Без права на награду

Это ее состояние сразу понравилось Бенкендорфу. Он подмигнул Катерине Николаевне, мол, все про вас понятно, чем вогнал девицу в краску, но и расположил к себе.

– Вы господина Меллера знаете? – осторожно осведомилась хозяйка.

– Отличнейший человек, – заверил Александр Христофорович. – Сын генерал-аншефа. В Заграничном походе прекрасно себя показал. – Он поймал благодарный взгляд девицы. – Хорошо, что молодые стали раньше жениться. Это мы с войной припозднились. Между тем дом, хозяйство делают человека степенным, не позволяют увлекаться развратными политическими теориями.

За столом все затьфукали и закрестились: «Храни Бог! Храни Бог!»

– Хватит с нас и одной Бонапартовой беды, – рассудил предводитель. – Все Вольтеры с Дидеротами! Уж как их учения свирепствовали! Лихорадка – ни дать ни взять.

И снова сотрапезники согласились с благонамеренными суждениями хозяина дома. Заговорили о соседях, знакомых и родне. Оживились, стали сыпать шутками. Порой далекими от снисходительности.

– Прекрасно, что вы к нам завернули, прежде чем ехать к Дуниной, – кивал предводитель. – Приятный, так сказать, знак уважения. Все же Шидловские здесь, близ Харькова, поважнее будут. – Он избоченился. – Наш отец владел почитай всей округой. Да у нас с Дуниной тяжба. Не земельная. Но все же…

– И вы тем не менее едете к ней? – осведомился Бенкендорф, отправляя в рот пятый кусок пирога.

– А что делать? Так принято. У нас гуляют на Пасху. В Мерчике. Видали дворец моего батюшки? Да я вам покажу, как сподобитесь. Огроменное строение. Всякому барону, чи графу французскому на зависть.

– Да ладно тебе, старый, – уняла мужа предводительша. – Расхвастался! И правда, господин генерал-майор, у нас балы весной. А в Крещение – извольте к Марии Дмитриевне. Всем, так сказать, семейством, с чадами и домочадцами. Теперь вот и жениха везем. Показывать. Вдруг не примут его? Ведь не здешнего корня.

– Мама! – с укором проговорила мадемуазель Шидловская. Она явно не одобряла смотрин для жениха. Да и Меллер-Закомельский одобрит ли?

– Напоказывались уже! – вспылил предводитель, ничуть не стесняясь гостей.

Княгиня Куракина осторожно наступила Шурке под столом на ногу: слушай, важное.

– Братца моего Мишаню как обидели! Каким дураком на весь свет выставили! По ее, по Дуниной, милости.

– Мишаня сам виноват, – подала голос хозяйка.

– Где он виноват? От него жена сбежала. И что ему теперь соломенным вдовцом до гробовой доски жить?

Александр Христофорович потянулся через стол к мадемуазель Шидловской и шепотом попросил:

– Просветите нас. Мы сидим и предмета спора не понимаем.

Катерина Николаевна живо зашептала:

– Дядя мой, Михаил Романович, венчался с Авдотьей Дуниной, дочерью Николая Петровича Дунина, майора, брата мужа госпожи Дуниной, ну того, что генерал. Авдотья ей родная племянница. Они не поладили. В смысле, муж с Авдотьей. И та сбежала с отставным прапорщиком в Трубчевск под Орел, потом куда-то под Воронеж. Дядя Михаил ей вернул приданое. И стал просить в духовной консистории, чтоб развели. Де жена блудит безбожно с таким-то чином. А ему говорят, да хоть с полком, не положено.

Бенкендорф хмыкнул: известная песня. Люди лет по двадцать процессы ведут. Разъезд без взаимных претензий – самое верное.

– Чего вы шепчетесь? – возмутился хозяин дома. – Мишаню осуждаете? Да он дитя. Его опозорили, хорошо не обобрали. Хотя именьишко ее не след и отдавать было.

– Пустое, – вмешалась супруга. – Он ей имение, она ему согласие, чтобы миром. Купили двух свидетелей. Те в консистории показали: своими глазами видели разврат Авдотьи Николаевны. Без этого никуда. Ну, думали, все, сладили дело. Как вдруг госпожа Дунина налетела коршуном. Всех застращала. И консисторию, и Гражданскую палату, и Авдотью, и Мишаню-мученика, прости Господи.

– Как застращала? – не понял генерал. – Зачем?

– Ведь на семействе пятно! – пояснил предводитель. – Разговоров не оберешься. Срам один. Уличенному в блуде консистория запрет на новый брак пишет. Авдотья без царя в голове. Согласилась.

«Видать, крепко своего прапорщика любила».

– Однако тетка не могла стерпеть, чтобы фамилию Дуниных так склоняли. У нее шесть девок на выданье. Как она их распихает, ежели Авдотью публично уличат в разврате?

– И тут наш Мишаня, дурак дураком, – сокрушенно вздохнул Николай Романович. – Говорит: тогда уличайте меня. Терпежу нету. Хочу детей законных. Годы-то идут.

– Да у него детей целый двор бегает! – махнула на мужа салфеткой Марья Ивановна. – Чего ты, спрашивается, дурень, полез? Уже сейчас был бы брат свободен…

– О чем болтаешь? – рассердился Николай Романович. – Нам дочь выдавать. Какая бы за ней слава пошла?

Интересная история. Главное – поучительная. Очень к месту, как размечтаешься о женитьбе. Голая правда. Без прикрас.

Наблюдая ссору родителей, мадемуазель Шидловская уже роняла слезы в тарелку.

– Меньшой мне брат дороже остальных! – бушевал предводитель. – Потому как последыш. За него душу отдам!

В это время явился управитель и с низким поклоном доложил, что к крыльцу приехала соседка, госпожа Ольховская.

Все за столом напряглись. Хозяева стали переглядываться. Было видно, что гостья непрошеная и очень неприятная.

– Прикатила, так зови, – бросил Николай Романович. – Не гнать же!

Но управитель мялся и мямлил, что госпожа Ольховская встала у крыльца в снег на колени и не идет. Молит о снисхождении.

Семейство поднялось и заспешило вниз, по дороге принимая у слуг шубы и шали.

– Ты что это, Анна Степановна, нас позоришь? – зарокотал предводитель, едва выйдя под портик.

– Жена нашего соседа, – шепнула генералу мадемуазель Шидловская. – Очень богатая. Ее муж Савва на нас прошлой осенью наехал.

– Как наехал?

– Очень просто. Сжег мельницу. Разломал винокуренный завод. Котел пробил, английский, больших денег стоит. Народу погубил человек до пятидесяти. У него свой завод…

«Конкуренция».

– Грозился моего жениха, если встретит, повесить на раките.

– Зачем?

– Так ведь своя дочь есть. И дворец больше нашего.

Вокруг крыльца сгрудились холопы госпожи Ольховской. Сама она приехала в крытых коврами санях. Гайдуки с факелами в руках гарцевали вокруг на холеных лошадях. Темный снег освещался бликами фонарей в руках лакеев.

Гостья стояла перед домом соседа на коленях, разметав вокруг себя шубу из чернобурой лисицы, и билась головой в снег.

– Анна Степановна! Встань, голубушка! Не совести меня, ведь я дворянский голова! – взмолился хозяин. – На тебя-то, сирота, зла никогда не держал!

– Это правда, – продолжала шептать Катерина. – Соседка добрая. Если б не она, ее муж уж давно бы здесь всех разорил и порезал.

– Ой, не встану! – заголосила госпожа Ольховская. – Батюшка! Благодетель! Милостивец! Не погуби!

«Черти что! – подумал Бенкендорф. – Ни властей, ни закона. Как живут?»

– Помирает мой сердечный! Лихоманка его взяла! Саввушку-то, Саввушку-то моего!

– Да хоть бы три лихоманки! – разозлился Шидловский. – Мне что? Разве не он моих людей посек? Котел опять же покупной…

– Не погуби! – выла соседка. – Как ты с таким грехом жить будешь? Сыми колокол.

Вон оно что!

– Папаня после наезда в память преставившихся заказал колокол. – Все-таки хорошо, что Катерина Николаевна почла генерала достойным доверия! – Отлил на нем имена несчастных, а понизу надпись: де виноват господин Ольховский. Как в колокол звонят, язык бьет аккурат по имени «Савва».

– Сыми! Целый год у вас ударят к вечерне, а мой родимый в горячке бьется. Теперь помирать надумал.

Николай Романович насупился.

– Не сниму. Сие Божья кара.

Соседка в отчаянии закусила губы до крови, стянула с головы шапку и стала терзать свои косы.

– Прости нас, кормилец! Прости, окаянных! Куда я без Саввушки?

– Да он зверь у тебя, – робко вступилась Марья Ивановна.

– Люблю, мочи нет! Помирает.

Николай Романович потоптался, боднул головой и кликнул управителя.

– Звоните в другой колокол. Сзывайте народ на площади. А ты, Анна Степановна, не обессудь – не у меня прощения просить будешь. Простят тебя семьи убитых твоим мужем-извергом, тогда, может, и Бог помилует. А я простил. Велю колокол снять.

– Милостивец! Благодетель! – зарыдала госпожа Ольховская.

Все повлеклись к церкви. Деревня вечерила, но растревоженная звоном, разом вздыбилась и загудела. Из мазанок выбегали люди, думали, что пожар, и так с баграми и ведрами в руках собрались перед храмом. Господин Шидловский кратко изъяснил им положение.

– Супостат наш помирает. Просит отпустить душу на покаяние. Может, еще оклемается, ежели мы простим. Простим?

Госпожа Ольховская стала обходить семьи убитых. От нее отворачивались. Она падала в снег, умывалась слезами, сулила денег. Наконец, совсем отчаялась и возопила к морозному небу:

– Да простите ж вы меня, люди! Я, я не доглядела. В бане была. Мне сказали: полевать поехал. Кабы я знала! Если не помрет, пешком в Лавру пойду. Нигде покоя иметь не буду. Всех убитых там, в святом месте, помину. А его, окаянного, больше со двора не выпущу. Посажу на цепь. Любить буду.

Последнее показалось Шурке чересчур. Но народ почему-то одобрил. Видно, господин Ольховский ничего, кроме цепи, не заслуживал.

Вышел батюшка. Стал увещевать христиан в добродетели, мол, такое нам испытание Господь дает. Не только близких схоронить, но и простить врага. Сердца умягчились.

Наконец, над толпой раздались голоса: простим, простим.

– Поезжай, милая, домой, – сказал Николай Романович. – Скажи ему, злодею, отпускают люди грех. Мы в тот колокол звонить больше не будем. А завтра, на свету, начнем снимать.

Анна Степановна последний раз повалилась в снег перед толпой и была посажена своими гайдуками в сани.

– Понял, куда тебя судьба занесла? – вкрадчиво спросила княгиня Куракина, беря Шурку под руку. – Вот как здесь живут. Может, ну ее, ту вдову?

Бенкендорф не знал, что и сказать.

* * *

На другой день приехал барон Меллер-Закомельский.

– Делайте вид, что мы с вами знакомы, – шепнул ему генерал-майор. – Вчера за столом мне пришлось хвалить вас будущей родне.

– Премного благодарен, – молодой человек пожал протянутую руку. При взгляде на него становилось понятно, почему мадемуазель Шидровская выбрала этого рослого чернобрового красавца. Он сам держал себя с ней очень осторожно, с тем затаенным чувством счастья, какое – признался себе Александр Христофорович – было бы и у него, если бы тогда, в молодости, сумел настоять…

– Отцу жаловали много деревень на Слободщине, – поделился барон. – Но он все пустил по ветру. Нас трое братьев. Жить на что-то надо. Я приехал сюда заняться хозяйством. Думал даже выйти в отставку. Но понял, что ничего не смыслю. Счета, управители. Знаю, что воруют. И не могу понять, где. Едва руки на себя не наложил с тоски. Тут встретил Катю. Судьба. – Он растерянно улыбался.

«Да. И большое состояние». Завидовал ли Александр Христофорович? Хорошо, когда вместе с приданым попадется милая, ласковая, неглупая, недурная собой… Почему всегда мимо него?

Оставалось утешать зыбким будущим.

В Куньем Бенкендорфа ожидало еще одно открытие. Он не терял надежды разведать на счет Романа Шидловского, другого брата предводителя, и его злодейских планов относительно вдовы. Хозяин пригласил гостей бить зайцев. А какие тут еще развлечения? Шли по полю. Меллер шмыгал носом и то и дело пропускал беляков.

– Нет, все-таки странно! – наконец воскликнул он. – Зачем тащиться за тридевять земель в какие-то Водолаги? Ведь мы все сладили! Не пойми чья тетка! Я чувствую себя конем в манеже!

Александр Христофорович расхохотался. Вот как? Молодой человек проведал про смотрины? И, конечно, обескуражен. Столичное воспитание!

– Тут так принято, – отрезал генерал.

На лице барона отразилось отчаяние.

– А вдруг… – Он уже настроил себе радужных планов, карточных домиков и замков на песке.

– Слушайте меня, и все будет хорошо, – сказал ему Бенкендорф. – Поездка для порядка. Родные все решили. Даже если вы не понравитесь почтенной Дуниной, это ее печаль. Но традиций они не нарушат. Будут показывать вас, как медведя на ярмарке.

Капитан вздохнул. Было видно, что он покоряется только ради Катерины. Молодые заметно страдали. И в ознаменование своего молчаливого протеста Закамельский набил гору зайцев, чем немало поразил будущего тестя – глаз-алмаз.

– Вот и мой брат Роман также стреляет! – Может ли кто-то сравниться с Шидловскими? Превзойти их? Только родственник и только вровень!

– А отчего его не видно? – задал Александр Христофорович провокационный вопрос. – Он ездит к Дуниной на Крещение?

– Он оттуда носа не высовывает! – рассмеялся Николай Романович. – Хотел бы я знать, когда этот хитрец в последний раз был дома? Она, слышь ты, за него племянницу хочет выдать. Которая Лизавета, вдова. Он и сам вдовец. Растит дочку. Его супруга, такая была нежная, добрая, стихи писала, померла лет пятнадцать назад. Он и затворился от всех. Даже странно, что теперь выезжает. – Николай Романович заговорщически толкнул генерала в бок. – Видать, хороша вдова! Жаль, приданого за ней – одни детские горшки. Да еще младшая девка больная. Тронутая малость. Которая Олёнка. Покойников видит.

Это уже было ни на что не похоже. Генерал застыл с открытым ртом. Вроде шустрая девчонка…

– Может, ее мать головой об печку стукнула, – ржал предводитель. – Ну да моему брату все едино: он сам богат. Сколько лет землю скупал. Теперь овец испанских разводит. За ним будут как за каменной стеной. Хватит Роману бобылем горе мыкать. А девчонка, глядишь, подомрет. Такие долго не живут. Мы как в Водолаги тронемся, через его имение проезжать будем.

Авентюра вторая. Отступление

Дворяне Белоруссии, которые всегда были поддонками польской шляхты, дорого заплатили за желание избавиться от русского владычества. Их крестьяне сочли себя свободными от ужасного и бедственного рабства. Они взбунтовались и находили в разрушении жилищ своих мелких тиранов столько же варварского наслаждения, сколько последние употребили искусства, чтобы довести их до нищеты.

А.Х. Бенкендорф. «Записки»

Июль – начало августа 1812 года.

Пока шли по Белоруссии – пятки горели. Население чужое, сумрачное, много пьющее и не одушевленное ничем, кроме ненависти к собственным помещикам – полякам. Теперь вышедшие из повиновения холопы азартно резали их, выгребая дворцы подчистую.

Поделом. Здесь разоряли и вымогали последнее, ибо хотели жить в роскоши. А «тяма нема», как говорили мужички. Едва Бонапарт зашевелился на границах, панове взялись точить родовые сабли. И повлеклись к нему на подмогу. Ногу за порог, а быдло с вилами тут как тут.

Русским от этого пользы не было. Одно слово – единоверцы. Ни проводников, ни прокормления. Рисковали, против всякого чаяния, евреи, уже срастившие свои интересы с армией, жившие на поставках, боявшиеся мести. Поляки их ненавидели за торговлю с русскими, крестьяне – за шинки и поминутное разорение. Кто доставлял платья и мебель? У кого шляхта брала в долг? Теперь не хотела отдавать. Тем более с процентами. Зачем? Если можно убить.

И убивали. А потому местечковые коммерсанты жались к отступавшим и под страхом «неистовств» отваживались даже служить проводниками. Летучий корпус разжился таковым в окрестностях Велижа.

Казаки, те сначала вздумали резвиться. Там прихватили зипун, тут выдернули у хозяйки их ушей сережки. Побрали всех свиней в деревеньке и решили накормить шинкаря нечистым мясом. А чтобы ел, ну тискать жену – заартачишься, сам знаешь, что будет.

Было всем по шапке. Очень вовремя в шинок явились командиры.

– Готени! Готени! – вопил хозяин. – Шо за беззаконье! Я вас спрашиваю!

– Поори мне! – цыкнул Бенкендорф. – Я на тебя посмотрю, когда поляки придут. Им о законах рассказывать будешь!

Он грозным рыком разогнал казачков, за которыми уже подглядывали в дверь калмыки: ждали своей очереди. Помог бедной женщине подняться. Принес всевозможные извинения. Презрительно зыркнул на ее мужа. Будут детей резать, он только криком изойдет!

– Почему не уехали?

– Сын болен. Лежит расслабленный.

О такой напасти Александр Христофорович читал только в Библии. Вот ведь занесла судьба!

– Совсем не встает?

– На лошади сидит.

– Собирайтесь. Мы вас при первом соприкосновении с армией скинем.

Шинкарь не знал, кого больше бояться: поляков или казаков. Но, рассудив, что тут он вроде сговорился с офицерами, начал скликать детей.

– Ты, матушка, вот что скажи, – озабоченно осведомился полковник. – Куда мы выгребли? И вообще…

Вопрос был резонным.

Корпус из одного драгунского и трех казачьих полков, по мысли командования, должен был поддержать общее наступление. Ушел от Духовщины в рейд к самой границе Белоруссии. Поначалу их обступали поля да дубравы, дававшие роздых на сухой земле. А потом, минуя сосны, из-под ног вдруг выскочил мокрый ельник. Речки набухли, норовили разлиться в озера, по заболоченным берегам которых с трудом продирались даже видавшие виды казачьи лошади. Ноги у них вязли, брюхо елозило то по тине, то по осоке.

Наступление отменили. Летучий корпус оторвался от общих коммуникаций и пропал в лесах. Не беда. От противника отваливались целые дивизии. Скажем, Евгений Богарне со своими итальянцами. Получил приказ идти параллельно остальной армии, свернул с дороги и растворился в тех же чащобах. Теперь «партизаны»[19] кругами ходили друг за другом, принимая окраинные отряды за границы чужих армий и пребывая в тоскливом «поиске» месторасположения противника.

Вслепую.

Участников партии беспокоил один вопрос: где свои? Своих же, то есть Главную армию – где чужие? А Бенкендорфа, при взгляде на окружающее безлюдье не оставляла мысль: здесь можно не только войну, конец света пересидеть, ничего не узнав о пришествии Антихриста.

Сын шинкаря оказался сметливым парнем. Только уставал быстро. Он облазал все окрестные леса. Где-то под Усвятом на него вышел медведь. До смерти перепугал и послужил причиной прискорбного для родителей расслабления. Впрочем, сам Шлема в ус не дул, потому что болезнь избавила его от необходимости жениться на неинтересной девке. Теперь же война будоражила нервы. Прикинув в уме, он точно указал, где неприятель может разжиться реквизициями. Между Поречьем и Велижем шла густо заселенная полоса: деревня на деревне. Туда и двинули.

Конечно, после этого рейда Шлема получил прозвище Мудрый. Но сам поиск изобиловал горестями и нелепостями. Под Поречьем мужики вырезали и сожгли местечко. И казаки, еще вчера готовые изобидеть матушку своего проводника, теперь крякали и пытались прикрыть ему глаза шапкой:

– Не смотри, ей-богу! Экая страсть!

Тут со Шлемы слетело расслабление. Клин клином. Холопы, как разойдутся, пострашнее медведя будут.

Лишив неприятеля средств к пополнению провианта: иными словами, заставив местных пожечь урожай, раз прятать не хотят – корпус двинулся на Велиж. Там, по старым, еще штабным, сведениям, стояли два французских батальона, которые следовало захватить врасплох.

Регулярный драгунский полк пошел в лоб, прямо на ворота. А казачий авангард Бенкендорфа жахнул по окраине. Солнце еще не поднялось. Форма, и при свете-то многих вводившая в заблуждение, теперь казалась только французской. В какой-то момент Шурка, вскинув саблю, готовился отмахнуть.

– Ополоумел, да?

Серж отбил уже пошедший вниз клинок друга.

Свои своя не познаша!

При этом французы осыпали нападавших пулями из окон, и ретирада из Велижа потребовала от господ командиров кое-какого искусства.

Знатное дело! Нечего сказать.

* * *

Впрочем, случалось и смешное.

Под Дорогобужем, при свальном, кромешном отступлении застряли артиллеристы. Летучий корпус еще не окончательно разделился с армией. Авангард двигался по бровке дороги, стараясь не преграждать путь орудийным упряжкам. На передке одной из пушек сидел раненный в руку капитан и, нянча раздробленную кисть, для порядка поругивал то один, то другой расчет, проходивший мимо.

Увидев командира авангарда, он неожиданно оживился и замахал кивером с помпоном.

– Дорогой ты мой, – обратился артиллерист к Бенкендорфу. – Забери у меня бабу.

Шурка опешил. Нашел время и место! Конечно, у многих есть… Но самому же следовало позаботиться!

– Где ей в отступлении? – продолжал капитан, нимало не смущаясь. – Служит у меня уже год. И какая наводчица! Шарахнуло ее малость. Не контузило. Ни-ни. Просто шлепнуло воздухом. Ну куда я ее?

– Ты чё, с глузду съехал? – осведомился подскакавший Серж. – Какая баба? Хоть красивая?

– Ни-ни, – повторил артиллерист. – Но наводчица…

– На хер мне наводчица? – рявкнул Бенкендорф.

Но все же было интересно. Где он ее взял-то?

– Да с рекрутами и пришла! – раненый чуть не заливался слезами. – Ее, вишь ты, священник спьяну Василием окрестил, вместо Василисы. Так и записали.

– И что? – случай был прелюбопытный.

– Как что? Набор. Никто за нее в рекруты не пошел. Деревня жлобов! Недотыки чертовы!

– Не ругайтесь, – попросил Шурка, секунду назад сорвавшийся сам[20].

– Да я от боли, – извинился капитан. – Ну, возьмите. Сделайте божеское дело.

– Куда ее? – Бенкендорф развел руками. – Мы в рейде. А если казачки шалить вздумают?

– Да она любого казачка уложит, – артиллерист указал на телегу с орудийными ящиками, где, скрючившись и зажав уши руками, сидела девка лет двадцати, одетая по всей форме. – Орясина. И какая наводчица! Ей-богу, жалко.

– Жанна д’Арк! – оборжал Серж.

– Голова еще гудит? – спросил ее Бенкендорф.

– Ой, барин, гудит! – согласилась наводчица. – Но маленечко уже. Не так чтобы…

– Не сомневайтесь, – твердил капитан. – Она смирного поведения.

Василиса была дюжая, поперек себя шире, рябая и, очевидно, не возбуждавшая в артиллеристах тайных мечтаний.

– Как отшить охальника, знаешь?

– Я девушка, – засмущалась та. Но кулаки показала.

– Верхом ездит? – Бенкендорф повернулся к ее начальнику.

– Как на метле.

– Постирать там, сготовить?

Артиллерист, почуяв, что дело слаживается, отчаянно закивал.

– На много человек?

– А хоть на тыщу. Было бы из чего, – храбро ответила Василиса.

Поняв, что командиры сговорились, Шлема подвел ей заводную лошадь.

– Ой, – поразилась девка. – Жиденок!

Ее простодушие не отдавало обычной на польских землях неприязнью. Видела впервые. Смотрела, как на чудо.

– А ты рыжая! – обиделся Шлема. – Балда, дубина стоеросовая!

– Она не хочет тебя обидеть, – шепнул полковник. – И, между прочим, правду говорит: тебе бы надо во что-то переодеться.

Черный сюртучок юноши едва сходился на груди. Штаны до колен и чулки не годились для верховой езды: скоро голени от конского пота покроются язвами. А маленькая плоская шапочка то и дело слетала с темени.

– У меня в мешке портки запасные есть, – сообщила Василиса, глядя на проводника. – Могу поделиться.

– Больно надо, – через губу бросил Шлема. Полковник Иловайский давно обещал ему выправить мундир, если в Духовщине парень достанет ему пару свиней.

С тех пор девка Василиса прилепилась к авангарду. Ездила не шибко. Зато, если случались даровые харчи, готовила на маланьину свадьбу, норовя побольше запихать в Шлему, которого почему-то считала «сироткой».

* * *

Сделав 124 версты за 36 часов – скорость для казачьего авангарда приметная – Бенкендорф выбил неприятеля из Поречья. Городка уже русского, где партизан поддержали охотно и даже весело. Тут-то все и ощутили, что наконец дома. Выдохнули, точно до сих пор сзади им дышали в спину и пытались на ходу срезать подметки.

Жители висели на удилах. Показывали дерзкие следы погромов и святотатств. Жаждали сейчас же переколоть полторы сотни пленных. Но более всего – выспрашивали. Неужели и Москву, как Смоленск? Им отвечали уверенно. Нет. Никогда. Но у самих щемило.

Донцы проскакали через город спокойно. Их родные места расстилались южнее. А немногочисленные драгуны спешились, ушли в сторонку и начали прикладываться к земле. Добрались!

– Что тут? – спросил у полковника вертевшийся рядом Шлема.

Как объяснить? Больше им не будут стрелять в спину.

– У Дорогобужа есть местечко. Можешь там оставить родителей.

Парень затанцевал в седле. Командир не сказал: «остаться». Проводник отряду больше не нужен. Но нужен ординарец, вестовой, посыльный – шустрый, пролазливый, без страха, но с мозгами. Бенкендорф знал, что Шлема не уйдет. Раз показачившись, дома не усидишь.

В Белый, брошенный жителями, сбрелись несколько отрядов, предводимых местными помещиками. Диво дивное! Оказывается, не всех и не везде резали.

– Ваше дело – вредить, – прямо сказал им Шурка. – Тревожить поминутно. То там, то здесь. Поджигать. Захватывать курьеров. Пересылать нам сведения.