Владек Шейбал

Гестаповец с собакой стал обходить сидящих, подходил то к одному, то к другому, просил показать документы, после чего возвращал их. Шаги офицера все ближе и ближе к тому месту, где сидел Владислав – это маленькое пятнышко посреди людского моря. Молодой человек опустил глаза, стараясь не глядеть на немца, заставляя себя через силу воли не волноваться, не показывать страху. Но его тайный голос подсказывал, что офицер с собакой – есть та грань между прошлым и будущем, что изменит его жизнь навсегда.

Шаги приближались, и вот Влад заметил ноги, обутые в черные армейские сапоги и тяжелое дыхание овчарки. Офицер стоял рядом, требуя показать документы. Владиславу показалось, что сердце его разорвалось и осколками упало под ноги немца, смешавшись с дорожной пылью под тяжестью сапог. Молодой человек лишь на миг – еще раз посмотрел на траву, в которой ползал какой-то жучок, и ему захотелось уменьшиться, раствориться в природе, превратиться в муравья, мошку, смешаться с землей, вобрав через самого себя все ее дыхание, всю свежесть ее. Но гестаповец настойчиво требовал паспорт и Владу ничего не оставалось, как подчиниться. Взглянув в его паспорт, офицер прищурился, спросил на ломанном польском:

– Юноша, извольте, но в ваших документах фото без очков.

Владислав поднял на него глаза, поправив очки, ответил:

– Мне врач недавно прописал их, так как я близорук.

– Вы точно поляк? – не унимался офицер, пристальнее всматриваясь в лицо Влада.

– Да, я поляк.

Немец усмехнулся, наклонившись к его уху, проговорил:

– Что же ты врешь, жидовская морда?! Думаешь, вас никто не отличит от европейцев? А теперь встань и иди к главным воротам, – он рукой указал на большой дом, ранивший в себе погибель.

От страха и волнения у Владислава скрутило живот, сердце замерло. Молча следуя за офицером, он направился к воротам, ступая через ряды пленников. Те глядели на него с жалостью и состраданием. Все ближе и ближе ворота и тюрьма, все дальше и дальше отчий дом и бедная любимая мать.

Глава пятая

Владислав вошел за немцем во двор большого дома, посреди которого располагался сарай. У ступеней некогда студенческого дома офицер приказал остановиться и ждать его возвращения. Оставшись один, напротив высокой стены кирпичной кладки, за которой простиралось то широкое зеленое поле, Влад глубоко вздохнул. Он лишь раз взглянул на голубое небо, высоко на фоне голубого простора парила одинокая белая птица – свободная. Сердце его сжалось от боли и отчаяния, он ясно осознавал, что этот день, возможно, станет его последним в жизни. И тогда душа его освободиться от земных оков и устремится ввысь – к свету. А, может статься, та белая птица – ангел, предвестник смерти?

Шаги, тяжелые, громкие, вновь раздались неподалеку. Владислав вздрогнул, он знал: это гестаповец. Офицер с собакой подошел к нему, приказал:

– Иди за мной.

И молодой человек снова подчинился, силы его постепенно оставляли. Они поднялись на второй этаж, вступили в темный длинный коридор. Офицер обмолвился парой слов с двумя охранниками, после чего привел пленника к четвертой двери. Отворив тяжелый замок старым ключом, он втолкнул Влада в камеру и с громким стуком закрыл за его спиной дверь. Ключ несколько раз повернулся. Стало темно как ночью. Когда глаза немного привыкли к полумраку, Владислав разглядел еще двоих пленников: то были мужчины средних лет – поляк и югослав. Оба с недоверием и нескрываемой враждебностью смотрели на вновь прибывшего, но ничего не говорили.

Владислав осмотрелся. По бокам стояли две кровати без матрасов – лишь проволочная сетка, в дальнем углу ведро для справления нужд, из него исходил зловонный запах, а под самим потолком белело крошечное оконце, до которого так просто было не добраться. Молодой человек со вздохом опустился на пол и стал ждать – а чего, того сам не понимал.

Заключенный поляк вдруг согнулся вдвое, прижав руки к животу, и корчась от боли, пошел к ведру. Влад сглотнул слюну, к горлу подступила тошнота. Сейчас он готов был умереть, нежели терпеть невыносимый запах.

Югослав указал рукой на поляка, объяснил:

– У него брюшной тиф, оттого и недержание. Долго он не протянет как и все мы.

Владислав ничего не ответил. В его голове пронеслись другие мысли, а внутренний взор устремился за эту темную стену, за ворота, в родной дом, где лежал умирающий отец и также как этот заключенный страдал от брюшного тифа. Комок рыданий вновь подступил к горлу, глаза накрыла пелена слез. Дабы хоть как-то отвлечь себя от тяжкий дум, юноша принялся читать начертанные надписи на стене некогда сидящих здесь пленников: «я умираю, передайте моей супруге Марии…", «мое имя Марек, меня завтра убьют…»

Югослав поглядел на Влада, спросил:

– Ты кто? Как тебя зовут?

– Я Владислав, армянин, – он не стал скрывать правды.

– Это уже не имеет значения, в этом месте все мы одинаковы – живые мертвецы.

– Они убьют нас? – с дрожью в голосе вопросил Влад.

– Если пришла наша очередь. Они убивают ячейку за ячейкой, таковы правила. Если завтра утром нам принесут еду, то мы будем живы, а ежели нет, то… Немцы всегда расстреливают натощак.

– Сколько дней вы здесь находитесь?

– Три дня.

За стенкой постучали – то был условный знак, безмолвный разговор между заключенными. Югослав ответил стуком, а Владислав уселся на корточки в дальнем углу и, чтобы никто ничего не заподозрил, вытащил свои документы на разные имена и, надрывая по кусочкам, съел их. Так было лучше, так безопаснее. По крайней мере не будет лишних разговоров.

Ночью он не мог заснуть, оставаясь сидеть в углу. Оба его сокамерника храпели на старых кроватях, вонь из ведра становилась невыносимой: она проникала повсюду, острыми ножницами кромсала его сердце. От этой самой боли, от терзаний и отчаяния, наполнивших душу до краев, Владислав заплакал, не думая больше ни о чем. Пленники пробудились от его всхлипываний, югослав погрозил ему кулаком, прошептал в злобе: «Заткнись и ложись спать». Владислав затих и так продолжал сидеть на холодном полу, поджав под себя ноги. Было нестерпимо холодно, в желудке пустота. Сил более не стало и он улегся под окном, свернувшись калачиком; сон разом окутал его своей пеленой.

Утром Владислав пробудился от страха и тревоги ночных кошмаров. Его сокамерники не спали, ждали завтрака. Ключ повернулся, в камеру вошли солдаты. Они принесли черный пустой кофе, маленький кусочек хлеба и кубик мармелада: им продлили жизнь еще на один день. Пленники ели в тишине. Они понимали, что завтра утром еды может уже не быть.

Откуда-то снизу, с улицы, донеслись голоса на немецком. Отложив в сторону чашку, Владислав встал на табурет и дотянулся до оконца. Сквозь ржавые решетки он видел двор, обнесенный высоким забором, несколько кустарников, возле которых столпились новые пленные. Чуть ближе, под самим окном, стояли четверо офицеров гестапо, один из них был генерал фон дем Бах, чьи фотографии, распечатанные на листовках, немцы раскидывали по всей Варшаве. Чувствуя, что весь горит от непонятной тревоги, Влад до боли стиснул прутья решетки, хриплым не своим голосом крикнул вниз по-немецки:

– Генерал, я здесь арестован. Освободите меня.

Немцы перестали беседовать и в недоумении поглядели наверх – туда, где за решеткой находился человек, без акцента говоривший на немецком. Генерал фон дем Бах докурил сигарету, выкинул окурок в сторону, поправив кепку, ответил:

– Жди, мы сейчас придем.

Молодой человек облегченно вздохнул, ясно осознавая, что это был еще один шанс – последний, дабы остаться в живых. В миг он приметил, как оба его сокамерника приблизились к нему, стащили с ящика и, повалив на пол, принялись бить ногами по животу, спине, ногам, они плевали в него, кричали бранные слова.

– Что ты творишь, глупый маленький ублюдок? Ты хочешь, чтобы нас убили?

Мужчины перестали его бить. Они опустились на кровати и молча наблюдали, как Владислав, корчась от боли, уселся на пол, поджав к себе колени.

– Что… что ты им сказал? – тихо спросил поляк.

– Я просил прийти сюда. У нас есть шанс выбраться живыми, – Влад изогнулся, закашлял кровью, немного полегчало.

Югослав подсел к нему, положил ладонь на его плечо:

– Прости нас, – молвил он, – мы не знали, что ты спас нас. Тысячи извинений.

Владислав посмотрел на него, слегка улыбнулся. Он не держал на них зла; они были люди, обычные несчастные люди.

Ключ в замке повернулся. Пленники встали в ожидании. В камеру вошли несколько солдат из гестапо, в руках их не было хлеба. Один из них указал на Владислава, сказал:

– Ты пойдешь с нами.

Его ноги подкосились. Неужели так скоро? А он хотел жить – просто жить, и вот в один миг все перевернулось. С нескрываемым отчаянием на лице молодой человек повернулся к сокамерникам, прошептал:

– Храни вас Бог.

– Пусть Господь сохранит и тебя, – тихо молвил поляк и перекрестил его.

Немцы схватили Влада за локти и вновь повели по темному длинному коридору, теперь уже в обратный путь. Когда они вышли из здания, в его глаза ударил яркий дневной свет и Влад, запрокинув голову, прищурился в бликах, прошептал: «Солнце», а в небесной синеве, высоко над головой парила одинокая белая птица. То, подумалось ему, и есть предвестник смерти, ангел уже ждет его, чтобы забрать туда, откуда нет возврата. Скорее бы все разрешилось.

Его повели вдоль стены – той, что отделяла тюрьму и поле. По ту сторону доносились голоса людей, они все еще были свободны в надеждах своих, а он уже обречен. Гестаповцы привели Владислава к старому деревянному сараю, там их поджидали офицеры с винтовками. Один из них передал пленнику кусок черной ткани, с усмешкой проговорил: «Завяжи это на глаза и встань к стене».

Сердце Владислава замерло и к горлу подступил комок рыданий – он понимал, что скоро умрет. И ему вдруг захотелось еще раз взглянуть на голубое небо, коснуться пальцами шелковой травы, увидеть отца и мать, обнять их, прижаться к материнскому сердцу. Невыплаканные слезы комом встали в груди, сдавили сердце ржавыми тисками. Он хотел попросить убить его сразу – без мучений и боли, ибо он всегда этого боялся, но вместо того Влад надвинул повязку на глаза – больше он ничего не видел, только слышал и подчинялся.

Офицер нацелил на него винтовку, проговорил:

– Готов?

– Да, – уже каким-то отдаленным, замогильным голосом промолвил юноша, похолодевший от ужаса.

Он ждал. Секунду длились словно вечность, все мысли его повернулись вспять перед отворившимся простором. Самое страшное в такие мгновения – вот это ожидание смерти: только бы быстрее, быстрее.

Гестаповец понимал чувства пленника, он наслаждался его страхом, его отчаянием. Приложив палец на курок, он начал отчет:

– Айн, цвайн, драйн, – и тут же громко рассмеялся.

Владислав опешил: ему подарили жизнь? Но маленькая надежда вновь улетучилась. Офицер прицелился, отсчитал:

– Один, два… три…

Опять смех, затем новый отсчет: все повторялось несколько раз – издевательства ради. У Влада не осталось больше сил, его ноги подкашивались, отказывая нести бремя тела, но страха почему-то не было. Немцы играли с ним в жестокую игру. Они смеялись над ним, над его бессилием, не чувствовали к пленнику ни капли жалости. Владислав более не мог стоять. В отчаянии он опустился на дощатый пол, запятнанный кровавыми казнями, и потерял сознание. Вспышка молнии вернула его к жизни. Он приоткрыл глаза, в слепящем свете увидел перед собой двоих офицеров, один держал флягу с водой.

– Парень слабоват, – прозвучал голос на немецком языке.

– Если бы сдох, было бы лучше, – парировал другой.

– Генерал приказал отнести этого жидка за ворота к толпе, только зачем, если его можно убить здесь?

– Ему все одно не жить. Не умер здесь, станет топкой для печи в крематории.

Офицеры рассмеялись. Они подняли Владислава и повели вдоль стены. Он шел среди них – маленький, молодой, на голову ниже остальных. Его довели до ворот и пустили в толпу варшавцев, в открытое поле. Влад вдохнул прохладный воздух сентябрьского утра, подставил пылающее от счастья лицо ветерку. Он жив! Он на свободе! Под ногами зеленая трава, мокрая от росы, над головой раскинулся лазурный небосвод, по которому плыли белые пушистые облака. Владислав чувствовал каждой клеточкой своего тела, как волна света проходит в него, как природа заполняет все его существо. Ему вдруг захотелось спрятаться ото всех, затеряться среди среди бескрайнего простора, превратиться во что-то маленькое-маленькое, стать невидимым, просто жить.

Глава шестая

Но это был не конец, а лишь начало – начало долгого пути. Немцы вновь погнали прочь, в другой квартал Варшавы. То и дело слышались их гортанные окрики, смех и брань, немецкие овчарки скалились на пленников, в злобе рычали.

Владислав, будучи невысоким, попросту затерялся в толпе рослых, белокурых поляков-славян, исчез на время, превратился в маленькое пятнышко посреди волнующегося моря. Вдруг высоко в небе раздался журавлиный клич. Он поднял голову и увидел косяк белых птиц, летящих на юг, в теплые края. И птицы эти были свободные. Его душа готова была вырваться наружу, взвиться вверх и полететь вслед за журавлями – прочь от холодной бессмысленной войны. Но вместо этого он покорился судьбе, вместе с пленными следовал по пустующим улицам, по обочинам которых на путников глядели разбитые окна: черные, безжизненные, страшные.

Их привели к железнодорожному вокзалу. Там уже были готовы локомотивы, охраняемые вооруженными немцами. Поляков пригнали на платформу, стали по очереди распределять, отделяя мужчин от женщин, стариков от детей. Как сквозь сон Влад чувствовал толчки то сбоку, то сзади, слышал ото всюду безудержный женский плач, крики детей. Жен разлучали от мужей, детей от матерей. А он стоял один и не понимал, куда направят его самого. Вдруг сквозь гул толпы знакомый голос позвал его по имени. Владиславу поначалу подумалось, что он ослышался, но голос вновь вторил его имя, и когда он обернулся, то увидел неподалеку Стаса Спозанского – хорошего знакомого их семьи, который брал уроки изобразительного искусства у Станислава. Стас быстро отвел Влада в сторону, проговорил:

– Ты здесь один?

– Да.

– А где твои родители, брат, сестра?

– Я не знаю. В последний раз мы попрощались в нашей квартире.

Стас хотел спросить еще что-то, но со всех сторон лезла, напирала толпа. Все толкались, спотыкались. Наклонившись к уху Владислава, он шепнул:

– Держись меня. Мы должны быть вместе.

К ним из толпы подошел юноша в штанах и куртке. Но то показалось на первый взгляд. Приглядевшись, Владислав понял, что то была переодетая в мужчину красавица-жена Стаса. Молодая женщина, маленькая, тонкая, большеглазая, бесстрашно глядела на происходящее, ее взгляд был тверд и уверен. Стас приманил жену, которая улыбнулась приветливо Владу, достал из кармана что-то маленькое с ладонь и тихо сказал:

– Смотрите, что я прихватил с собой. Это компас. Теперь мы будем знать, куда поедет поезд. В любом случае мы должны попытаться незаметно спрыгнуть с поезда и убежать.

Его жена обрадовалась решительности супруга, а Владислав более не верил в удачу. Мысль об Освенциме холодком закралась в душе.

К ним подошел немец, держа в руках винтовку. Он приказал им садиться в один из вагонов – грязный, предназначенный для перевозки угля.

– Быстро, живее. Поторапливайся, скотина! Залезай скорее, животное! – гестаповец втолкнул пленников в вагон, ругаясь и бранясь на немецком.

Супруга Стаса полезла по ступеням вслед за мужем, но немец схватил ее, потащил в сторону:

– Ты женщина, не мужчина.

– Стас! – кричала она. – Помоги!

Но он не мог ничего поделать. Немцы схватили ее и повели к другому поезду. Женщина лишь однажды обернулась, крикнула Стасу на прощание:

– Пусть Господь бережет тебя.

Он глянул ей вслед, глаза его застилали слезы. Сотворив крестное знамя, Стас в бессилии откинулся к стене вагона, говорить он более не мог. Владислав сел рядом, поджав под себя ноги, молвил:

– Ты еще увидишь ее. Она останется жива.

– Почему они забрали ее у меня? Зачем? – вторил Стас каким-то непонятным хриплым голосом.

– Это фашисты, у них нет сердца.

Мужчина поглядел на Влада, но ничего не ответил. Поезд тронулся на запад и направлялся он в Германию.

Глава седьмая

Время остановилось. Ничего не происходило, лишь сменяющийся то и дело ландшафт свидетельствовал о том, что они куда-то едут. Компас Стаса все время указывал на северо-запад и то уже, что их везли не в Освенцим, а куда-то в иное место давало надежду на спасение – хоть маленькую, но надежду, что подчас звездочкой вспыхивала в сердце Владислава. Он оставался подле Стаса – всегда, одному, среди незнакомых агрессивных людей, находиться было опасно. Однажды, глядя на далекие, окрашенные позолотой в лучах холодного утреннего солнца горы, Влад проговорил:

– Меня всегда тянуло ввысь, на выступы скал, высокие холмы. Равнины, степи – все это чуждо моему сердцу, хоть я и вырос в западной Украине, чьи черные земли граничат с бескрайними степями. Возможно, то зов крови – моей крови.

– Почему?

– По национальности я не поляк, а армянин, хоть отец старался всегда скрыть это от других, ибо боялся быть не таким как все, а я люблю оставаться иным, быть за пределами всего общества. Мой великий, ныне почивший дядя архиепископ Теодорович учил меня не бояться правды и смотреть страху в глаза. И я знал, чувствовал где-то здесь, – он указал на грудную клетку, – что мне предстоит путешествие – долгое и трудное, еще до того, как нас привели на вокзал.

– Как тебе это стало известно?

– В тот момент, когда я брел в толпе по разрушенным улицам Варшавы, я поднял голову и узрел стаю перелетных птиц – больших и белоснежных. У нас есть примета, что это к дальней дороге. Как видишь, мое сердце оказалось право.

Оба глядели вдаль, любуясь начинающим утром. Было холодно, нестерпимо хотелось есть. Кто-то сильно кашлял, кто-то завозился, просыпаясь, но все чего-то ждали.

Поезд свернул направо и двинулся вдоль широких полей, на которых работали крестьянки, собирая в корзины урожай. Когда вагоны проносились мимо, женщины выпрямлялись, кидали в поезд комья земли, неистово бранились по-немецки:

– Будьте вы прокляты, польские бандиты! Хотя бы вас всех сожгли заживо!

Стас внимательно поглядел на Владислава, спросил:

– Что кричат эти женщины?

– Они проклинают нас, называя польскими бандитами.

– Но почему? Что мы им сделали?

На это Влад и сам не мог найти ответ. Он понимал ненависть полоненных народов к немцам, но не мог осознать, за что немцы так ненавидят остальных, за что? За цвет кожи, за иную кровь? Но кровь и сердце у всех народов одинаковые. За иной язык? Иную культуру? Владислав прикрыл глаза и погрузился в состояние, близкое к трансу – нечто среднее между сном и явью. Он просто желал хотя бы на миг позабыть что происходит, улететь далеко-далеко за пределы существующего мира, где нет ничего плохого, тяжкого, страшного.

Вечером поезд остановился. Немцы приказали всем выйти и разместиться на ночлег в открытом поле. Люди улеглись прямо в высокую траву. Они несказанно обрадовались такой маленькой свободе – под открытом небом, усыпанным мириадами звезд, вдыхая горьковатый запах зеленой земли Поморья.

Владислав спал урывками, то и дело просыпаясь в холодной ночи. Он окидывал взором дальний небосклон над головой, дыханием согревал озябшие руки. Ночь была черна и такими же черными безликими были и его сны.

Рано утром немцы подняли пленников, поставили всех в ряд. По громкоговорителю на польском объявили, чтобы все мастера ручного труда: плотники, маляры, слесари, каменщики, резчики и другие сделали шаг вперед. Владислав наклонился к уху Стаса, спросил:

– А если я скажу, что являюсь фотографом…

Но тот резко перебил:

– Не смей никому проговориться, что ты художник или фотограф. Таких немцы убивают первыми. Им нужны чернорабочие, а не такие как мы.

Из толпы вышло около ста человек. Немцы распределили их по грузовикам, направив на заводы и фабрики, остальных же усадили в кузовы грязных тяжелых машин – так возят дрова или навоз, и повезли дальше на север, преодолев мост, а потом по узкой дороге в сосновый лес, росший за дюнами неподалеку от побережья. Осенний ветер приносил запах моря – солоноватый и необычайно приятный.

Глава восьмая

Это был знаменитый Альтварп. Офицеры гестапо окриком заставили пленников вылезать из грузовиков и следовать по направлению густого леса, окруженного длинным высоким забором с колючей проволокой. Озябшие, голодные, с затекшими от долгого сиденья ногами, поляки по очереди подходили к охранникам, которые выдавали им потрепанную серую одежду и порядковый номер. Когда очередь дошла до Владислава, немец, что раздавал номера, поинтересовался:

– Как твое имя?

– Владислав Шейбал.

– Еврей?

– Я родился и вырос в Польше, – ушел он от прямого ответа.

Офицер усмехнулся, проговорил:

– Хороший ответ, но здесь уже не имеет значения, кто ты и откуда. В этом месте ты не человек, у тебя больше нет имени. Здесь ты ОНО и твое имя 441. А ну повтори, собака, как тебя теперь зовут?

– 441 номер, – Владу стоило большой выдержки отвечать спокойно.

– Знай: если ты сдохнешь, тебя закопают под номером 441. Запомни это навсегда. А теперь бери вещи и иди на свое место, животное.

Хотя офицер оскорблял, унижал, но юноша оставался спокойным, ни угрозы, ни то, что его лишили имени более не беспокоило его. Он шел вслед за остальными пленными, оглядываясь по сторонам, запрокидывал голову к небу. Он наслаждался сосновым лесом, шуму прибоя вдалеке и ему хотелось одного: убежать, стать вновь свободным как птица, идти куда хочешь, делать что желаешь. Но отныне нельзя, ему ничего нельзя. У него нет имени, нет фамилии, но есть номер 441 и тяжелая грязная одежда в руках.

Поляков привели в старые покосившиеся бараки, каждому распределили место на койке. Владислав и Стас оказались рядом и то уже, что друг был с ним, давало хоть какое-то успокоение. Воздух в бараке был затхлым, нестерпимо воняло от уборной, немытых тел и тяжелобольных. Владислав сел на койку, переоделся. Руки его тряслись от голода, голова болела. Он взглянул на Стаса, тихо спросил:

– Что с нами будет?

– Скорее всего нас продержат для каких-нибудь работ, а когда все будет исполнено, нас ликвидируют.

– Что?

– Убьют, я так понимаю, – он осмотрелся по сторонам, прошептал, – пока что ни о чем не спрашивай – ни меня, ни остальных, это гиблое место, лагерь уничтожения. Мы все давно обречены, давно.

Вдруг послышались голоса на немецком. Пленники вскочили на ноги, построились в ряд. Гестаповцы принесли им завтрак: чай без сахара, кусочек хлеба с маргарином и маленький кубик мармелада – на весь день. Голодные, уставшие в дальней поездке, поляки накинулись на еду, в один миг все съели. Немцы после завтрака распределили каждого по рабочим местам; приблизившись к Владу, гестаповец приказал: «А ты, парень, следуй за мной». Его сердце ёкнуло, он приготовился к самому худшему, но покорился, безропотно последовал за офицером. Тот привел его в уборную для пленников. Вся комната с дырками в полу была залита, обмазана испражнениями до самих краев, стекавших по полу. Владислав оторопел и отступил назад. Он был готов ко всему: носить кирпичи, рубить деревья, месить цемент, но только не убирать испражнения. Вся его творческая натура взбунтовалась, кровь благородных предков забилась в его жилах. Нет, уж лучше смерть. Он поглядел на немца, в глазах его сквозило не то ли презрение, не то недоумение. Офицер гестапо направил на него дуло пистолета, проговорил:

– Убирай дерьмо, щенок, а не то пристрелю и скормлю овчаркам.

Владислав похолодел от ужаса, от самого вида оружия. Пару секунд назад он готов был бить себя кулаком в грудь, призывая в самом себе дворянские гены бабушек, но ныне, когда дуло оказалось совсем близко, он осознал разницу между жизнью и смертью, и гордость уступила место самосохранению. Взяв большое ведро, Влад принялся чистить уборную. Не имея под рукой лопаты, ему пришлось брать испражнения голыми ладонями и сразу его вырвало, тошнота не проходила до тех пор, покуда желудок совсем не опустел. Наблюдавший за ним немец громко рассмеялся, сказал:

– Теперь ты уберешь не только фекалии, но и содержимое желудка.

Владислав ничего не ответил. Он боялся и ненавидел всех гестаповцев одновременно. Презирая самого себя, он принялся чистить уборную голыми руками, не обращая внимания ни на зловонный запах, ни на усталость. Вечером молодой человек долго тер себя тканью, служившей мочалкой, в ледяной воде. Руки уже онемели, но он продолжал и продолжал тереть их, дабы освободиться от грязи – в душе.

Следующим днем и всю оставшуюся неделю ему приходилось чистить уборные, разгребая заполнившиеся там ямы, а потом таскать ведра с испражнениями к контейнерам для хранения навоза. Как он понял из обрывок разговора немцев: все эти испражнения позже выльют на поля, чтобы весной земля дала обильный урожай. Влад убил в себе презрение к нечистотам и более не ощущал того ужасного-пугающего запаха, но вечером перед сном он все также тер до покраснения тело в холодной воде, остро ощущая, как вся грязь уходит с потоками глубоко в землю.