Привет, папа. Это я. Эми. В смысле Айми…

Задумчивая пауза. И щелчок обрыва связи.

Я снова набрала номер. Слабые далёкие щелчки, будто насекомые ползают ночью по стенам. В трубке послышались гудки – один, два, три, потом четыре, пять, шесть гудков. Я звонила и звонила, но никто не ответил.

Я повесила трубку. Он меня слышал. Не мог не слышать. Он намеренно положил трубку и больше не поднял. Он не хотел со мной говорить.

Я вцепилась в телефон так крепко, что стыки на пластике вонзились в ладонь. Почему я назвалась Эми? Айми – это имя дала мне мать.

Позвонив ещё раз и не получив ответа, я вернула трубку на рычажок. Такая простая и сложная штука – вот это пластиковое устройство, которое может связать меня с моей семьёй на другом конце Земли. Должно было связать. Через миг я схватила трубку и швырнула в стену. Она отскочила и врезалась в стопку книг, а база-подставка запрыгала по древесине пола.

Мама умерла, а меня не было рядом. Я так и не получила возможности исправить всё, что пошло наперекосяк.

Отшвырнув туфли, я ухватилась за лацканы пиджака и блузки и дёрнула так, что пуговицы, отлетев, зарикошетили от книг, ножек стульев, динамиков и пола. Я выскользнула из брюк, скинула бельё и, подтянув колени к груди, легла голышом на пол.

Два

Шли часы, и освещение за окном менялось. От голубизны раннего вечера к пурпуру ночи, на который наслаивался оранжевый отсвет уличных фонарей. Я пыталась призвать воспоминания о матери. Из всех картинок и звуков, вкусов и ощущений, проплывавших в памяти, мой мозг вычленил лишь одну мысль: я не знала её достаточно хорошо, недостаточно любила и теперь уже никогда не узнаю и не полюблю.

Я ни разу в жизни не сфотографировала мать.

В нашей гостиной на стеллажах выстроились в два ряда книги в мягких переплётах, к полкам прислонилась картина, газеты громоздились на кофейном столике, декоративные подушки валялись на диване, креслах и полу… Столько вещей. Столько всего.

Когда я была ребёнком, у меня были две смены одежды на лето и две зимние. Быть успешным означало иметь достаточно еды, а не дюжину шляп, которые подходили бы к дюжине сумок.

Мне всегда казалось, что моё барахло делает жизнь комфортнее. Но не сейчас.

Моя мать умерла, а меня не было рядом. Я всё пыталась уложить эти факты в голове.

В Нью-Йорк я приехала ради искусства, но осталась здесь ради любви. И как-то по ходу дела, фотографируя девочек с зубной пастой, суп в консервных банках и шоколадные батончики, с пути искусства я сбилась.

В хорошие дни я утешала себя тем, что всё-таки работаю фотографом, в отличие от друзей по колледжу, которые изучали английскую литературу, а потом пошли в банковское дело и инвестиции. В плохие дни гадала, не стоит ли заняться ради пропитания чем-то иным – чем-то таким, что не побудит меня идти на компромиссы в искусстве. Когда делаешь то, что любишь, но делаешь неправильно, это тебя уничтожает.

К людям это тоже относится. Моя несовершенная любовь к матери уничтожила наши отношения.

Я почувствовала, что мои книги, одежда и мебель пригвоздили меня к земле. Озябшая и продрогшая, наконец я кое-как уселась и завернулась в покрывало с дивана.

Пошарив в стопках фото на кофейном столике, я нашла снимок – не из тех панорам Нью-Йорка, которые привели меня в эту страну, а портрет Дэвида. На фото он был на шесть лет моложе и стоял рядом с качелями у себя во дворе, в пригороде Чикаго. Руки у него были сложены чашечкой и подняты: он выпускал молодого голубя, и хлопающие крылья слились на фотографии в размытое облако. Дэвид нашёл раненую птицу и выходил. Его лицо излучало доброту, и это всегда успокаивало меня.

Я прижала фото к груди, но плоская карточка не давала утешения. Проведя кончиками пальцев по её краям, я попыталась внутренне слиться с изображением. Бумага оставалась твёрдой и острой.

Ноги и руки ныли. Ощущение было такое, словно где-то между сердцем и лёгкими разверзлась заполненная пустотой дыра.

* * *

На мой восьмой день рождения мама повела меня фотографироваться. В нашу деревню Вечная Весна прибыл странствующий фотограф и устроился на центральной площади, где собирались со своими повозками, запряжёнными ослами, фермеры, продающие урожай.

Готовя меня к встрече с фотографом, мама рассказывала историю:

– Шаманка Нишань, жившая во времена империи Мин…

– С тысяча триста шестьдесят восьмого по тысяча шестьсот сорок четвёртый год, после чего маньчжурцы победили хана и основали империю Цин, – перебила я, сидя на деревянной скамеечке и пиная носками праздничных туфель земляной пол нашей гостиной.

Мать продолжала заплетать мне волосы в две длинные косы.

– На пятнадцатом году жизни у неё родился сын. – Она подмигнула, и я захихикала. – Она назвала его Сергудай…

– А её как звали? Шаманка Нишань – это же титул, а не имя.

Мама улыбнулась и стукнула меня пальцем по носу:

– Шаманку Нишань звали Айми.

Как меня: «ай» произносится как английское местоимение «я», а «ми» – как английское «меня».

От удовольствия я засмеялась.

– Когда Сергудаю было пятнадцать, он захотел отправиться поохотиться на горе Ледяного дракона. Его мать сказала, что это опасно, но Сергудай в ответ спросил: «До`лжно ли человеку сидеть дома, так и не повидав мир?»

– А можно мне отправиться на охоту на гору Ледяного дракона, когда мне будет пятнадцать?

– Нет, тебе нельзя, и больше не спрашивай меня об этом. Айми отпустила Сергудая, но в пути он заболел. И, вернувшись домой, умер. – Мама развернула меня на скамье и осмотрела косички. – Шаманка Нишань была опечалена смертью сына.

– Ясное дело!

Мама перевязала получше ленточки на моём платье. До того их завязывала я сама, но такие идеальные бантики, как у матери, у меня не получались.

– Айми решила, что сможет справиться с его болезнью.

Я потянула маму за локоть:

– Но её сын же умер.

– Да, умер.

– Если он умер, то как она могла его вылечить?

– Какая ты обычно?

Я хихикнула:

– Непослушная?

– Нет, физически.

– Здоровая!

– Правильно. А если ты умрёшь, ты по-прежнему будешь здоровая?

Было очевидно, что от меня что-то ускользает, но я не понимала что.

– Нет?..

– Смерть – это своего рода болезнь. Если простуда чуть-чуть мешает тебе дышать, а грипп не даёт дышать нормально, то смерть не даёт тебе дышать вообще.

Я задумалась изо всех сил:

– То есть раз смерть – это болезнь… её можно вылечить?

– Ты собираешься слушать мою историю или нет?

– Собираюсь!

Она протёрла носки моих туфель тряпкой.

– Шаманка Нишань велела своему помощнику приготовить в качестве подношений сотню листов бумаги. И надела на голову корону из девяти птиц.

– Я думала, корону только императрицы носят.

– Шаманы тоже. И сверху у неё девять птиц.

– Почему девять? Что они означают?

– Я не знаю.

Я мигнула. Не было на свете того, чего моя мать не знала бы. Потому-то она и стала два года назад Учителем года. Не всем она интересовалась, но знала всё.

– Правда?

– Восемь – хорошее число. Значит, девять – ещё лучше.

– Восемь – хорошее число только для китайцев, потому что слово «восемь» – «ба» – звучит как слово «удача» – «фа». А твоя история – про маньчжуров. Для них восемь – ни хорошо, ни плохо.

Мама помолчала, обдумывая моё возражение.

– Ну тогда я и правда не знаю, – заявила она и продолжила рассказ: – Шаманка Нишань дрожала как плакучая ива. Она воззвала к духам, и они вошли в неё. Она погрузилась в транс и упала на землю, а её помощник сел рядом и бил в барабан, распевая, чтобы защитить её.

Я слушала с величайшим вниманием. Когда мать рассказывала волшебные истории, она сама становилась волшебницей.

Мама показала жестами, как именно помощник шаманки бил в барабан.

– Айми прошла через подземный мир, неся с собой сотню листков бумаги. Рядом с ней скакали духи коней, летели духи ворон и скользили духи змей. – Мама проверила мои ногти, выискивая под ними грязь. – Шаманка Нишань дошла до берега реки и увидела паромщика, у которого были половина весла и половина лодки. И ещё он был слеп на один глаз. – Иллюстрируя рассказ, мама потянулась пальцем к моему глазу, и я, хихикнув, отбила её руку. – Нос у него был кривой. – Мама ухватила меня за нос большим и указательным пальцами и осторожно свернула его на сторону. – А уши порваны. – Тут она подёргала меня за уши. – Он был лысый, с искалеченными ногами и перекрученными руками. – Она хотела было потрепать меня за свежезаплетённые косички, но я увернулась. – Айми написала своё имя на сотне листков бумаги и предложила паромщику. И, поскольку имя – это история, паромщик принял бумагу и переправил шаманку через реку. И это он сообщил ей, что Повелитель смерти решил оставить её сына себе.

Айми отправилась в Город мёртвых. Врата были закрыты. Стены – высоки и неприступны. Она призвала ястреба, и орла, и стервятника, чтобы те нашли Сергудая и принесли ей его в когтях. Сергудай играл на улице, когда три гигантские птицы схватили его и, взмыв над стенами города, поставили перед его матерью. Айми взяла сына за руку, и они отправились в обратный путь в Край живых.

Мать взяла за руку меня, и мы вышли из дома. Река историй, которая текла мимо нашего двора, поблескивала золотом в свете раннего утра. Мы шагали к деревенской площади. По пути мама заканчивала свою историю:

– Повелитель смерти вышел из врат своего города и прокричал: «Стой, шаманка! Ты не заберёшь так запросто моего сына!» Айми написала на трёх полосках бумаги слова и предложила ему, но он потребовал большего. «Напиши слова на всех листках, которые принесла с собой, – заявил Повелитель смерти, – и отдай мне. Взамен я отпущу Сергудая».

«Я подумаю об этом, – сказала шаманка Нишань, – если ты отмеришь Сергудаю больше лет в Краю живых. Для тебя это не такая уж потеря, ведь после смерти он вернётся к тебе навечно».

Повелитель смерти кивнул: «Я накину Сергудаю ещё двадцать лет в Краю живых».

Айми рассмеялась: «И какой смысл мне вести его обратно, если он умрёт прежде, чем научится сам себе нос вытирать?»

«Ладно, дам ему тридцать лет».

«Зачем тебе забирать его, когда его ум и сердце ещё не развились?»

«Я дам сорок лет».

И так они торговались до тех пор, пока Повелитель смерти не пообещал сыну шаманки девяносто лет жизни. Нишань записала слова на всех оставшихся у неё листках бумаги и вручила ему. Вместе эти слова складывались в историю о том, как Айми спасла Сергудая.

На обратном пути у неё не было больше бумаги, чтобы расплатиться с паромщиком. Так что вместо этого она вернула зрение его слепому глазу, и паромщик переправил их через реку. Они миновали гору Ледяного дракона, где Сергудай заболел. Миновали Реку историй, на берегах которой он играл ребёнком. И наконец прибыли домой.

Ученик шаманки, колотя по барабану, помог ей вернуться в собственную плоть, а затем разбудил Нишань курениями. Она встала над Сергудаем и вдула его душу назад в тело. Сергудай сел и сказал: «Мне снились такие фантастические сны!»

Так что видишь: отношения между матерью и её ребёнком способны перекинуть мост через любую пропасть.

История закончилась, и я захлопала в ладоши, а потом сообщила:

– Сегодня ночью мне снился сон длиной в целый год.

– О чём же он был?

– Мы с Айнарой и Йеном отправились в мир, где кролики умели летать, а драконы охраняли блюда с конфетами. У меня там были друзья-обезьяны и много приключений.

Моя сестра Айнара и наш лучший друг Йен часто фигурировали в моих сновидениях, и я свято верила, будто им снятся те же приключения, что и мне, – будто именно так всё в мире и устроено.

– А с чего ты взяла, что твой сон продолжался целый год?

– Я запомнила все времена года. И ещё люди успевали подружиться, и поругаться, и простить друг друга, и снова стать друзьями. Во сне дедушка Фэн посоветовал мне нарисовать, когда проснусь, картинку, чтобы доказать тебе, что я и вправду там побывала, – как папа всё рисует. Но, когда я проснулась, рисунок исчез. – Я со смехом потрясла мамину руку. – Может, если бы я сделала во сне фотографию, то смогла бы забрать её с собой.

– Почему ты так думаешь?

– Не знаю, но в фотографии есть что-то особенное.

Подойдя к студии странствующего фотографа, мы поднялись по лестнице в крытый деревянный вагончик. Мама потянула дверь на себя, и оттуда вырвался порыв воздуха, пахнущего уксусом и увядшими хризантемами.

Студия представляла собой единственную комнату, которая казалась просторнее, чем можно было вообразить себе снаружи. В центре стояла на штативе камера размером с обувную коробку. Её объектив был нацелен на стену из ткани, колыхавшейся на ветру, который задул в дверь при нашем появлении. По студии были расставлены тканевые экраны на подвижных рамах и металлические софиты на ногах-шестах, круглый столик, классическое китайское кресло в форме подковы, груда игрушек и велосипед. Посреди всего этого стояла высокая худая женщина. Волосы у неё были седыми, но морщин на лице не оказалось, поэтому я не понимала, молодая она или старая.

– Это мисс Чанг, фотограф, которая будет тебя снимать, – сказала мама.

Я шагнула вперёд:

– Здравствуйте. Меня зовут Ву Айми. «Ай» – как слово «прекрасный», а «ми» – как слово «возможность».

– Мне очень приятно, что сегодня ты будешь моей моделью.

Я указала на чёрную коробку:

– Мисс Фотограф, а как работает камера?

Мисс Чанг положила ладонь на фотоаппарат:

– Я становлюсь позади и навожу на тебя линзы, а потом накрываюсь куском ткани. Когда я жму на спусковой крючок, получается твоё фото. Какую историю ты хочешь рассказать, Айми?

– Не понимаю.

– Каждая фотография рассказывает историю. Некоторые даже говорят, что один снимок стоит тысячи слов.